– Убери ее, опять начинается, – крикнул отец маме через стол.
Я так рыдала, что не успевала набирать воздуха.
– Пойдем, мы с тобой его поищем, – встал из-за стола сердобольный старший брат Алик.
От его виноватого голоса я еще больше поняла, что Черныша уже нет.
Я кричала и отбивалась от всех, пока передо мной не оказалось лицо младшего брата.
Его зеленые глаза были черными.
Он приблизил эти глаза, потряс меня за плечо и рявкнул:
– Перестань реветь. Посмотри на себя, – подсунул мне зеркало.
На меня глянул кто-то с разинутым ртом и красными глазами, с распухшим носом и растрепанными волосами.
– Черныш, – всхлипнула я в зеркало.
– Черныш умер! – опять рявкнул брат.
Лицо в зеркале еще больше перекосилось, и рот раскрылся для нового крика.
– Все умирают. И ты тоже, – глаза стали двумя дырами. – Ты тоже умрешь.
Рот в зеркале захлопнулся в ниточку.
Это было правильно – я тоже умру.
После такого умру.
И черный дядька с крюками.
И отец тоже.
Пусть все умрут. Если такое делают.
Тут мама погладила меня по голове своей маленькой теплой ладонью и поставила новую чашку, вместо разбитой.
Мама всегда примиряла меня с человечеством.
Мама
…помню такую картинку про маму.
Ночью к нам полезли воры – в общем, вполне обычная по тем временам история, – и мама стала звать отца. Он спал наверху в кабинете, а я с мамой в спальне – мне это представлялось закономерным. И вот мама зовет отца, мы слышим, как выламывают раму окна, – а сверху полная тишина. Тогда моя мама поднимается в своей шелковой ночной сорочке, которую отец привез из Германии после войны как трофей, идет в «зал», где орудует за окном вор, и строго говорит свое неизменное: «Ну нельзя же так». И еще что-то вроде: «Сейчас же прекратите! Вы пугаете девочку!» – и стоит в своей кружевной сорочке, похожей на бальное платье.
Кстати, рассказывали, что после войны офицерские жены иногда появлялись на вечеринках в шикарных ночных сорочках – им просто в голову не приходило, что такую красоту можно носить дома, а тем паче спать в ней.
И вот стоит моя ослепительная мама, и тут рама окна наконец падает в комнату, и на фоне открывшегося так внезапно и потому ошеломительно красивого в лунном свете сада – жалкая согбенная фигурка вора. Он остолбенел и не может отвести от мамы глаз.
– Кыш, – машет на него мама, – пошел, кыш!
Он растворяется в ночи. Мы стоим и смотрим на залитый луной сад.
– Красиво, – вздыхает мама.
Потом поправляет прическу и добавляет:
– Все цветы вытоптал, наверное, пойду посмотрю.
Я иду за ней. Потому что мне все равно все еще страшно.
В столовой мы видим, как по лестнице из кабинета спускается отец. Он в черных трусах и белых валенках на босу ногу, а в руках у него двустволка:
– Уведи девочку, я сейчас буду стрелять, запритесь в спальне.
Мама пожимает плечами и молча выходит в сад, откуда пахнет летом, цветами и ночью.
А отец потом долго скребется у дверей нашей спальни, которую мама запирает всегда изнутри. И я так и засыпаю под умоляющее: «Ася, открой» и спокойное: «Шура, ты разбудишь девочку».
А перед глазами у меня стоит ночной сад, как будто бы я побывала в другом мире.
После этого покушения мама завела сторожа – смесь болонки с терьером, – купленного за пятьдесят копеек на базаре. Сторож с гордым иностранным именем Блэк устраивал маму по всем параметрам: он быстро сообразил, что нужно ходить по дорожкам, а не по грядкам. А если только во двор кто-то проникал в надежде поживиться яблоками, если уж не ограбить, сторож тут же прыгал через открытое окно спальни вовнутрь и прятался под мамину кровать. И уже оттуда начинал храбро лаять. И мама тут же отправлялась в сад наводить порядок – тот случай с жалким вором только убедил ее в том, что бояться нечего.
Она никогда ничего не боялась.
Помню, я училась уже в Москве, мама была совсем немолодой, жила одна в нашем большом доме, окруженном старым садом. И вот я приезжаю ночью на такси из аэропорта, дверь не заперта, как это всегда у мамы принято, а из отцовского кабинета наверху – отец на то время уже умер – раздается мощный храп.
– Кто это, мам? – спрашиваю я в изумлении.
– Тише, разбудишь. Сирота один. Приехал, никого не знает, денег нет, ночевать негде – я и пустила.
Сироту я все-таки разбудила и выставила – килограмм сто с наглой рожей и вороватыми заплывшими глазками.
Но факт остается фактом: никто и никогда не причинял маме зла. Доходило до того, что однажды, когда она потеряла в магазине сумочку с деньгами и ключами от дома, не успел дядя Миша поменять замок в двери, как принесли сумочку – не только с ключами, но и с деньгами. Причем маму это нисколько не удивило, она поблагодарила, как всегда, немного рассеянно. Такое у нее всегда было лицо – будто бы она не здесь.
Однажды на базаре мы стояли в очереди за живыми курами – привозили огромные клетки и оттуда продавали. И вот хохлушка, которая торговала, взъярилась на маму за ее вид.
– Ну и какую птицу вы хочете, дамочка, я ваших мыслей не читаю. Вы мне покажите, какую вам выбрать?
Мама, не моргнув глазом и не переменив выражения лица, ткнула в самый низ:
– Вот эту, пестренькую.
Очередь заволновалась.
Потная и злая торговка заныряла на самое дно метровой высоты клетки, переполошила птиц, а мама так же рассеянно показывала: