Берлин, Александрплац

У Франца очень уверенный взгляд, и он ни на секунду не сводит глаз с полировщика, который начинает заикаться и мотать головой. «Нет, про это дело под Аррасом мне хотелось бы еще от тебя услышать. Давай-ка разберемся. Раз ты был под Аррасом». – «Что ты плетешь, Франц, брось. Да я ничего и не говорил такого, ты, верно, хватил лишнего». Франц ждет, думает: постой, я уж до тебя доберусь, прикидываешься, будто ничего не понимаешь, хитришь. «Ну конечно же, Орге, под Аррасом мы с тобой были, вместе с Артуром Безе, Блюмом и этим маленьким зауряд-прапорщиком – как его, бишь, звали? Такая у него еще фамилия была смешная». – «Забыл, не помню». Что ж, пусть человек болтает. Он ведь с мухой. Другие это тоже замечают. «Постой, постой, как же его звали, маленького-то этого, не то Биста, не то Бискра, что-то в этом роде». Пускай себе говорит, не надо отвечать, запутается, тогда и сам перестанет. «Ну да, этих-то мы всех знаем. Но только я не про то. А вот где мы были потом, когда кончилось под Аррасом, после восемнадцатого года, когда пошла уж иная потеха, здесь, в Берлине и в Галле, и в Киле[216 - …пошла уже иная потеха… в Берлине, и в Галле, и в Киле… – Намек на события немецкой Ноябрьской революции 1918–1919 гг. Писатель неоднократно обращался к этим событиям в своих многочисленных фельетонах и политических статьях 1920-х гг.], и…»

Но тут Георг Дреске решительно отказывается от дальнейшего разговора, этакая чушь. Не за такой же ерундой приходишь в пивную. «Ах, да брось, а то я сейчас уйду. Рассказывай сказки маленькому Рихарду. Поди-ка сюда, Рихард». – «Ишь, как он передо мной важничает, этот господин барон. Он же водит теперь компанию только с графьями. Как он еще приходит сюда к нам в пивную, этот важный барин-то?» А ясные глаза в упор глядят в бегающие глаза Дреске. «Так вот, про это я и говорю, аккурат про это, Орге. Стояли мы под Аррасом после восемнадцатого года, полевая артиллерия, пехота, зенитная артиллерия, радисты, саперы или еще кто. Ну а где мы стояли потом, после войны?» Э, вон он куда гнет, ну, постой, братишка, лучше б тебе этого не трогать. «Знаешь, – говорит Дреске, – я сначала выхлебаю свою кружку, а ты, Франц, про то, где ты потом побывал, бегал или не бегал, стоял или же сидел, справься в своих бумагах, если они при тебе. Ведь торговцу полагается всегда иметь все бумаги при себе». Что, съел? Неужели не понял? Так вот, имей в виду. Но все те же спокойные глаза – в хитрые глаза Дреске. «Четыре года после восемнадцатого я был в Берлине. С самого того времени, как война кончилась. Верно, я бегал, ты бегал, Рихард тогда сидел у матери на коленях. Ну а здесь мы что-нибудь похожее на аррасское дело заметили, ты, например? Была у нас тут инфляция[217 - Была у нас тут инфляция… – Огромные репарационные платежи, которые Германия должна была выплатить по Версальскому договору 1919 г., и потеря промышленных и экономически важных районов – Эльзаса, Лотарингии и Силезии – привели к нестабильной экономической ситуации в стране. К началу 1923 г. достигла своего пика инфляция, и лишь к ноябрю 1923 г. удалось, во многом благодаря введению новой марки, остановить стремительное обесценивание денег и добиться определенной стабилизации финансовой системы Веймарской республики. Страх перед внезапной инфляцией, потерей всего, что есть, однако, сохранялся и являлся одной из самых характерных черт мироощущения в Веймарской республике. Дёблин не раз с иронией и даже с определенной долей цинизма упоминал об инфляции в своих театрально-критических рецензиях для «Прачер тагесблатт» и своих политических сатирических статьях, которые он публиковал под псевдонимом Линке Поот в 1920-е гг.], бумажные деньги, миллионы, миллиарды, и не было ни мяса, ни масла, хуже, чем до того; все это мы заметили, и ты тоже, Орге, а вот что стало с аррасским делом, ты можешь высчитать у себя по пальцам. Ничего не стало, где уж там! Мы только бегали да таскали у крестьян картошку».

Революция? Развинти древко знамени, убери само знамя в чехол и запрячь всю эту штуку подальше в платяной шкаф. Попроси мать принести тебе ночные туфли и развяжи огненно-красный галстук. Вы постоянно делаете революцию только на словах, ваша республика – просто несчастный случай на производстве.

Дреске думает: Опасный человек! А Рихард Вернер, этот молодой губошлеп, уже снова разевает рот: «Значит, тебе бы понравилось и тебе бы хотелось, Франц, чтобы мы затеяли новую войну, вы бы это живо сварганили на наших горбах. Весело мы Францию побьем[218 - Весело мы Францию побьем. – Припев солдатской песни времен Франко-прусской войны, которую немецкие солдаты распевали и в годы Первой мировой.]. А? Но только тут ты здорово напоролся бы». А Франц думает: Ах ты обезьяна, ах ты арап! Знает человек войну только по кино – раз по башке, и готово.

Хозяин вытирает руки о синий фартук. Перед чистыми стаканами лежит в зеленой обложке проспект. Хозяин, тяжело сопя, читает: Отборный жареный кофе высшего качества! Кофе для прислуги (зерна брак, жареный). Кофе в зернах 2,29, Сантос гарантированно чистый, Сантос 1-го сорта для хозяйства, крепкий и экономический, Ван-Кампина-меланж, крепкий, прекрасного вкуса, превосходный меланж Мексика, настоящий кофе с плантаций 3,75, доставка не менее 18 кг разного товара бесплатно[219 - Отборный жареный кофе ~ доставка не менее 18 кг разного товара бесплатно. – Текст рекламного объявления, вклеенный Дёблином в рукопись романа.]. Под потолком, возле печной трубы, кружится пчела[220 - Под потолком, возле печной трубы, кружится пчела… – В мифологии пчелы и шмели часто соотносятся со смертью; это также известный солярный символ. В XVIII–XIX вв. пчелиный улей нередко соотносился с идеальным устройством общества – коллективом, где каждый выполняет свою, строго определенную функцию. «Достаточно обратить внимание на существенную черту природы пчел, – писал М. Метерлинк в своей „Жизни пчел“, – которая объясняет необыкновенное скучивание во время их работы. Пчела прежде всего существо общественное. Она не может жить иначе, чем в обществе других. Когда пчела выходит из улья, где так тесно, что она головой должна пробивать себе путь через живые стены, она выходит из собственной стихии, но под угрозою смерти необходимо, чтобы она через правильные промежутки возвращалась подышать толпой. Находясь в одиночестве, пчела погибает через несколько дней именно от этого одиночества. В улье индивид – ничто, он имеет только условное существование, он – только безразличный момент, вся его жизнь – это полная жертва существу бесчисленному и беспрерывно возобновляющемуся, часть которого он составляет» (Метерлинк М. Жизнь пчел / пер. Л. Вилькина // Метерлинк М. Разум цветов. Жизнь пчел. СПб.: Амфора, 1999. С. 247).], или оса, или шмель – подлинное чудо природы в зимнюю пору. Его единоплеменников, сородичей, единомышленников и сотоварищей нет в живых, они либо уже умерли, либо еще не родились; это – ледниковый период, который переживает одинокий шмель, сам не зная, как это случилось и почему именно он. А солнечный свет, беззвучно льющийся[221 - А солнечный свет, беззвучно льющийся… – Следующий далее отрывок про свет (но еще в большей степени размышления о солнце в конце книги пятой БА (см. с. 227–228 наст. изд.)) напоминает о естественно-научных эссе Дёблина (например, о статье «Воздействие света на людей», 1914), которые он публиковал в 1910-х и 1920-х гг. в различных журналах, а затем объединил и переработал в книгу «Я над природой», где развивал среди прочих и идею о соотношении единичного и всеобщего: человеческого коллектива и отдельного его члена, бесконечно большого мира и каждого человека. Взаимоотношения солнца и человека, по Дёблину, повторяют связи «пра-я» («Ur-Ich») с каждой отдельной частью мира (см. также примеч. 81 к книге первой; рассуждения о солнце внутри Биберкопфа (см. с. 485–486 наст. изд.) и о крови убитых животных – сгустке солнца (см. с. 148 наст. изд.)). Представления Дёблина хорошо вписываются в научный и псевдонаучный контекст эпохи и напоминают, в частности, размышления из выходивших в те годы огромными тиражами научно-популярных книг Б. Брюгеля, астронома времен Веймарской республики:Все, что происходит вокруг нас, подчиняется волновым колебаниям. Тысячи сил вызывают маятниковые движения. Звуковые волны разносятся с колокольни маленькой церкви. Световые волны стремительно мчатся со скоростью мысли от далеких звезд к маленькому шару Земли, электрические волны бушуют вокруг меня, отправляясь в свой путь с высоких радиомачт через страны и моря. Волны, полные удивительных тайн, существуют в нас самих. Они – проявление действия великого закона в малом Я. ?…? А из дней складывается год. Та же мощная волна в происходящем на Земле! Но и день, и год уходят – крохотные волны в море вечности. ?…? И культуры, которые на столетия накладывали свой отпечаток на лик Земли, – это тоже волны в жизни человечества. ?…? И солнце погаснет, так что на этой маленькой планете Земля все покроется мраком и льдом, погрузится в безмолвие вечной смерти (цит. по: Слотердайк 2001: 502–503).Слотердайк, который приводит в своей «Критике цинического разума» этот фрагмент, говорит о склонности к «астрономическому мышлению», чрезвычайно распространившемуся в Веймарской республике, в этой склонности «находит выражение глубинный слой веймарского чувства жизни. Субъекты инстинктивно солидаризируются с тем, что уничтожает их и лишает значимости» (там же).] на передние столы и на пол и разделенный вывеской «Паценгоферское пиво Левенбрей» на две светлые полосы, он древний-предревний, и, собственно говоря, когда смотришь на него, все кажется преходящим и не стоящим внимания. Свет доходит до нас, пройдя икс километров, минуя звезду игрек, солнце светит миллионы лет, задолго до Навуходоносора[222 - Навуходоносор (ок. 604–562 до н. э.) – могущественный и воинственный царь Вавилона, при котором Вавилонское царство достигло своего расцвета. В старости Навуходоносора поразила необычайная болезнь: он отдалился от двора и «как вол» стал питаться растениями. Иудеи видели в этом Божье наказание за то, что он поклонялся «неистинным богам».], до Адама и Евы, до ихтиозавра, а вот сейчас оно заглядывает в окно в маленькую пивную, делится жестяной вывеской «Паценгоферское пиво Левенбрей» на две полосы, ложится на столы и на пол, незаметно продвигается вперед. Солнечный свет ложится на них, и они это знают. Он окрылен, легок, сверхлегок, светозарен, высоко с небес дошел он[223 - Он… легок… светозарен, высоко с небес дошел он. – Первые строки рождественской песни на слова Мартина Лютера (1483–1546).].

А двое больших, взрослых животных, двое людей, мужчин, Франц Биберкопф и Георг Дреске, газетчик и уволенный с завода полировщик, стоят у стойки, держатся торчком на своих нижних, облеченных в штаны конечностях и опираются о стойку засунутыми в толстые раструбы пальто руками. И каждый из них думает, наблюдает и чувствует – каждый свое.

«В таком случае ты мог заметить и прекрасно знаешь, что вообще не было никакого Арраса, Орге. Мы просто ничего не сумели сделать. Да, мы это можем преспокойно заявить. Или хотя бы вы, или те, которые участвовали в деле. Не было же никакой дисциплины, никто же не распоряжался, все только грызлись между собою. Я удрал из окопов, и ты со мною, а потом и Эзе. Ну а здесь, дома, когда началось дело, кто тогда удрал? Да все, сплошь. Не было никого, кто бы остался, ты же сам видел, какая-то горсточка, человек с тысячу, так я их тебе даром отдам». Ага, вот он о чем, вот дурак-то. На такую удочку попался. «Это потому, что бонзы, профсоюзные вожди, нас предали, Франц, в восемнадцатом и девятнадцатом году, и Розу убили, и Карла Либкнехта[224 - …и Розу убили, и Карла Либкнехта. – Роза Люксембург (1871–1919) и Карл Либкнехт (1871–1919) – деятели германского и международного рабочего движения, основатели Коммунистической партии Германии. После разгрома восстания «Союза Спартака» в Берлине 15 января 1919 г. были арестованы, отвезены в парк Тиргартен и убиты солдатами правительственных войск. Труп Розы Люксембург был сброшен в Ландверканал и обнаружен лишь четыре месяца спустя. Последние дни жизни Карла Либкнехта и Розы Люксембург и их убийство Дёблин описал в заключительной части тетралогии «Ноябрь 1918» – романе «Карл и Роза».]. Где же тут сплотиться и что-нибудь сделать. Ты посмотри на Россию, на Ленина. Вот где люди держатся, вот где есть спайка[225 - …посмотри на Россию, на Ленина. Вот где люди держатся, вот где есть спайка. – Дёблин, придерживавшийся левых взглядов, не разделял энтузиазма многих своих современников и коллег-литераторов (например, Б. Брехта, И. Бехера и пр.) по поводу Ленина и революционных событий в России, в то же время он находил многие ленинские идеи интересными. В эссе «Наше бытие» он писал о Ленине так: «Он хотел добра: свергнуть угнетателей и освободить место для бедных, слабых рабов. Нищета с одной стороны, злоба, бесконечное равнодушие – с другой, были так велики, что он не мог быть снисходительным. Он применил насилие, систематическое, с полным осознанием того, что делает. Но так целая масса людей осуществила свои законные права, и вот уже одним позорным пятном меньше на свете» (D?blin 1964: 433). К концу 1930-х годов, как видно из тетралогии «Ноябрь 1918», позиция Дёблина по отношению к Ленину стала значительно более критической.]. Но подожди, дай срок». Кровь польется, кровь польется, кровь польется как вода[226 - Кровь польется… как вода. – Измененные слова припева песни революционного студенчества; студенты распевали ее на баррикадах немецкой революции 1848 г.; написана левым политиком, революционером Фридрихом Францем Карлом Хекером (1811–1881), поэтому и называется «Песня Хекера». Одна из самых популярных песен в Веймарской республике.]. «Это мне безразлично. Но только с твоими ожиданиями да сроками мир полетит к черту, и ты вместе с ним. Нет, на такую удочку я больше не попадусь. С меня довольно того, что наши ничего не сумели сделать. Этого с меня хватит. Ни вот столечко у них не вышло, взять хотя бы, например, тот же Гартмансвейлеркопф, о котором постоянно болтает один человек, инвалид, который там побывал, ты его не знаешь, даже ни полстолько. Ну и…»

Франц выпрямляется, берет со стойки повязку, разглаживает ее и сует в непромокаемую куртку, а затем медленно возвращается к своему столику: «Вот я и говорю то, что всегда говорю, пойми, милый человек, и ты тоже, Рихард, заметь себе: ничего у вас с этим делом не выйдет. Не таким путем. Не знаю, выйдет ли что-нибудь у тех, которые вот с такой повязкой. Я этого вовсе и не говорил, но там все же другое дело. Мир на земле, как говорится, и это правильно, и кто хочет работать, пусть работает, а для всяких таких глупостей нам себя слишком жаль».

И садится на подоконник, трет щеку, озирается, щурясь, по комнате, выдергивает у себя волосок из уха. За угол со скрежетом заворачивает трамвай № 9[227 - …заворачивает трамвай № 9. – Кольцевой маршрут трамвая № 9 проходил по восточной и юго-восточной окраинам Берлина.]. Восточное кольцо, Германнплац, Вильденбрухплац, вокзал Трептов, Варшавский мост, Балтенплац, Книпродештрассе, Шенгаузераллее, Штеттинский вокзал, церковь Св. Гедвиги, Галлеские ворота, Германнплац. Хозяин пивной опирается на латунный пивной кран, посасывает и трогает языком новую пломбу в нижней челюсти, вкус как в аптеке, нашу Эмилию придется опять послать летом в деревню или в Цинновиц[228 - Цинновиц – курортное местечко на Балтийском море, в Померании.], в летнюю колонию, девочка опять уж худеет, глаза снова останавливаются на проспекте в зеленой обложке, который лежит криво, он кладет его прямо, с каким-то суеверным страхом, не выносит, когда что-нибудь лежит криво. Селедки «Бисмарк»[229 - Селедки «Бисмарк» – большие жирные селедки.] в маринаде, нежные, без костей, рольмопсы в маринаде[230 - Рольмопсы в маринаде – традиционное блюдо немецкой кухни: свернутое в трубочку филе сельди под особым маринадом.], с огуречным гарниром, высшего качества селедки в желе, цельные, отличного вкуса, селедки для жарения.

Слова, шумы, звуковые волны, полные содержания[231 - Слова, шумы, звуковые волны, полные содержания… – См. примеч. 131.], плещут туда и сюда по комнате из горла Дреске, заики, который, улыбаясь, глядит себе под ноги: «Ну, тогда желаю тебе счастья, Франц, на твоем новом пути, как говорят попы. Значит, когда мы в январе пойдем с демонстрацией в Фридрихсфельде, к Карлу и Розе[232 - …в январе пойдем с демонстрацией в Фридрихсфельде, к Карлу и Розе… – Ежегодно 15 января, в день расправы над К. Либкнехтом и Р. Люксембург, коммунисты устраивали марш памяти к месту их убийства и демонстрацию. См. также примеч. 134.], тебя уж с нами не будет. Так-так». Пускай себе заикается, я буду торговать газетами.

Хозяин, очутившись вдвоем с Францем, улыбается ему. Тот с наслаждением вытягивает под столом ноги: «Как вы думаете, Геншке, почему это они смылись? Из-за повязки? Нет, они пошли за подкреплением!» Он все о том же. Изобьют его еще здесь. Кровь польется, кровь польется, кровь польется как вода.

Хозяин все посасывает свою пломбу, надо придвинуть щегленка ближе к окну, ведь такой птичке тоже хочется побольше света. Франц помогает хозяину, вбивает гвоздик за стойкой, а тот переносит с другой стены клетку с беспокойно бьющейся птичкой[233 - …надо придвинуть щегленка ближе к окну… переносит… клетку с беспокойно бьющейся птичкой… – В традиционной европейской иконографии щегол понимается как символ страданий.]: «Ишь какая темь сегодня. Это от высоких домов». Франц стоит на стуле, вешает клетку, слезает, свистит, подымает указательный палец и шепчет: «Не надо теперь больше подходить. Ничего, привыкнет. Щегленок, самочка». И оба умолкают, кивают, глядят, улыбаются.

Франц – человек широкого размаха, он знает себе цену

Вечером Франца в самом деле вытуряют из пивной. Пришел он один, в девять часов, взглянул на птицу – та уже сунула головку под крылышко, сидит себе в уголке на жердочке, и как это такая тварь не свалится во сне. Франц шепчется с хозяином: «Скажите пожалуйста, – спит себе при таком шуме, что вы скажете, это ж замечательно, вот, должно быть, устала бедная, хорошо ли ей, что тут так накурено, пожалуй, для таких маленьких легких вредно?» – «Ну, она у меня привыкла, здесь, в пивной, всегда накурено, сегодня как будто даже и не очень».

Франц садится: «Так и быть, я сегодня не буду курить, а то еще тяжелее дышать будет, а потом мы немножко откроем окно, она у вас сквозняка не боится?» В это время Георг Дреске, молодой Рихард и еще трое пересаживаются за отдельный столик, напротив. Двоих из этой компании Франц не знает. Больше в пивной никого нет. К приходу Франца у них происходил громкий разговор, шум и ругань. Как только он открыл дверь, они присмирели; оба новеньких то и дело поглядывают на Франца, наваливаются на столик, а потом вызывающе откидываются назад и чокаются. Когда глаза красивые манят, когда стаканы полные блестят, тогда опять, опять есть повод выпивать[234 - Когда глаза красивые манят, когда стаканы полные блестят, тогда опять, опять есть повод выпивать. – Берлинский тост того времени.]. Геншке, плешивый хозяин пивной, возится с пивным краном и лоханью, в которой полощут стаканы, и не уходит, как обычно, а все что-то ковыряет.

И вдруг разговор за соседним столиком становится громким. Один из новичков разглагольствует. Желает петь песни, ему, видите ли, здесь слишком тихо, а пианиста нет; Геншке кричит ему: «Да для кого же? Дело не позволяет». Что эти люди будут петь, Франц уже догадывается: либо «Интернационал»[235 - «Интернационал» – международный гимн революционного рабочего класса. Слова песни были написаны в июне 1871 г. французским поэтом Э. Потье (1816–1887), а музыка – композитором П. Дегейтером (1848–1932).], либо «Смело, товарищи, в ногу»[236 - «Смело, товарищи, в ногу» – революционная песня Л. П. Радина (1860–1900). Немецкое переложение песни сделал в 1918 г. немецкий солдат Г. Шерхен, услышавший ее в русском плену. См. также с. 480 наст. изд.], если у них нет в запасе чего-нибудь новенького. Начинается. Ну конечно, Интернационал.

Франц жует себе, думает: Это они в мой огород. Ну да ладно, пускай потешатся, только бы не курили так много. А если поют, то не курят, и птичке не такой вред. Но чтоб старик Георг Дреске водил компанию с такой зеленой молодежью и даже не подошел к старому товарищу, этого никак нельзя было ожидать. Этакий старый хрен, женатый, человек порядочный, а сидит с такими недоносками и слушает, что они болтают. А один из новых уж опять кричит, обращается к Францу: «Ну, как тебе песня понравилась, товарищ?» – «Мне – очень. У вас хорошие голоса». – «Так чего же ты с нами не споешь?» – «Я уж лучше поем. Когда кончу есть, спою с вами, а не то и один что-нибудь спою». – «Идет».

Те продолжают себе разговаривать, а Франц спокойно ест и пьет и думает, почему это Лины еще нет, и как это птичка во время сна не свалится с жердочки, и кто это там трубку курит. Заработал он сегодня недурно, вот только холодно стоять было. А те, за столом напротив, все поглядывают, как он ест. Верно, боятся, что подавлюсь. Был ведь однажды такой случай: съел человек бутерброд с колбасой, а бутерброд, как дошел до желудка, одумался, поднялся еще раз к горлу, да и говорит: Что ж ты меня без горчицы? и тогда уж только окончательно спустился в желудок. Вот как поступает настоящий бутерброд с колбасой, которая благородного происхождения. И только успел Франц проглотить последний кусок и допить последний глоток пива, как с того стола кричат: «Так как же, товарищ? Споешь нам что-нибудь?» Члены они певческого общества, что ли, тогда можно и за вход взять, во всяком случае, когда поют, не будут курить. А мне не к спеху. Что обещано, будет исполнено. И вот Франц, утирая нос, течет, понимаете, когда сидишь в тепле, а тянуть не помогает, думает, где это пропадает Лина и не съесть ли еще парочку сосисок, хотя нет, не стоит, и так все полнеешь да полнеешь, что бы такое спеть, все равно эти люди ничего не понимают в жизни, но раз уж обещал так обещал. И вдруг в его голове мелькает фраза, строфа, да это ж стишки, которые он выучил в тюрьме, их часто говорили, они обошли все камеры. И Франц в ту же минуту замирает, голова у него от жары вся красная, горячая, опустилась на грудь, он серьезен и задумчив. И говорит, придерживая рукой кружку: «Знаю я стишки, из тюрьмы, их сочинил один арестант, его звали, постойте, как же его звали? Ах да: Домс».

Он и есть. Так у него это вырвалось, ну да все равно – стишки хорошие. И вот он сидит один за столиком, Геншке стоит за лоханью, а другие слушают, и никто больше не приходит, потрескивает уголь в буржуйке. Франц, подперев рукою голову, читает стишки, сочиненные Домсом, и перед ним встает его камера, двор для прогулок, он может это спокойно стерпеть, интересно, какие там теперь парни сидят? Вот он и сам выходит во двор для прогулки, это гораздо больше того, что могут эти люди в пивной, что они знают о жизни.

И он декламирует: «Коль хочешь, человече новый, субъектом пола стать мужского, обдумай зрело это дело, доколе повитуха смело не извлекла тебя на свет! Сей мир – юдоль великих бед![237 - Коль хочешь, человече новый ~ Сей мир – юдоль великих бед! – Дёблин, по всей видимости, пародирует библейские псалмы (см.: Пс. 84: 6–7).] Поверь же автору сих строк, который уж немалый срок на этом свете хлеб жует! Слова из Фауста. Сказано у Гёте: Жизнь наша только ликованье в эмбриональном состоянии![238 - Сказано у Гёте: Жизнь наша только ликованье в эмбриональном состоянии! – Псевдоцитата. Здесь и дальше Дёблин пародирует монолог Мефистофеля в первой части трагедии И. В. Гёте «Фауст» (1808–1831) (см.: ч. 1. Пролог на небесах); фраза отсылает также к известному афоризму Аристотеля: «Самое лучше для человека – вовсе не родиться».] Правительство – родной отец, на помочах водить нас – спец, и донимает нас мученьем, параграфами запрещений! Во-первых, деньги гнать на бочку, а во-вторых, молчать в платочек. И так живешь ты в отупенье, в каком-то вечном обалденье. А если хочешь в злой тоске оставить горе в кабаке, в вине иль пиве утопить, должно похмелье после быть. А там и годы в вечность сыпят, подтачивает моль власы, трещат назойливо стропила, и в членах дряблость, нету силы, уж каша мозговая киснет, все тоньше, тоньше нитка жизни. Уж дело к осени, смекаешь, роняешь ложку, умираешь. Хочу вопрос я предложить: что человек и что есть жизнь? Сказал великий Шиллер так: „Она – не высшее из благ!“[239 - «Она – не высшее из благ!» – Слегка измененная финальная реплика трагедии Фридриха Шиллера (1759–1805) «Мессинская невеста, или Враждующие братья» (1803). Ср. в переводе Н. Вильмонта: «Пусть жизнь – не высшее из благ, | Но худшая из бед людских – вина».]. А я скажу: для кур насест, загаженный до этих мест».

Его слушают не прерывая. После небольшой паузы Франц говорит: «Да, это он сам сочинил, из Ганновера он, ну а я выучил наизусть. Хорошо ведь, подходящая штука для жизни, хоть и горько».

А со стола напротив в ответ: «Вот ты и примечай, что сказано про правительство, которое „родной отец“ и водит тебя на помочах. Но вызубрить стишки недостаточно, товарищ, этим делу не поможешь!» Франц все еще сидит, подперев голову, из которой нейдут стишки. «Что ж, устриц и икры нет ни там, ни тут. Приходится зарабатывать кусок хлеба, а это нелегко для бедняка. Надо быть еще довольным, когда имеешь ноги и гуляешь на воле». Те, что за столом, долбят свое, ничего, парень выправится. «Кусок хлеба можно зарабатывать по-всякому. Вот, например, в прежнее время были в России шпики, так они много денег зарабатывали». А другой новенький гудит, как труба: «У нас и не такие есть, сидят себе на теплых местечках, продали своих товарищей-рабочих капиталистам[240 - …продали своих товарищей-рабочих капиталистам… – Имеется в виду Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), которая, в глазах левых того времени, предала интересы немецкой революции, вступив в тайный сговор с антидемократическими, антиреспубликанскими силами. Дёблин в своих политических эссе и статьях, которые он публиковал под псевдонимом Линке Поот в начале 1910-х гг. в журнале «Нойе рундшау», не раз резко отзывался, например, о президенте веймарской Германии Фридрихе Эберте (1871–1925), заключившем в 1918 г. тайное соглашение с представителями верховного военного командования о введении в Берлин воинских частей для подавления революции (см., например, эссе «Немецкий маскарад» («Der deutsche Maskenball», 1920)). С другой стороны, Дёблин не одобрял и агрессивные методы «классовой борьбы» тогдашних левых социалистов и коммунистов. С 1917 по 1921 г. писатель был близок к Независимой социал-демократической партии Германии, с 1921 по 1926 г. – сочувствовал Социал-демократической партии Германии; охлаждение к этой партии наступило после того, как партия поддержала ряд законов, против которых Дёблин активно выступал.], за это и денежки получают». – «Не лучше проституток». – «Хуже гораздо».

Франц думает о стишках, и что-то поделывают ребята там, в Тегеле, верно, много там новых прибыло, ведь каждый же день пригоняют, партию за партией, а тут эти опять: «Ну, чего ты? Как же у тебя с песней-то? Что ж, так у нас музыки и не будет? Эх ты, наобещал, а потом на попятный». С песней? Извольте: сказано – сделано. Но сперва надо промочить горло.

И Франц берется за кружку и отпивает изрядный глоток, что бы такое спеть; на мгновенье он видит, как стоит на дворе и во все горло что-то орет в каменную стену, что это ему сегодня за вещи вспоминаются, что ж такое он тогда пел? И медленно начинает петь, так и льется из его уст: «Был у меня товарищ, я лучше не найду. Труба звала нас к бою, он в ногу шел со мною, со мной в одном ряду!»[241 - «Был у меня товарищ ~ со мной в одном ряду!» – Дёблин пародирует известное стихотворение «О хорошем товарище» немецкого поэта Людвига Уланда (1787–1862), в котором варьируется распространенный лирический сюжет – смерть молодого солдата на поле боя. Ср. в переводе В. А. Жуковского:Был у меня товарищ,Уж прямо брат родной.Ударили тревогу,С ним дружным шагом, в ногуПошли мы в жаркий бой.Вдруг свистнула картеча…Кого из нас двоих?Меня промчалось мимо;А он… лежит, родимый,В крови у ног моих.Пожать мне хочет руку…Нельзя, кладу заряд.В той жизни, друг, сочтемся;И там, когда сойдемся,Ты будь мне верный брат.Как и многие стихи Уланда, это стихотворение было положено на музыку (композитором Ф. Зильхером в 1825 г.) и стало солдатской песней. Традиционное представление о «товариществе» – «Kameradenschaft» – в 1920-х гг. в Веймарской республике подверглось метаморфозе: толкуемое изначально как солдатское братство, лишенное политической окраски, оно постепенно стало одной из основ национал-социалистской идеологии (определение слова «Kameradenschaft» в Толковом словаре Брокгауза см., например: Der Sprach-Brockhaus. Deutsches Bildw?rterbuch f?r jedermann. Leipzig: F. A. Brockhaus, 1935). Строки из этого стихотворения появляются в романе несколько раз: сначала – когда Биберкопф ссорится со своим фронтовым другом, а затем – когда на сцене появляется новый «товарищ» Биберкопфа – Рейнхольд (см. с. 314 наст. изд.).] Пауза. Он поет вторую строфу: «Летит шальная пуля, чья-то смерть летит, товарищ зашатался, упал и не поднялся, у ног моих лежит». И – громко – последнюю строфу: «Хотел пожать мне руку – я занят был с ружьем. Не мог пожать я ру-уку, на вечную разлу-уку, но помню я о нем, но помню я о нем».

Под конец он пел во весь голос, откинувшись на спинку стула, протяжно, мужественно и сочно. Те, там за столом, побороли свое смущение, подпевают, хлопают по столу, визжат и паясничают: «Был у ме-ее-ня това-арищ». Но Франц во время пения вспомнил, что`, собственно, ему хотелось спеть. Ведь вот стоял он на дворе, а сейчас доволен, что вспомнил, и ему все равно, где он в данную минуту находится, он распелся, ту песню он непременно должен спеть, и оба еврея как будто опять перед ним и опять, конечно, ссорятся, как, бишь, звали того поляка и славного старого господина; нежность, чувство благодарности; и Франц пускает в глубину пивной, словно фанфару: «Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой: на Рейн, на Рейн, на Рейн, родной! Мы встанем крепкою стеной, отчизна, сохрани покой, отчизна, сохрани покой, не отдадим наш Рейн родной, не отдадим наш Рейн родной». Все это осталось позади, это мы знаем, и теперь мы сидим здесь, и жизнь так хороша, так хороша, все так хорошо.

После этой песни компания за столом притихла. Один из новеньких как будто уговаривает других, и все, по-видимому, обойдется тихо и мирно; Дреске сидит, сгорбившись, и почесывает голову, хозяин выходит из-за стойки, поводит носом и садится за столик рядом с Францем. Франц приветствует в конце своей песни всю жизнь, во всей ее полноте, размахивает кружкой: «Ваше здоровье!» – ударяет рукой по стулу, сияет, теперь все хорошо, он сыт, куда же это запропастилась Лина, он ощущает свое полное лицо, он – крепкий человек, в теле, со склонностью к ожирению. Никто не отвечает. Молчание.

Но вот кто-то из той компании перебрасывает ногу через стул, застегивает куртку на все пуговицы, затягивает потуже талию, это один из новых, долговязый, прямой как палка парень, вот тебе и на, и айда церемониальным маршем прямо к Францу, ух, Франц, держись, сейчас получишь затрещину, если новый, конечно, намерен драться. А тот – скок! – садится верхом на столик Франца. Ну, Франц глядит, ждет, что будет дальше: «Послушай, как тебя? Ведь тут в пивной, пожалуй, стульев для тебя еще хватит». Но тот указывает сверху вниз на Францеву тарелку и спрашивает: «Ты что жрал?» – «Я говорю, в пивной стульев еще довольно, если у тебя есть глаза. Скажи-ка, тебя, вероятно, в детстве кипятком ошпарили, а?» – «Не об этом речь. Я хочу знать, что ты тут жрал?» – «Бутерброды с сыром, скотина. Видишь – еще и корки тут для тебя валяются, осел! А теперь убирайся со стола, раз ты такой неуч». – «Что это были бутерброды с сыром, я и сам по запаху слышу. Да только откуда они у тебя?»

Но Франц, с зардевшимися ушами, уже на ногах; те, там за столом, – тоже, и вот Франц хватает свой столик, опрокидывает его, и новенький – хлоп на пол вместе с тарелкой, пивной кружкой и горчичницей. Тарелка – вдребезги. Геншке этого уже ожидал, топает по осколкам, орет: «Стойте, стойте! Чтоб у меня драк не было. У меня в заведении драться не полагается. А кто бузит, тот моментально вылетит вон». Долговязый парень успел подняться – отстраняет хозяина. «Отойдите-ка, Геншке. Драки у нас не будет. Мы только немножко посчитаемся. А если кто-нибудь что сломает, он должен заплатить, и дело с концом». Я сейчас уступил, думает Франц, прижавшись к самому окну, перед жалюзи, но теперь я пойду крушить, только бы меня не задели, черт возьми, только бы не тронули; я всем желаю добра, но быть беде, если только кто-нибудь из них сморозит глупость и заденет меня.

Долговязый тем временем подтягивает штаны, ага, значит, собирается начать. Франц уже видит, что произойдет дальше, но как теперь поведет себя Дреске? А Дреске стоит себе и глазеет. «Орге, да что это у тебя за паршивец? Откуда ты такого сопляка выкопал?» Долговязый возится со своими штанами, спадают они, что ли, так пусть пришьет себе новые пуговицы. Долговязый костит хозяина пивной. «Им все можно. Фашистам рот не затыкают. Что бы они ни брехали, они пользуются у нас свободой слова». А Дреске размахивает где-то позади левой рукой. «Нет, Франц, я в это дело вмешиваться не буду, расхлебывай сам, что ты себе заварил своими поступками и песнями, нет, я вмешиваться не буду, этого еще не хватало».

Несется клич, как грома гул, ах, это та песня, которую он тогда на дворе, и вот люди хотят осквернить ее, хотят рассуждать.

– Фашист, кровопийца! – рычит долговязый, наступая на Франца. – Давай сюда повязку! Ну, живо!

Вот оно, начинается, это они хотят вчетвером на одного, надо прислониться спиной к окну и прежде всего вооружиться стулом. «Давай повязку, тебе говорят! Не то я сам вытащу ее у тебя из кармана. Я требую, чтоб этот субчик выдал повязку». Другие за ним стеной. У Франца в руках стул. Удержите-ка прежде всего вон того. Удержите, понимаете! А потом уж я и сам уйду.

Хозяин обхватил долговязого сзади и умоляет: «Да уходите вы! Биберкопф, уходите отсюда, сейчас же!» Это он боится за свое заведение. Стекла-то, вероятно, не застрахованы, ну что ж, мне плевать. «Ладно, ладно, Геншке, пивных в Берлине сколько угодно, я ведь только поджидал Лину. Но почему вы только на их стороне? Почему они выживают человека, когда я каждый вечер сижу у вас, а те двое только в первый раз здесь?» Хозяин, напирая на долговязого, заставил его отступить. Другой из новых, отплевываясь, кричит: «А потому, что ты фашист! У тебя и повязка в кармане. Хакенкрейцлер[242 - Хакенкрейцлер (букв.: свастиконосец). – Так называли первых нацистов в Австрии.] ты, вот что!»

«Ну так что ж? Фашист и фашист. Я Орге Дреске все объяснил. Что и почему. А вы этого не понимаете, потому и орете». – «Нет, это ты орал, да еще Стражу на Рейне». – «Если вы будете скандалить, как сейчас, да садиться на мой столик, то таким путем никогда не будет покою на свете. Таким путем – никогда. А покой должен быть, чтоб можно было работать и жить, рабочим и торговцам и вообще всем, и чтоб был порядок, потому что иначе нельзя работать. А чем же вы тогда будете жить, вы, горлопаны? Вы же сами пьянеете от своих речей! Вы же только и умеете, что скандалить да зря будоражить людей, пока те и взаправду не обозлятся и не накостыляют вам шею. Кому, в самом деле, охота, чтоб вы ему на мозоль наступали?»

И вдруг он тоже разгорелся, что это с ним поделалось, так и сыпет словами, словно у него что-то прорвалось, и перед глазами плывет кровавый туман: «Ведь вы же преступники, вы сами не знаете, что делаете, эту дурь надо бы у вас из головы повыбить, не то вы весь мир погубите, смотрите, как бы вам не пришлось плохо, живодеры, мерзавцы!»

В нем все так и бурлит, ведь он сидел в Тегеле, жизнь – страшная штука, ах, что за жизнь, тот, о котором поется в песне, это знает, и как мне жилось, Ида, нет, лучше не вспоминать.

И он орет и орет под впечатлением этого ужаса, что это тут открывается? Он отчаянно отбивается руками, ногами, надо кричать, надо заглушить это криком. В пивной стон стоит, Геншке остановился недалеко от Франца у столика и не рискует подойти к нему ближе, а тот стоит себе, орет во все горло, все вперемежку, захлебывается: «Так что вы мне ничего и сказать не смеете, никто не может подойти и сказать, никто, потому что мы сами все это гораздо лучше понимаем, не для того мы побывали на фронте и валялись в окопах, чтоб вы тут травлей занимались, смутьяны, надо, чтоб был покой, покой, говорю я, и зарубите у себя на носу – покой, и больше ничего (да, в этом все дело, вот мы и приехали, это уж тютелька в тютельку), а кто теперь желает делать революцию и не давать покою, так тех надо повесить, хотя б на целую аллею (черные столбы, телеграфные, длинный ряд по Тегелершоссе, я-то уж знаю), тогда поймете, когда будете болтаться на столбах, тогда, небось, поймете. Так вот, запомните это и поймите, что вы делаете, преступники. (Да, таким образом будет покой, так они угомонятся, это – единственное средство, и мы до этого еще доживем.)»

Бешеный, оцепеневший – наш Франц Биберкопф. Он в ослеплении выкрикивает слова охрипшим горлом, его взгляд застеклился, лицо посинело, вспухло, руки горят, он брызжет слюною, словом – человек не в себе. И при этом пальцы судорожно вцепились в стул, но он только держится за стул. А вдруг он сейчас возьмет стул и начнет им громить направо и налево?

Внимание, промедление опасно, р-р-разойдись, заряжай, огонь, огонь, пли.

При этом человек, который стоит тут и орет, видит себя самого, слышит себя, но как бы издалека[243 - …человек… видит себя самого, слышит себя, но как бы издалека. – Описание точно соответствует сиптоматике истерических припадков, с которой Дёблин-психиатр был хорошо знаком как по научной литературе, так и по клинической практике. Как считалось в психиатрии того времени, «ядро истерической личности» проявляется у мужчин «очень выраженно», и чаще всего у бывших военных: последствием пребывания на фронте являются «отчетливые кризисы, панические реакции ?…? шатания с потерей памяти, зрительные расстройства» и т. п. (Энциклопедия глубинной психологии. М.: Когито-центр, 1998. Т. 1: Зигмунд Фрейд. Жизнь, Работа, Наследие. С. 633). См. также исключительно верное описание истерического припадка Евы в книге шестой (см. с. 249 наст. изд.).]. Дома, эти дома опять хотят обрушиться, а крыши вот-вот соскользнут на него, но нет, не бывать этому, пускай лучше и не пробуют, все равно им, преступникам, это не удастся, нам нужен покой.

В нем бродит мысль: вот-вот начнется, и я что-нибудь сделаю, схвачу кого-нибудь за глотку, нет, нет, я свалюсь, грохнусь на пол – сейчас, в следующую минуту. А я-то думал, что мир успокоился, что наступил порядок. И в сумерках сознания этого человека нарастает ужас: что-то, видно, разладилось в этом мире – уж слишком грозно стоят те там, напротив, он переживает происходящее в каком-то ясновидении.

Но ведь некогда в раю жили два человека, Адам и Ева[244 - Но ведь некогда в раю жили два человека, Адам и Ева. – Ср.: Быт. 2: 23. См. также примеч. 1.]. А раем был чудный сад Эдем. И резвились в нем звери и всякие птицы.

Ну уж если этот человек не сумасшедший. Нападавшие останавливаются в нерешительности, и даже долговязый только усиленно сопит носом и подмигивает Дреске: не сесть ли лучше снова за стол да завести другой разговор? И Дреске, заикаясь, говорит в наступившей тишине: «Так, значит, Франц, т-т-теперь ты, может быть, п-п-пойдешь своей дорогой, Франц, мо-ожешь опустить стул, ты теперь до-до-довольно наговорился». Во Франце что-то стихает, гроза пронеслась мимо. Пронеслась. Слава богу, пронеслась! Его лицо бледнеет, спадает.

А те стоят у своего столика, долговязый уже сел и пьет пиво. Лесопромышленники настаивают на таком-то пункте договора[245 - Лесопромышленники настаивают на таком-то пункте договора… – Предположительно, газетная цитата; источник не установлен.], Крупп предоставляет своим пенсионерам умирать с голоду, в Германии полтора миллиона безработных, за две недели число их возросло на 226 000[246 - …Крупп предоставляет своим пенсионерам умирать с голоду, в Германии полтора миллиона безработных, за две недели число их возросло на 226 000. – Монтаж из заголовков статей передовицы газеты «Роте фане», официального органа Коммунистической партии Германии, за 19 декабря 1927 г. Крупнейший промышленный концерн Германии, принадлежавший семье Круппов, возглавлял в те годы Густав Крупп (1870–1950). Зимой 1928/29 г. официальное число безработных в Германии составляло 2,4 млн человек.].

Стул выпал у Франца из руки, рука обмякла, голос его звучит как всегда, он стоит, опустив голову, те там его больше не волнуют: «Ладно, ухожу. С нашим удовольствием. А до того, что происходит у вас в головах, мне дела нет».

Те слушают, не удостаивая его ответом. Пусть презренные подлецы-ренегаты с одобрения буржуазии и социал-патриотов обливают грязью советскую конституцию[247 - Пусть презренные подлецы-ренегаты… обливают грязью советскую конституцию. – Источник цитаты неизвестен; предположительно, фрагмент статьи из коммунистической газеты зимы 1927/28 г.]. Это только ускорит и углубит разрыв революционных рабочих Европы с шейдемановцами[248 - Шейдемановцы – сторонники Филиппа Шейдемана (1865–1939), деятеля правого крыла германской социал-демократии. По профессии он был типографским рабочим. С 1911 г. стал членом правления СДПГ. Неоднократно избирался в рейхстаг. В октябре 1918 г., стремясь предотвратить революцию, вошел в правительство Макса Баденского; 9 ноября провозгласил республику. Тогда же возглавил правительство (Совет народных уполномоченных), но вскоре (в июне 1919 г.) был вынужден уйти с поста главы правительства из-за несогласия с условиями Версальского мирного договора. После этого он неоднократно высказывался против милитаристского курса и реакционных тенденций в Веймарской республике, чем навлек на себя неприязнь правых. Шейдеман, однако, был излюбленной мишенью для критики не только со стороны реакционеров, но и со стороны левых, которые заклеймили его как предателя «революционного рабочего класса».] и так далее. Угнетенные массы – за нас!

Франц берется за шапку: «Мне жаль, Орге, что мы разошлись таким образом, из-за такого дела». Он протягивает Дреске руку, но тот не берет ее и молча садится на свое место. Кровь польется, кровь польется, кровь польется, как вода.

– Ладно, тогда я пойду. Сколько с меня, Геншке? И за кружку, и за тарелку тоже.

Таков порядок. На 14 детей – одна фарфоровая чашка. Распоряжение министра Хиртцифера по вопросу об улучшении быта детей: опубликованию не подлежит. Ввиду недостаточности имеющихся в моем распоряжении средств предлагаю принимать во внимание лишь те случаи, когда не только количество детей особенно велико, например достигает 12, но и когда тщательное воспитание детей, ввиду общих экономических условий, требует совершенно особых жертв и все же проводится образцово[249 - На 14 детей – одна фарфоровая чашка. Распоряжение министра Хиртцифера ~ проводится образцово. – Заметка, опубликованная в газете «Роте фане» 29 декабря 1927 г. Хиртцифер Генрих (1876–1941) стал в 1921 г. министром Пруссии по социальным вопросам; будучи центристом, он сочувствовал левым партиям, много занимался вопросами улучшения материального благосостояния низших слоев общества. В 1933 г. Хиртцифер был арестован и заключен в концентрационный лагерь.].

Кто-то затягивает Францу вслед: «Славься в победном венке, селедки хвост с картошкой в горшке»[250 - «Славься в победном венке, селедки хвост с картошкой в горшке». – Популярная пародия на гимн кайзеровской Пруссии, написанный в 1790 г. композитором Генрихом Херрисом (1762–1802) и начинавшийся словами: «Слава тебе, в победном венке, | Правитель отчизны! | Слава тебе, кайзер!»]. Пускай парень сотрет у себя с зада горчицу. Жаль, что не попался он мне под руку. Но Франц уже надел шапку. Ему приходит на память Гакеский рынок, гомосексуалисты, седовласый газетчик с его журнальчиками, и, как ему ни хотелось, секунда колебания, он уходит.