к костру его речи, киша многократно,
будителя мух и трудящихся пчёл
на благо хозяйского дома и чрева,
что сахар им в зиму дешевле нашёл,
тряся жадной мышцой, которая слева.
И факелы палят и точат ость вил,
верёвки, чтоб в сноп увязать излученье,
на злобу ту тратя чрезмерие сил,
какие пошли бы на толк и ученье.
Он им, как заснувшему вспышка, гроза.
Уютная тьма примиряет и вяжет.
Сиянье горит и тревожит глаза
тем, что и в безграмотьи, липкою сажей
замазали очи. Им блески, как зло,
что будят и их катаракт размыкают,
куда-то зовя, к первосути основ,
толкают, глаголют, добром языкают…
Пророку не место, иль место во тьме…
Приход завершается казнью, пальбою,
прозрением пары… Все видят во сне
распятую святость бездумной толпою…
Оцеплённый
Звенья, как тягловый грех.
Цепи меня оковали,
свисли, одели, как мех,
холодом жгут и навалом
кости постёсанных плеч,
кожу железной одеждой,
что так сумела прилечь
чуть тяжелее, чем прежде.
И громыхает мой ход
(мне лишь подобное слышно)
снова, трудней новый год,
что прибавляет вес пышно.
Боли роятся копной,
ржавчина в ране кровится.
Коли искупишь дел зной,
в перья металл превратится.
И лишь тогда полетишь
к божьим вселенным поместьям,
грудь распахнув, воспаришь
наиспасительной вестью…
Lambrusco
Шиканье тающей пены
в шорохе летней листвы,
плотно налитые вены
жаждут питья и любви.
Локоны в ласковом ладе
мнёте, их чуть теребя.
Клади и рёбра веранды