Болото пепла

Девушка развернула узел и показала ломоть хлеба, большую луковицу и кусок сыра.

– Она была очень добра.

– Ну, хорошо. – Эшес еще раз встряхнул головой и зашагал обратно к крыльцу.

– Мастер… – Он с удивлением почувствовал, как маленькие пальчики вцепились ему в жилет, и остановился. – Позвольте мне остаться, мастер, – сказала она, все так же глядя в землю.

– Где остаться? – не понял он.

– У вас. Я могла бы помогать в доме, по хозяйству.

– У меня уже есть Роза, а готовить приходит Охра. Да и нет у меня денег, чтоб платить тебе.

– Мне не нужны деньги, – она вскинула глаза. – Я буду за так, просто разрешите остаться.

– Нет, – покачал головой Эшес, отлепляя ее руки, – у меня нет лишнего угла. К тому же я сам скоро покину эти края. И тебе не стоит здесь оставаться, – добавил он, помолчав. – За последние полгода у нас тут трех молодых женщин недосчитались.

– Но куда же мне идти, мастер?

– Возвращайся, откуда пришла.

– Я не могу туда вернуться.

– Тогда ступай дальше, своей дорогой.

– У меня нет своей дороги…

– Ну, здесь ты тоже не можешь остаться.

Она стояла, по-прежнему разглядывая землю, и теребила узел. Тот развязался, и еда вывалилась в грязь. Она не бросилась ее поднимать, так и стояла с тряпкой в руке.

– Мне жаль, – сказал Эшес, отвернулся и зашагал к калитке.

* * *

Старина Тоуп дожидался его, валяясь перед домом: жена, Оса Тоуп, не пустила, чтобы не «изгадил все тама, скотина-хоть-бы-уже-упился-вусмерть». Тем не менее время от времени выглядывала наружу, с беспокойством проверяя, не помер ли. Имя удивительно шло этой женщине: массивный верх крепился к необъятному низу тонкой талией, такой короткой, что иногда казалось – ее нет вовсе, и две округлости просто поставлены одна на другую, как у снеговика. Толкни сильнее – и верхняя часть туловища слетит с крутых бедер.

Эшес велел занести больного в дом, но она решительно воспротивилась. Силы были неравны: однажды он видел, как Оса в одиночку тащила на спине тушу кабана. И сейчас она перегораживала вход грудями – каждая величиной с голову ее мужа. Глядя, как они грозно покачиваются, Эшес пошел на уступки и согласился прежде окатить Старину (а именно так Тоупа обычно называли, похлопывая по плечу за столом трактира) водой. Вскоре он понял, что решение оказалось весьма разумным. В противном случае в крошечной норе Тоупов стало бы просто нечем дышать. Вместе с Осой они ухватили страдальца, поливающего их бранью, и занесли внутрь.

Через полчаса с делом было покончено, и больной оживился настолько, что вкатил пинок крутящемуся рядом сыну, который «прохлаждался, вместо того чтобы копить родителям на старость», и подмигнул Эшесу, при этом любовно оглаживая набитую сеном рубаху, заменяющую ему подушку. Перед уходом Эшес забрал припрятанный там пузырь джина. Допил по дороге к следующему пациенту.

Последними, кого он в этот день навестил, стали Фуксия и Лаванда Крим. Сестры жили одни, и каждая поклялась выйти замуж лишь в том случае, если и для второй сыщется жених. Решение не удивляло: у девушек все было общим, в том числе один на двоих характер (вздорный, Лаванды) и ум (недалекий, Фуксии), поэтому и идти они могли только в комплекте.

К их аккуратному, похожему на сливочное пирожное в ажурной салфетке, домику Эшес пришел уже в сумерках. Их жилище выделялось на фоне других: беленый забор – такой низенький, будто сестры и ведать не ведали о ворах; ухоженный садик с вишневыми, яблоневыми и сливовыми деревьями – ствол каждого любовно укутан чем-то, напоминающим вязаный горшок, а ветви подперты крепкими рогатюлинами, дабы не треснули под весом неприлично больших плодов; но самыми примечательными были цветы: огромные белые рододендроны, махровые сиреневые клематисы и малиновые блюдца пионов обступали домик со всех сторон и даже как будто теснили его. Их словно никто не предупредил, что цветам не положено расти круглогодично, а еще вдвое, а то и втрое превышать размерами собратьев за соседними заборами.

Всякий раз, ступая на розовое лаковое крыльцо девушек, Эшес почему-то представлял, как проваливается сквозь хлипкие доски в миску с заварным кремом.

Лаванда Крим лежала на постели с закрытыми глазами и с видом уже умершей. Ее младшая сестра Фуксия сидела рядом, держа несчастную за руку и глядя на нее расширенными от ужаса (и купленных накануне капель «для придания загадочного блеска») глазами. При его появлении она лишь скорбно возвела очи к потолку и покачала головой, а ее сестра застонала. Глядя на широкое, как блин, лицо Лаванды, утыканное выпуклыми пурпурными пятнами размером с мелкую монету и с жирной точкой в центре каждой, Эшес сжал кулаки в бессильном раздражении.

– Это лечится, мастер Блэк? – осведомилась Фуксия Крим, трагическим шепотом и прикрыв рот с одного боку ладошкой, дабы уберечь сестру от удара в случае плохих вестей.

Впрочем, судя по тому, как дрогнули веки последней, она прекрасно все слышала.

– Нет, – отрезал Эшес.

– Как нет? – Больная аж подскочила на кровати и сдернула со лба компресс, который мокро шлепнулся о стену.

– Как нет? – повторила ее сестра.

– Дурость не лечится, – пояснил Эшес. – Где они?

Лаванда закатила глаза и тут же упала обратно в кровать, а ее сестра захлопала ресницами-щеточками:

– О чем вы, мастер Блэк?

– О пиявках, о чем же еще! – рявкнул Эшес, потом нагнулся и вытащил из-под кровати стеклянную банку, в которой резвилось с десяток черных блестящих ленточек. Они парили и извивались в воде, сокращая и снова вытягивая кольчатые тела.

Лаванда приоткрыла один глаз, но, увидев в его руках улику, снова поспешно прикрыла его. Фуксия покраснела под стать своему имени.

– На лицо-то зачем?

Ответом ему была тишина. Лаванда едва заметным движением пожала руку сестры, и Фуксия, потупившись, пробормотала:

– Для бледности. – И, подумав, добавила: – Аристократической, как у Эмеральды Бэж.

Предприятие не увенчалось успехом: сестры и обычно-то отличались завидным румянцем, а у Лаванды он теперь усугублялся краснотой от жара. Зато после пояснения все встало на свои места: cестры Крим отчаянно стремились слыть утонченными барышнями, для чего во всем копировали вышеозначенную Эмеральду, пользовавшуюся в Бузинной Пустоши репутацией законодательницы мод. Та на улицу и носа не казала без компаньонки и зонтика от солнца (что, учитывая их непреходяще пасмурную погоду, смотрелось и вовсе бестолково). Уже не в первый раз Эшесу приходилось лечить сестер от привитой ею глупости.

– И кто вас на такое средство, – он мотнул головой на леопардовое лицо Лаванды, – надоумил?

– Вот здесь, – Фуксия с благоговейным трепетом протянула ему томик в бархатной обложке, пестревший самыми невообразимыми картинками (и изображение сладострастно присосавшихся к лицу пиявок было еще самым безобидным из них), – подробно все описано. Мы ни на шаг не отступали, – заверила его она.

Эшес поглядел на первую страницу: «Самый полный справочник для научения барышень всяко-разным тонкостям и аристократическим замашкам».

– Зачем было так морочиться? – приподнял брови он. – Сразу бы мышьяку – оно вернее. Такая бледность Эмеральде Бэж и не снилась.

Фуксия мгновенно оживилась и подскочила к комоду за пером и надушенным листочком пергамента, дабы записать точные пропорции заветного эликсира, но, взглянув на его помрачневшее лицо, сообразила, что к чему, и опустилась на место.

– Так что нам делать, мастер? – кротко осведомилась она.

– Ну, в этой вашей книженции, – Эшес постучал по обложке и вернул ей распухший от глупости талмуд, – не сказано, что этот способ ведет к осложнению.

– Осложнению? – Фуксия прижала ладошку ко рту и на всякий случай поводила под носом у сестры флакончиком с ароматическим укусом. Та закашлялась.

– Да, – кивнул он, – весьма распространенной болезни stulte rdinaria[3 - «Дура обыкновенная» (лат.).].

Девушка с суеверным ужасом спихнула книгу с колен, будто могла подцепить заразу прямо от ее страниц.

– Так как же быть? Как мне помочь несчастной Лаванде? – вскричала она. – Я готова на все!