Стёжки-дорожки

– Я рада. Что у меня такой брат. Жаль, что люблю тебя не как брата.

– Это же здорово. Мы не родные, но роднее нет, – они шли уже по деревянному мосту через реку, виляющему словно змеиный хвост, Артём схватил в охапку девочку и закружил. Мост радостно подпрыгивал. Та задорно смеялась.

А спустя месяц позвонили Артёму и Мире из Военкомата и попросили явиться. Дети ожидали прослушать лекцию. Но люди в погонах, имеющие большие военные чины, вручили в торжественной обстановке ребятам медали за спасение жизни. И медаль за отвагу на имя Лисенкова Федора Сергеевича. И последнее письмо для сына и дочери. Отцу восстановили воинское звание, и в конце речи Начвоенком сообщил, что смыл кровью уголовное прошлое. Оправдан посмертно. Умер героем. Спасая других.

Стёжки – дорожки

– Доброго вечерочка, – мужчина, будто то бы только соскочивший со ступеньки комбайна, чтоб сделать фото для передовицы местной газеты, вошёл в купе. Эдакий станичный трудяга из шолоховских книг: обветренное лицо с глубокими заломами на небритых щеках, вихрастый соломенный чуб с проседью на бритой голове, весь какой – то угловатый в старомодном пиджаке и широченных брюках, пропахший дорогой и чесноком. Их ни с кем не перепутать – деревенских.

– Добрый вечер, – Альбина тут же придвинулась поближе к окну купе, не глядя на пассажира, сосредоточилась на огромной черной в блестках косметичке. Всё, что нужно она уже разглядела – не опасен.

– Анатолий, будем знакомы! – мужчина средних лет протянул широкую, как лопатка сапера, ладонь для приветствия, плюхнувшись рядом с женщиной.

– Ваше какой место?

– Щас, поглядим, кажись, о… – он обшарил все карманы серого в нелепую полоску пиджака, нашёл билет.

– Сорок четвертое моё.

– Вот и отправляйтесь, Анатолий, на сорок четвертое, – мужчина среагировал на металл в голосе, тут же пересел напротив через столик, кинул зелёный рюкзак под нижнюю полку, затолкал ногой поглубже.

– А как вас звать – величать, куда путь держите?

– К мужу!

– Ох, сразу отворот – поворот и даже имени не назвали. Я ж не жениться к вам. А так, в долгой дороге в приятных беседах время скоротать. А с хорошим человеком, тем паче. Тут кроме нас двоих – никого. Так что, будем знакомы.

– Пока никого, в Бологое точно подсядут, – Анатолий оценил жадные, страстные губы женщины с сеткой морщинок вокруг губ. Такие бывают на тонком льду. Стоит ступить по незнанию. И побежала рябь. Анатолий вспомнил поверхность слюды. Такая же блестящая, беловатая, тронутая временем на нем поверхность. Как ее кожа. Хмыкнул в светлые усы. Интересно, сколько дамочке лет? В глазах тепла нет, вся боль еврейского народа. Посмотрит, аж передергивает. Молодится, холеная, породистая. А лет немало, вон, руки все прячет в косметичке, ни лак бордовый, ни блузка с оторочкой кружевной возраст не спрячет. Сорок? Пятьдесят? Хороша, чертовка, так с наскоку и не определить.

– Так как зовут, не хорошо вышло, я представился, вы молчком. Может, чайку? За чаем оно как – то лучше выходит знакомиться, – мужчина хотел было встать, но его остепенил строгий голос. "Ух, учителка, точно".

– Я не знакомлюсь в поездах, если будете навязчивым, попрошу у проводника поменять вас с кем – нибудь местами.

– Я что багаж, менять меня? – Анатолий скинул пиджак так резко, будто это был скафандр, сдавивший тело. Подскочил. Дернул дверную ручку и вышел в вагонный коридор. – Ишь, барыня, выискалась, едрит твое на коляске.

– Деревенщина, – бросила она вслед колкость. – Дверь закройте за собой. Сквозит. Анатолий застыл у окна на ковровой красной дорожке напротив входа в купе.

– Пусть спесь подвыветрится. Кто из нас деревня, тут ещё нужно исследование провести. Говорят же, девушку легко вывезти из деревни, а вот деревню из девушки сложно.

– Хотели сказать из дедушки? – не унималась попутчица. Но голос смягчился. Анатолий сразу заметил. Не было ещё ни одной бабы на его веку, чтоб он подход к ней не нашёл. Но буркнул:

– То – то вы с мужем порознь живёте. Что в гости едете. Ни один нормальный мужик с такой грымзой не ужился бы. И, словно ожидая, что после этих слов в него что – нибудь да полетит, он резко закрыл дверь в купе. Сам поспешил в направлении купе проводника. Через полчаса Анатолий вернулся с подносом, на котором позвякивали граненые стаканы в резных подстаканниках из черненого металла. В центре пластикового подноса на салфетке гордо возлегала без обертки шоколадина. Раздетая донага. Мужчина гордо поставил перед Альбиной чай. Она спрятала улыбку, поправив выпавшую густую смоляную, как у молодки, прядь за ухо и вдохнула аромат. Бергамота и лимонной цедры. Сглотнула слюну.

– Я не хочу. И такой чай не пью. С запахами непонятно чего.

– Вы, дамочка, не мудрите, я самый дорогой купил, значит, хороший. И пахнет – то, как, нос не воротите, проводница сказала – самый лучший, что у неё есть.

– А, ну, если проводница сказала – тогда совсем другое дело. Вот сами и пейте свой лучший чай с муляжом шоколада.

– А, камуфляж весь с шоколада снял. Вернуть? Это, она сказала, для особенных. Особый. Значит, шик самый. Альбина не удержалась, и громко засмеялась. Оголив зубы. Вот, стерлядь, и зубы – то у неё не свои. Волосы крашеные. Кожу, наверняка, натянула, как они щас все. Лишь бы не порвалась от смеха. ?

Анатолий сел за откидной столик, придвинул обе чашки с грохотом к себе, рванул ворот рубашки, выставив напоказ тельняшку с красными полосками и седые волосы на груди. "Вот колхозник, кто ему всучил – то тельняшку с красными полосками, таких и не бывает, а он, явно, гордится ею. Альбина отвернулась и уставилась в окно. В проносящийся сумеречный лес. Бездвижная когорта осин с солдатской выправкой осталась позади. Белой лентой пронеслись берёзки. Будто ласточкины гнезда на скале, остались позади избушки на взгорье, и тут же открылись взгляду бескрайние холсты полей. В алых всполохах садящегося за ниткой горизонта солнца, трава казалась пурпурно – фиолетовой. Блеснула змеей речушка. И снова выстроились в строй осины, спрятав жизнь за окном поезда от чужих глаз. Альбина зажмурилась. Неужели тишина?

Странно, десять лет прошло, а все слышу, днем и даже ночью во сне, его тихие слова: «Я всегда был эгоистом. Пообещай, что всегда будешь рядом». Не сдержала обещание. Не смогла. Поезд притормаживал, зашипели тормоза, только мерный стук колёс держал её состояние в тонусе. Только не эта тишина. Полустанок? Она отчаянно вглядывалась в седую ночь за окном. Вслушивалась в крики обходчиков, вцепившись в наволочку. Опять этот приступ, пульсирующий взрыв в голове, горячо внутри, будто в кровь пустили хлористый кальций. Дышать. Раз, два, три…выдох. Четыре…открой глаза, Альбина, открой глаза. Всё хорошо. Альбина…

– Дамочка, вот попейте, все хорошо, видал я такие приступы, паническая атака, вы Альбину звали…плохие воспоминания? Понимаю, – по – отечески широкая ладонь соседа гладила её по спине. – Всё проходит и это пройдёт. Альбина, с ней что – то случилось? Я сразу понял, – он участливо разглядывал бледное бескровное лицо попутчицы, размахивая полотенцем. Она открыла глаза и уперлась взглядом в его медово – карие с хрустальными крапинками.

– Альбина – это я, и да, с ней что – то случилось, – она приняла из его рук стакан остывшего чая с одинокой долькой лимона, отпила. Взяла предложенное полотенце и промокнула лицо от пота. – Сколько до Бологое?

– Вы там сходите?

– Нет, мне это важно, – Альбина всмотрелась в лицо незнакомца, он уже не казался таким мужланом и навязчивым. Как хорошо, что в момент приступа рядом был именно он. Приступы. Она давно о них позабыла. И вот, опять. ? Через пару минут Анатолий вернулся и сообщил, что двадцать пять километров до Бологое. Техническая остановка. Перегон. Скоро поедем.

– Я так и знала… – слезы побежали по её увядающей щеке.

– Ну вот. А, давайте, я вам смешную историю расскажу. Я в спецназе служил. Салагой ещё был, ушёл в увал, то есть, увольнительное, к девушке. Стало быть, на свидание. Она расстаралась. Пригласила на обед. А было это на югах. Наготовила она всякого, но что – то пошло не так… – Анатолий с хитрой ухмылочкой посмотрел на Альбину, акцентируя её внимание, подмигнул, и продолжил: – Видимо, желудок мой в армии привык гвозди переваривать, а не виноградные листья с кислой подливой. Дал сбой, стало быть. И я перебежками от кустов к кустам возвращался в часть. А там срочный приказ, на усиление выделили брать местных братков нескольких ребят и меня, как старослужащего. В общем, рванули они брать злодеев, я с ними, только в расщелину между гаражами. А живот болит страшно. Притаился в лопухах. Слышу выстрелы. Меня попустило. И тут тень. И на меня. Я еле отскочить успел. Он как поскользнется. И лицом, в так сказать, в виноградные листья с той мерзкой подливой. Оказалось, я главаря поймал. Он, чтоб дружки не узнали, молил, говорил, на все согласен. Ну я и говорю ему, все узнают, если слово не сдержишь. Привёл, как добровольно сдавшегося с чистосердечным. Мы потом долго с ним переписывались.

– Из тюрьмы писал? – удивилась внимательно слушавшая женщина.

– Нет, почему? Из школы. Сдержал слово, встал на путь исправления и других жизни учил. Вёл кружок по вольной борьбе и учителем физры работал.

– Какая у вас жизнь, насыщенная ароматами, – пошутила Альбина. – Да, вот тут согласен. Знаете, я ж думал, так один и останусь. Жизнь крутанула меня, побросала. Помните, как в той песне из «Ошибка резидента»? И носило меня как осенний листок…, а, может, чего покрепче?

– Знаете, впервые в жизни соглашусь на это безрассудство … я менял имена, я менял города, – напела бархатным низким голосом слова известной песни. Анатолий, кряхтя, достал из рюкзака шкалик коньяка "Кёнигсберг" и два пластиковых стаканчика, в один из них он подышал и протёр полотенцем внутри. Альбина улыбнулась. «Чистую» тару придвинул ей. Разлил.

– Ну, давайте выпьем за то, что песни у нас одни и те же любимые. В общем, за знакомство!

– Это любимая песня моего мужа, особенно эти строчки: я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, что имел не сберег, что любил – потерял. Был я смел и удачлив, но счастья не знал, – Анатолий подхватил и куплет спели в дуэте, голос его был густой, мощный, получше Ножкина. Отметила для себя Альбина. Из соседнего купе постучали.

– Хороший человек ваш муж, без сомнений. Был не прав, и вы не грымза вовсе. А чувствующая женщина, деликатная, – понизив голос, поднял импровизированный бокал сосед. Выпил залпом и спохватился. – Закуску забыл, едрит твоё на коляске, исправлюсь. Его рука исчезла в рюкзаке снова и выудила плавленые сырки «Дружба» и огурец.

– Словно, в юности. Спасибо вам, Анатолий, я не знаю, смогла бы я преодолеть этот маршрут снова. Голос её дрогнул. Она сделала паузу. – Без вас. Ой, простите, у меня тоже есть кое – что. Для Юры везу. Пирожки с капустой. Любите?

– Очень. Жаль, что вы замужем. А то б я поухаживал за вами. Уж очень вы мне симпатичны, – щёки его обветренные, сухие, покрылись румянцем, от глаз побежали лучики морщинок. Добрый, смеяться любит. Надо же, как обманчив бывает внешний вид.

– А зачем вы полоски на тельняшке перекрасили? Чтоб выделяться? – Как перекрасил? Да вы что, родное сердце, это пусть мореманы перекрашивают, это же спецназ ВВ, – он гордо похлопал себя по груди. – Краповая тельняшка.

– А, ясно. Не знала, неловко вышло. А вы куда едете?

– К внучке. Совсем недавно я не знал, что дочь есть. Думал, один как перст. А вот как судьба распорядилась. Ещё и внученька теперь. Дом купили они в Тверской области. Еду в гости.

– Ждут?

– Не знаю.

– А, сюрприз, поняла.

– Можно и так сказать. – А вас ждут?