Найди меня в лесу

Когда они поравнялись, Тинн опустил глаза. Ему хотелось вернуться в дом, но что-то удерживало его на месте. Рука его лежала на перилах, которые пришлось перекрасить. Кровь с ладоней Магнуссена тогда так и не отмылась от дерева. Они оба знали, что кровь с его ладоней не отмоется уже никогда. Но Расмус всё ещё отказывался в это поверить. Он прошёл мимо Кристиана, даже не взглянув на него. А может, наоборот, испепеляя его яростным взглядом. Тинн понятия не имел, потому что так и не нашёл в себе сил поднять глаза. Расмус скрылся за поворотом, и Кристиан наконец вдохнул, с удивлением обнаружив, что всё это время не дышал. Он зашёл в дом и осторожно прикрыл за собой дверь. Закрыл занавески, хотя на дворе стоял день и вокруг никого не было. Заварил себе чай. И позволил себе признаться: он прекрасно знает, что именно удерживало его на крыльце. То, что многим другим не помешало бы уйти. Он чувствовал вину, хотя это и было иррационально. Магнуссен сам попросил вызвать полицию, и он совершил убийство, так что никакой кристиановой вины тут не было. И всё-таки. С Тинном редко случалось что-то серьёзное, и тот случай он принял близко к сердцу. Он многое принимал близко к сердцу, это было его самым мешающим жить недостатком. Что-то внутри него сидело и совершенно иррационально твердило: это ты отправил его в тюрьму, это ты настучал полиции, так что стой, где стоишь. Раз уж ты боишься пойти наперекор другим, так хотя бы стой. Не поворачивайся к нему спиной.

Скоро Расмус узнает, что спиной к нему повернулся весь город. Что из нескольких углей может разгореться пожар. И что пожару всё равно, кто сгинет в его пламени.

Лишь бы кто-нибудь сгинул.

Урмас Йенсен, несомненно был шокирован, увидев Расмуса. Особенно учитывая то, что он сделал. Оболгал его, чтобы жениться на его девчонке. Избавился от друга, который не принесёт пользы, запятнает его будущую репутацию. Расмус всё это знал, поэтому хоть реакция Урмаса в своей «ауди» и ударила его в сердце, боль быстро прошла. Но Кристиан Тинн, сосед, которому он ничего не сделал, не был его другом или врагом. Он был простым жителем, встретившим пятнадцать лет отсутствовавшего соседа. Расмус мог никогда не вернуться, вообще не дожить до сегодняшнего дня, но он был здесь, и он пришёл с миром, как бы это ни звучало. Через пару дней до Магнуссена наконец дойдёт, что его здесь не ждали. Но тогда, на крыльце, он искренне верил в свой город. Он прибрал свой дом, собрался в новый магазин, которого здесь пятнадцать лет назад не было, и встретил старого соседа, который был. Такой простой жест. Привычный, обыденный. Его не замечаешь, когда он есть. Лишь остро чувствуешь его отсутствие. В первый же день в душе Расмуса начал тлеть уголёк. Неожиданный, маленький, самый тёплый. Скоро у него их будет на целый камин. Но тот первый уголёк обжёг его сильнее других. К нему он не был готов. Тот момент он запомнит навсегда.

Когда Кристиан не поднял руки в ответ.

7

Родители Урмаса были алкоголиками, поэтому его растила бабушка по отцовской линии – Грета Йенсен. И вырастила она его как смогла. Воспитать отца Урмаса у неё не вышло, поэтому вторым шансом она воспользовалась с несвойственной ей пылкостью. Урмас привязался к Грете, как и она к нему, и вместе они составляли колоритный, слегка дерзкий дуэт. Грета была суха как щепка, любила дочерна загорать на солнце, пила по три чашки кофе в день и никогда не выключала радио.

Пока другие играли в машинки и солдатиков, Урмас смотрел серьёзные передачи по телевизору и неинтересные другим детям серьёзные журналы в магазине. Он рано понял, что быть взрослым – лотерея. Можно стать алкоголиком или президентом, и даже сначала президентом, а потом алкоголиком. Жизнь может преподносить неприятные сюрпризы. Но Урмас не собирался играть в лотерею. Он собирался вытащить из лотерейного барабана выигрышные номера. Поэтому он смотрел не на мельтешащие цветные кляксы мультиков и комиксов, а на людей в деловых костюмах, излучавших успех и довольствие своей удавшейся жизнью. Ещё тогда Урмас решил, что будет носить такой же костюм. Самый дорогой, сшитый на заказ.

Во что бы то ни стало.

8

Нора не всегда была одинока. Когда-то она была замужем. Никто, кроме её матери, ныне дряхлеющей в доме престарелых на углу улиц Мянни и Таллинна, об этом не знал. Но она была не в счёт, как и те, кто регистрировал брак.

Луукаса Нора не любила – по крайней мере, была в этом уверена, пока не потеряла его, – но он был ей симпатичен, и этого оказалось достаточно, чтобы выйти за него замуж и начать лепить под себя. Луукас оказался очень податливым, почти гуттаперчевым, и вскоре Норе наскучило исправлять в нём недостатки, которые ей не удавалось исправить в себе, и она начала кампанию по проявлению заботы. День за днём, неделю за неделей, месяц за месяцем Нора старательно смешивала заботу с контролем в большом блестящем сосуде с надписью «любовь», пока не получилось нечто маниакальное, а затем стала поливать Луукаса этой красивой, золотой, но липкой и сковывающей движения смолой. В конце концов не проходило и получаса, чтобы Луукас не получил заботливый выговор за то, что неправильно сидит за столом (выпрями спину), неправильно ест (нельзя так торопиться; не ешь такое горячее, пусть немного остынет), неправильно чистит зубы (не так быстро!), неправильно читает (слишком тусклый свет!), неправильно спит, дышит, существует. Пристегни ремни в автобусе в Таллинн, дождись зелёного света на светофоре в столице, встань в очередь, где меньше людей, возьми кефир подальше на полке – там свежее, приди на пять минут пораньше – это лучше, чем опоздать, поздоровайся с кассиром, сходи на залив, ходьба полезна для здоровья, выпей зелёный чай, меня не интересует, что он тебе не нравится, я же о тебе забочусь. Норе было всего тридцать, но пилила она не хуже сорокалетних. Гуттаперчевый Луукас протянул полтора года, прежде чем лампочка в его патроне жизни вспыхнула последней искрой и перегорела. В сотый раз слыша от жены да пристегнись же ты, дубина, Луукас понял, что больше так продолжаться не может. Половина автобуса не пристёгивалась, а жена при каждой поездке в Таллинн прилюдно отчитывала его как ребёнка. Луукас был вполне упитан, и ремень неудобно пережимал ему туловище, создавая дискомфорт. В тот день Луукас впервые решил, что дискомфорт от неповиновения жене, возможно, стоит свеч.

Категорический, демонстративный отказ Луукаса пристёгиваться не поверг Нору в шок. Она и сама устала от постоянного контроля за непутёвым мужем, но остановиться уже не могла. Нора выдохнула и отвернулась к окну. Луукас, довольный, но слегка недоумённый (он ожидал более бурной реакции, возможно, даже ссоры, которая встряхнула бы их затухший брак), уставился в тканевую обивку спинки кресла впереди него. Обычно в дороге он читал газету, которую ему давала Нора, – ведь надо быть в курсе всех событий, – но жена лишь бросила да и чёрт с тобой, живи как хочешь, это твоя жизнь. И ведь чертовски верные слова, но тон, каким они были сказаны, всё испортил. Поэтому – обивка и угрюмое молчание.

Косули часто искали пропитание парами и даже группками по три, и в поисках пищи перебегали лесное шоссе в другую половину леса по несколько раз в день. Ни для водителей, ни для пассажиров это не было новостью, но всякий раз все выгибали шеи, любуясь грациозными животными. Водитель, конечно, не выгибал, лишь притормаживал, и косули проносились перед автобусом, каждый раз заставляя его вздрогнуть и порадоваться, что все остались целы и невредимы. Некоторые косули рвались на шоссе настолько резко и в неподходящий момент, почти самоубийственно, что пару раз действительно происходили неприятные случаи.

Катрина Капп, которой в Локса бабушка вручила пять банок с различным вареньем, ехала домой к родителям в Таллинн и пыталась заигрывать с сидящим напротив парнем, всячески ему улыбаясь. Парень, однако, неловко поулыбавшись в ответ, пересел в конец почти пустого автобуса, и Катрина уныло констатировала своё очередное фиаско. В семнадцать лет у неё всё ещё не было парня, и этот факт она считала самым ужасающим в своей биографии. Пока Катрина раздумывала о своих любовных неудачах и о том, в какой цвет ей стоит перекраситься, когда она приедет домой, пакет с банками варенья, который она легкомысленно и довольно небрежно закинула на полку для багажа, подъехал к краю.

Хватило одного поворота, чтобы одна банка перевесила все остальные, и пакет рухнул вниз.

Хватило одного ребра ступеньки, чтобы все пять банок громко и вдребезги взорвались, забрызгав пакет, пол и саму Катрину разноцветным вареньем.

Хватило двух секунд визга Катрины, чтобы водитель обернулся в салон.

Ещё трёх секунд – чтобы он осознал, что все живы.

Но тех же трёх секунд не хватило, чтобы он успел увидеть нескольких косуль, стремглав летевших через дорогу. Визг тормозов оказался гораздо громче визга Катрины, но было уже поздно. Лёгкая осенняя наледь на дороге использовала свой шанс, и автобус, перевернувшись, приземлился прямо в ближайшие сосны. Один из стволов пробил лобовое стекло – водитель чудом остался в живых. Остальные пассажиры с разной степенью ушибов и шока медленно осознавали случившееся.

Не осознавал только Луукас. Не удерживаемый ремнём безопасности, он вылетел с сиденья и приземлился в другом конце автобуса виском прямо на упавший огнетушитель. Черепно-мозговая травма мгновенно стёрла из его жизни и Нору, и всё, что было до неё, на несколько секунд оставив лишь отпечатавшийся на сетчатке узор обивки спинки кресла. Потом потух и он.

Луукас был единственным погибшим в той аварии. Нора не знала, пристёгивались ли другие пассажиры, но зато точно знала одно: если бы она всё-таки настояла на ремне, как делала десятки раз до этого, Луукас, скорее всего, был бы жив. Нора была виновна вдвойне: не заставила мужа пристегнуться и довела его до такого состояния, когда ему в удовольствие было поступить ей наперекор. Эту двойную вину Нора несла в себе уже пятнадцать лет, хотя и сняла её с себя на первую годовщину его смерти. Она была причиной того, что Нора ни с кем больше не пыталась завязать отношения, не пыталась куда-то выезжать и вообще что-то делать со своей жизнью. Нора словно застыла в том автобусе с руками на ремне безопасности. Только иногда она не знала, на чьём ремне были руки – Луукаса, чтобы его спасти, или своём, чтобы расстегнуть его и избавить себя от мучений.

Ведь вина – не то, что можно просто так с себя снять.

9

Аксель Рауманн ходил по побережью той части залива, что была ближе к его домику. Искал вдохновения, но зловещие заводские портальные краны с клешнями портили весь вид, не давали сосредоточиться, поэтому идти приходилось только в одну сторону. Аксель смотрел на лёгкие, почти неуверенные волны и представлял свою будущую музыку: плавную, спокойную, негромкую. Отвлекающую от суеты. Он сел на одну из скамеек, чтобы дать уставшим ногам отдохнуть, и направил взор на воду, но чёртовы краны всё равно было видно. Тогда он прикрыл глаза, позволив себе раствориться в неспешном и монотонном плеске. В его звуке. Других, к счастью, не было. На заливе стояла тишина, было холодно, желающих прогуляться не наблюдалось. Аксель придумал парочку вариантов начала своего будущего шедевра: всего несколько тактов из планируемой большой истории, но уже что-то. Третий день почти не было ветра, а на одних спокойных волнах и тактах далеко не уедешь; Рауманну нужна была драма, шквал эмоций, трагическая развязка, буря, ураган, штормовое предупреждение – он готов был стоять до пневмонии, пронизываемый ледяным ветром, только бы увидеть настоящие, метровые волны, неистово бьющиеся о содрогающийся берег. Бесконечное полотно природы, словно выливающееся за край, за раму картины, не знающее никаких границ, как и настоящее творчество. Он видел, что такие волны тут не редки, в роликах из социальных сетей, но за всё время, что он здесь провёл, не было ни ветра, ни накала страстей.

Тогда Аксель решил приложить больше усилий, и стал ходить на другой пляж, другую часть залива, совершенно не похожую на ту, что была близко к его домику. Почти в самом его начале берег взрезал деревянный остов погибшего парусно-моторного судна «Ракета». Поэтому пляж часто называли «Ракетой», хотя, насколько узнал Аксель, это не было его официальным названием. При взгляде на скелет корабля, тёмный, зловещий, печальный, одинокий, беззащитный, заброшенный, такой разный при разном свете дня и вечера, при разной погоде и разном настроении смотрящего, у Акселя порой захватывало дух. Отправная точка произведения – наверное, он её нашёл.

И, что не менее важно, здесь не было видно никаких кранов. Холодный, грустный, пустынный осенний пляж. Серая вода. Сосновые кроны, кажущиеся чёрными. Именно за этим Аксель сюда и приехал.

Каким же нужно быть идиотом, чтобы не прийти сюда сразу!

Скамеек на этом пляже не было, поэтому Рауманн неспешно прогуливался вдоль берега, ступая иногда слишком близко к воде, в сторону Суурпеа и обратно. И каждый шаг, каждый глоток холодного морского воздуха убеждали его в том, что он действительно сотворит шедевр.

Аксель знал, что это его призвание.

Ради искусства он был готов на всё.

10

Все оживлённые разговоры затихали, когда он проходил мимо, и возобновлялись со смешками, адресованными спине Расмуса, когда он удалялся. За продуктами Магнуссен ходил только в «Консум». По одной простой причине: только там были кассы самообслуживания. Лишний контакт с людьми, которые его презирают, был невыносим. Хотя и там бывали проблемы. Например, однажды у него ни в какую не сканировался штрих-код на банке тушёнки, и в итоге к нему подошёл кассир. Потыкал в экран кассы, ввёл код вручную. Ошибся на одну цифру, Расмус это видел, но ничего не сказал, пусть набирает заново. Потому что каменное лицо кассира, только что вежливо помогавшего другому покупателю на соседней кассе самообслуживания, напомнило ему, кто он.

Тот, с кем не здороваются даже кассиры.

Была и другая проблема – чек от сданной пустой тары на таких кассах частенько не только не сканировался, но и не набирался вручную. Бутылок и банок у Расмуса набиралось немного, в основном от лимонадов, иногда от джин-тоника, но его злило, что он не может воспользоваться своими законными деньгами, десятицентовыми наценками на каждую единицу тары. В конце концов он решил накопить их побольше, а потом пойти в «Гросси», но только на кассу к Норе.

Пятнадцать лет назад неудачный год, изменивший всю жизнь, выпал не только Расмусу, но и ей. Разница была лишь в том, что о её трагедии практически никто не знал, в том числе и сам Расмус. Нора Йордан когда-то училась у его матери, но он её не помнил, а спустя столько лет и не узнал бы. Расмус решил, что она поселилась здесь недавно, что он её не знает, и это было даже хорошо. Ему хотелось бы, чтобы и она его не знала.

Но Расмуса Магнуссена здесь знали все.

11

Очередь на кассу всегда была неиссякаемым источником информации и новостей. Как мелких – кто что собирается приготовить на ужин и какой им понравился фильм, – так и покрупнее. Видимо, стояние в одной очереди с соседом или знакомым настолько развязывало языки, что промолчать было невозможно. Нора никак не могла понять, зачем обсуждать иногда столь личные иногда темы во всеуслышание? Хоть и негромко, вроде бы между собой, но всё же не на кухне или скамейке в парке. Единственным объяснением она находила полное отсутствие уважения к кассирам и другим покупателям, восприятие их не более чем предметами фона, незначительными деталями картины, центром которой являлись бескостные языки. Некоторые были особенно разговорчивы, словно их единственная возможность потренировать голосовые связки выпадала только в очереди на кассу к Норе или к другим. Однако других кассиров всё это, похоже, не очень-то заботило. Они научились абстрагироваться от чужих разговоров, между собой и по мобильному телефону, иногда не прекращающихся даже во время оплаты чека, отключаться от них, не поглощать ненужную информацию.

Нора же слушала.

Так, например, она точно знала, кто из их детей куда будет поступать, кто кому нахамил, у кого на что аллергия и кто кого достал на работе, и даже – бог ты мой! – у кого задержка менструаций. Нора поглощала всё, не отфильтровывая, и постепенно крошечные кусочки жизней оседали в ней, накапливались, сплетались друг с другом, образуя портрет жителей города, словно сплетённый из бисера. Мало чего не знала Нора о них, и мало кто знал что-то о Норе.

Её это вполне устраивало.

12

Родители Хельги были чиновниками, и бесперспективный Расмус им никогда не нравился, в отличие от Урмаса. Урмаса, который всегда добивался чего хотел. Как добился Хельги, места в горуправе и в конечном итоге мэрского кресла. Хельга, занимавшая это кресло до него, была молода, но, например, мэр Нарва-Йыэсуу был ещё моложе. Конечно, тогда мэром хотел бы стать Урмас, но у него не было отца, последние десять лет укреплявшего в горуправе и вообще в городе свои позиции и позиции своей дочери. Отца, который был мэром. Просто-таки династия.

Мать Хельги страдала от депрессии и в конце концов повесилась на балке их недостроенного дома. Это было десять лет назад, после чего отец Хельги и стал мэром. За него проголосовали единогласно, словно пытаясь таким образом утешить его скорбь. Просто совпадение, но Урмас не мог не вспоминать об этом, тоже став мэром после смерти своей жены. Йенсен со своим тестем вообще были во многом похожи. Поэтому тот всегда показывал своё доброжелательное отношение к зятю, даже до того, как Урмас им стал, – а вот Расмуса Магнуссена отец Хельги ненавидел. Бесился от одного только его имени, не представляя свою дочь рядом с этим совсем не подходящим ей безамбициозным нищебродом, маменькиным учительским сыночком. Они даже смотрелись рядом друг с другом просто ужасно, как же его дочь этого не понимала?

Отец Хельги ошибался во всём, и Урмас чувствовал это с самого начала. Магнуссен вовсе не был безамбициозным, просто не все должны с рождения мечтать пролезть в политику или заработать любыми путями побольше денег. Не был он и нищебродом, просто не нужно сравнивать всех с доходами семьи депутатов. И уж тем более он не был маменькиным сыночком – вернее, был, но совсем не так, как думал отец Хельги, а в каком-то очень извращённом, жестоком смысле, в итоге приведшем его туда, где он оказался. И если уж на то пошло, то Расмус и Хельга отлично смотрелись рядом, два ворона-одиночки, вместе способные сотворить что-то феноменальное. Магнуссен имел доброе сердце, это знали и Хельга, и Урмас. Но доброе сердце не интересовало отца Хельги, а после того жуткого убийства оно перестало интересовать и Хельгу. Она вышла за Урмаса замуж, и довольны были все: её отец, одобрявший кандидатуру, её мать, пока ещё не утонувшая в пучине болезни, которая одобряла всё, что одобрял её муж, и, конечно, сам Урмас, давно желавший красавицу Хельгу и не менее сильно – влиться в её семью. Была ли довольна сама Хельга, никого не интересовало, особенно после того, как у них родилась дочь.

Но Урмас слегка просчитался.

Во-первых, красавица Хельга после рождения Камиллы стала тускнеть, с каждым годом теряя свой лоск, словно по частицам отдавая дочери своё сияние. Хельга умерла в тридцать пять лет, но к тому времени Урмасу казалось, что она умерла давным-давно. Та Хельга, которую он знал, исчезла, когда нашла свою мать, безвольно висящую в петле. Счастье, что бабушку нашла не пятилетняя Камилла. Прабабушка, Грета Йенсен, обожала правнучку. Что оказалось очень кстати, потому что фактически Грета заменила мать Хельги.

Во-вторых, тесть, ставший мэром, занимался только дочерью и её всяческим продвижением, хотя та вовсе не собиралась идти в политику. Но у неё не было выбора. На Урмаса ему уже не хватало времени, а ведь тот рассчитывал извлечь максимальную выгоду из положения своего тестя. В итоге мэром стала Хельга, которой отец проторил дорожку, а Урмасу пришлось стараться самому, особенно после того, как перебравший тесть утонул, плавая на своей лодке в заливе Хара.

Ну и в-третьих – конечно, сама Камилла.