Найди меня в лесу

Иногда ему по-настоящему хотелось, чтобы она исчезла из его жизни.

13

Семья Йенсен была прописана в трёхкомнатной квартире скромной пятиэтажки, внутри, однако, блистающей шикарной отделкой и нашпигованной дорогой техникой и мебелью. После смерти матери в квартире порой жила одна Камилла – отец частенько проводил время в коттедже, который им закончили отстраивать через три дня после похорон Хельги. Тот самый недостроенный коттедж, в котором повесилась бабушка. Конечно, там всё снесли и начали строительство заново, всё-таки участок был хорошим и уже выкупленным. Зачем тратить время, продавая и перепродавая землю? Дед поддержал отца, рассуждая так же прагматично. Но Хельга долгое время противилась этой идее. В конце концов Урмас настоял, чтобы она поборола свой страх, и мама пришла посмотреть на строительство. К счастью, балок уже не было видно. Только очень симпатичный коттедж, который станет ещё симпатичнее, когда будет закончен. Он не имеет никакого отношения к тому, что когда-то случилось на этом прекрасном участке. Камилла взяла маму за руку, и тогда она сказала, что им нужно будет разбить сад. Их сад.

Дом находился за чертой города, имел отдельную подъездную дорожку и, естественно, огромный знак частной собственности. Участок, на котором не росло ничего толкового, зато летом стояли шезлонги и устраивались шашлыки, был огорожен забором и живой хвойной изгородью. Рядом стояла небольшая банька. Камилле больше не нравился этот дом: они с Хельгой так и не разбили там сад с красивыми цветами, не повесили гамак, не установили фонтан. Без матери Камилле всё это стало неинтересно. Может, она так и не простила отцу, что всего через три дня после того, как его жену опустили в землю, он с головой бросился в устройство нового дома, как будто ничего не случилось.

Может, она не простила ему и того, что с тех пор в коттедж частенько наведывались женщины, и об этом знал весь город.

Камилле нравилось быть одной в привычной квартире, а Урмасу нравилось, что не надо думать, куда деть Камиллу, пока он с подругами развлекается в сауне. Когда он говорил, что ему надо будет поработать за городом, они оба знали, что это значит. Со временем это происходило всё чаще.

Со временем Камиллу всё меньше это волновало.

Мама была её лучшей подругой, и её неожиданная и очень ранняя смерть в тридцать пять лет подкосила Камиллу. Она представляла себя в её возрасте. Какой будет её жизнь к тому времени? Где она будет жить? Кем работать? Будет ли замужем? Будут ли у неё дети? Камилла точно знала, что становиться матерью так рано, как Хельга, она не хотела.

Она хорошо училась, у неё было много друзей, но сколько из них общались бы с ней, если бы она не была дочерью мэра? Сначала Хельги, потом Урмаса. У Камилла не было ответа. Иногда ей хотелось уехать туда, где никто не знал ни её, ни её отца. И проверить. Заведёт ли она друзей там так же легко, как здесь? Будут ли они смеяться её шуткам, или она наконец поймёт, что юмор – не её конёк? Будут ли обсуждать её поведение, завышать ожидания? Камилле хотелось поскорее закончить учёбу в школе и гимназии и свалить в универ, подальше отсюда. Шансы поступить у неё были весьма неплохие, что есть, то есть, с мозгами у неё было всё в порядке.

Ну, по крайней мере, когда она не общалась с Яаном. Этот паршивец два года её игнорировал, чем только больше распалял. Единственный из всех парней, кто не хотел закрутить с дочкой мэра. Единственный, кто её интересовал. Отец как-то ляпнул, что он ей совершенно не подходит и вообще он видел его на улице с другими девчонками, на что Камилла спросила, сколько женщин за последний месяц приезжало в коттедж. Урмас вздохнул и сказал, что просто о ней заботится, но Камилла уже не слушала. Вообще-то ей не первый раз говорили, что Яан тусуется с кем-то ещё, но сам Яан всё отрицал, убеждая её, что им просто завидуют. Их паре. С Камиллой он вёл себя идеально, и её подозрения каждый раз рассеивались.

Она красила подпиленные ногти красным лаком, купленным в универмаге. Не её цвет, ей больше подходили пастельные оттенки, но Яану нравилось. Она красилась им только на вечеринки и, приходя домой, стирала. Ей раздражало, что даже жидкость с ацетоном не способна с первого раза снять кричащий лак, с каждым движением ватного диска размазывающийся по ногтю и по коже. Камилла потом долго мыла руки с мылом, словно смывая кровавые следы преступления. Иногда неприятный розоватый оттенок всё же оставался. Если бы ногти были длиннее, наверное, кожа бы так не пачкалась, но Камилла много печатала на ноутбуке – домашние задания, рефераты, рассказы собственного сочинения, – и длина была ей попросту неудобна. Она казалась ей какой-то хищнической.

Яан уже не первый раз намекал ей на то, что пора бы переспать, но Камилла всё медлила. Не то что бы ей этого не хотелось, даже наоборот, – только что она будет делать, если окажется, что он действительно тусуется не с ней одной? Камилла вовсе не собиралась быть одной из многих.

Одной из его девчонок.

Когда она пошла на первую после смерти матери вечеринку, устроенную в честь окончания учебного года, отец был счастлив. Жизнь продолжается, мягко говорил он ей, и в его понимании то, что дочь наконец снова отправилась на тусовку, как раз это и значило. Вот только для Камиллы ничего не продолжалось. Она шла туда, чтобы хоть как-то заполнить пустоту. Шар-стробоскоп, стоящий в углу и подключённый к розетке, наполнял цветными мельтешащими пятнами всё помещение и раздражал её, хотя раньше ей нравилось его свечение. Музыка была не в её вкусе, хотя раньше она могла влиться в любую. Всё вокруг было не так и уже никогда не будет прежним. Зря она сюда пришла. Нужно уходить.

Три стакана спустя Камилла уже была не так уверена. Кто-то, кого она знала, тёрся о кого-то, кто был ей незнаком, музыка стала громче, запахи более душными. Лохматый парень в пропитанной запахами майке сидел рядом с ней на диванчике и что-то ей говорил. Что именно – Камилла не слышала. Она наклонилась, чтобы разобрать слова, и парень положил тяжёлую руку ей на бедро. Камилла почти мгновенно протрезвела. Словно волной ожгло – какого чёрта она сюда припёрлась?

– Да ладно, не ломайся, – с жаром прошептал он ей в ухо, пытаясь залезть в него языком. Камилла дёрнулась, но он крепко держал её за руку. – Я же знаю, ты такая же, как твоя мамочка. Все это знают.

Камилла больно ущипнула его за то самое место и вырвалась. На глаза навернулись слёзы. Что он имел в виду? Она проталкивалась сквозь танцующих пьяных подростков, чьи-то длинные волосы зацепились за крупную пуговицу на её блузке, кто-то облил её пивом, а потом осторожно взял за руку.

– Всё нормально? – спросил Яан.

Камилла помотала головой и снова попыталась вырваться, ожидая, что теперь в неё вцепится и этот парень, но Яан отступил, поднимая руки в жесте «сдаюсь».

– Эй-эй, не волнуйся, – сказал он, негромко, особенно на фоне играющей музыки, но Камилла услышала. Она два года хотела, чтобы он с ней заговорил. Но, чёрт возьми, не здесь и не сейчас.

– Мне пора, – она повернулась и пошла к выходу.

Яан вышел с ней на улицу и предложил проводить. Камилла машинально кивнула, но мысли её были не с Яаном.

Что он имел в виду?

Когда они пришли домой, у подъезда стоял Урмас. Он надеялся, что Камилла вернётся радостной, но выражение её лица его напугало. Ещё и какой-то парень… Вид у Урмаса стал такой грозный, что Яан отшатнулся.

– Всё нормально, – буркнула Камилла и зашла в подъезд.

Это же она повторила на расспросы отца, почистила зубы и легла спать. Заснуть ей удалось только под утро, почти всю ночь она думала о том, что ей сказал пьяный лохматый парень с противным языком. Камилла не была дурой. Просто ей было тяжело в это поверить.

Она знала, что у родителей что-то разладилось. Не было той любви, которую она видела в них, когда была ребёнком. Но Камилла думала, что это нормально, ведь с возрастом, с течением лет люди притираются друг к другу. Это было понятно, хотя и грустно. Они решили построить коттедж, чтобы отдыхать там вместе, как-то сплотиться, вернуть что-то, что они утратили. Вдохнуть новую жизнь в их брак.

За завтраком Камилла сидела поникшая, зная, что только один человек может раз и навсегда решить этот вопрос. Она уже поела и теперь пила чай, а Урмас решил сделать себе ещё один бутерброд с форелью. Он размазывал масло по хрустящему горячему хлебу из тостера. Хлеб слегка обуглился по краям, и на глаза Камиллы едва не навернулись слёзы. Только мама точно знала, когда нужно вытащить хлебец из тостера, чтобы он был идеальным. Прошёл год, сколько же ещё таких мелочей постоянно будут напоминать о ней и доводить до слёз?

– Может, и тебе сделать? – спросил Урмас.

Камилла опустила взгляд, обхватив пальцами чашку с чаем.

– Точно всё нормально?

И тогда она решилась. Она говорила максимально непринуждённо, даже весело, словно всё это просто шутка, словно у неё в груди не бился горячий осколок метеорита, который вчера прилетел в её жизнь.

– Да вчера какой-то придурок пытался приставать, – улыбнулась Камилла, показывая, что ничего не было и отцу не о чем волноваться. – Ну, конечно, у него ничего не вышло, ха-ха…

– Камилла, мы же это уже об…

– Но он кое-что сказал, и я не могу выкинуть это из головы. Не ломайся. Я знаю, ты такая же, как твоя мамочка. Все это знают, – последние слова Камилла почти прошептала.

– Брось, милая. – Урмас посмотрел на бутерброд и откусил от него. Хруст заставил Камиллу вздрогнуть.

Брось, милая?

– Ты вовсе не такая, как она.

И что это должно значить?

– По крайней мере, я на это надеюсь. Решать тебе, – пожал он плечами. – Она выбрала развлечения вместо репутации. Вы, женщины, вечно выбираете развлечения.

– Что? – не поверила своим ушам Камилла. Кусок метеорита в груди застыл, горячая магма превратилась в остывшую лаву.

– Она была мэром, чёрт возьми, но запомнили её как шлюху, – сказал Урмас, не моргнув глазом. – Никакой коттедж не спас бы наш брак.

Камилла хотела закричать, что ей всего шестнадцать лет, что она не должна слушать такое о своей умершей матери от своего же отца, но она просто допила чай и молча ушла в свою комнату. Запомнили? Все действительно всё знали? Все, кроме неё. Она включила ноутбук, открыла папку с фотографиями, которую создала после похорон. Все фото – с матерью. Все – счастливые. Камилла пересмотрела каждую. Тот тон, каким Урмас ей всё сказал, злил её больше, чем сам факт. Она захлопнула крышку ноутбука и закрыла глаза. Ей плевать, кем она была. Она любила её. Обожала свою маму.

И если она и была шлюхой, то только потому, что отец недостаточно её любил.

14

За спровоцированное убийство, совершённое в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного насилием или оскорблением со стороны потерпевшего в отношении убийцы, давали от одного года до пяти лет. Но Расмус не пожелал рассказывать всю историю, доказательств которой у него всё равно не было, как не было и свидетелей. Убийство наказывалось тюремным заключением на срок от шести до пятнадцати лет. Возраст, поведение Расмуса и полное отсутствие раскаяния привели его в заточение по максимуму.

И он был не против.

Парадокс, но в тюрьме Расмус чувствовал себя свободнее всего. Ни до, ни после в его душе не было столько места. Сначала его душила мать, потом – вся Локса. Песок, которым было заметено его сердце, в тюрьме стал кристаллизироваться, превращаться во что-то новое, прозрачное, твёрдое. Стеклянное. Теперь его сердце было надёжно защищено. Было – пятнадцать лет. Было – пока он не вернулся в город, что считал своим домом. Но никакого дома у него уже не было, как не было и защитного стекла. То, что годами утолщалось, наращивало слои, оказалось бессильным перед ненавистью и презрением, унижением и бойкотированием. Каждый эпизод бил точно в цель, и стекло шло трещинами, небольшими, но многочисленными. Снова превращалось во что-то иное.

В конце концов от него останется один песок.

Если бы Расмуса спросили, что он намерен делать дальше, он бы не смог ответить. Он знал, что многим приходилось и похуже. Что его вряд ли тронут, причинят физический вред, с его-то комплекцией и угрожающим видом. Но Расмус не колеблясь бы предпочёл физику психике. Драки насмешкам. Побои равнодушию. Потому что именно психику легче всего искорёжить. В тюрьме Расмус лишился двух пальцев на ноге по неосторожности на производстве, и для это хватило всего пары секунд. Физический вред наносится быстро. Психику и душу можно уничтожать десятилетиями. Это словно радиация – отравляет постепенно, по чуть-чуть, и в какой-то момент становится уже слишком поздно. Два пальца при желании можно как-то восстановить. После радиации восстановиться гораздо сложнее.