Простые слова

И снова голоса. А после обжигающая боль: Сан Саныч хватает меня за ухо и силой вытаскивает в коридор. Размашистыми шагами он ведёт меня за собой, не позволяя обернуться, а я, растерянный и уставший, не нахожу в себе сил на сопротивление. Минуя длинные коридоры гостиницы, мы выходим на улицу. Не сбавляя темпа и не ослабляя хватки, сквозь ночную тьму Саныч гонит меня к автобусу, в котором измученные ожиданием сидят ребята. Мы должны были выехать в начале пятого, сейчас – глубокая ночь. Кто-то, навалившись на тёмные окна, дремлет, кто-то копается в телефоне, а некоторые сверлят меня недобрым взглядом, обвиняя во всех смертных грехах. Их неудобные позы, спёртый воздух, пропитанный потом и чипсами – это всё из-за меня, знаю!

Саныч старательно бьёт словами, грозится отчислить и всё произошедшее трактует по-своему. Я не спорю. Занимаю свободное место и снова проваливаюсь в сон. Беспокойный, липкий, страшный…

В наш городок мы возвращаемся ранним утром. Автобус размеренно заезжает на парковку возле ледовой арены, где уже столпились обеспокоенные родители. Ещё бы! Они ждали, что мы вернёмся накануне поздно вечером. И пусть Сан Саныч предупредил их о задержке, на лицах взрослых красуется неподдельное волнение за своих детей. Взглядом выискиваю отца. Я подвёл не только ребят, но, возможно, сорвал и наш семейный отдых. Во сколько там у нас поезд? В одиннадцать? Навряд ли теперь успеем. Впрочем, в толпе малознакомых лиц родное не нахожу.

Пока ребята потягиваясь собирают вещи, спешу на выход. Продолжаю глазами искать отца, но, увы, меня никто не встречает. Игнорирую тревожные звоночки и жду, когда водитель откроет грузовой отсек автобуса, чтобы забрать свои вещи. И в этот момент моего плеча касается холодная костлявая рука совершенно незнакомой мне тётки.

– Савелий? Ветров? – Голос бесцветный и нетерпящий возражений. – Меня зовут Нелли. Я социальный работник. Тебе придётся пойти со мной.

– Никуда я с вами не пойду! – пытаюсь освободиться и жадно смотрю по сторонам. Где это видано, чтобы детей похищали вот так, на виду у всех. Но до меня нет никому дела. Радость встречи со своими отпрысками затмевает глаза чужих мам и пап, а мои, как назло, где-то задерживаются.

– Поверь, Сава, так надо! – не унимается женщина. Тощая, немного сутулая, с мышиным цветом волос, забранных в скучный хвост. На её носу красуются очки, а в руках – что-то наподобие папки. Она пытается мне улыбнуться, но выходит натянуто и как-то жалко. За спиной настырной тётки замечаю сотрудника полиции в форме, и сразу всё встаёт на свои места. Резко вырываюсь из рук дотошной метёлки и, расталкивая встречающих локтями, несусь к Санычу. Я виноват, не спорю! Но привлекать полицию – перебор!

Сан Саныч стоит у раскрытой двери автобуса и напряжённо что-то объясняет ещё одному полицейскому, а затем оборачивается ко мне. От его неподъёмного взгляда по спине бегут иголки и становится трудно дышать. Кто бы мог подумать, что невинная шалость с прятками приведёт к таким серьёзным последствиям.

Слегка замедляю ход, но продолжаю протискиваться ближе.

– Сан Саныч, я же не сам себя запер в этом дурацком чулане! В чём моя вина?? Зачем полиция? – Голос тревожно сипит. Меня отчаянно пугает взгляд тренера. В нём больше не вижу агрессии и злости – только жалость!

Саныч протягивает руку, подзывая к себе, и крепко обнимает за плечи. Ничего не понимаю! Кручу головой, снова и снова выискивая в толпе отца.

– Савка, – хрипит Саныч, не находя слов. – Тут такое дело…

– Я не виноват! Слышите? – перекрикиваю чужой смех и трель голосов. – Сейчас родители приедут! Они вам все объяснят!

– Они не приедут, Сава! – руки тренера до хруста сжимают мои плечи, а голос кривым гвоздём царапает сознание. – Больше никогда не приедут. Ваш дом сгорел этой ночью. Они погибли, парень! Прости!

Глава 13. Мой свет

Наши дни.

Савелий.

Я уже давно не боюсь темноты. Но и света в моей жизни не так и много. Редкие звонки бабушке, Рыжий с Федькой, да глупые мечты – это всё, что осталось у меня в этой жизни. Теперь знаю, что крысы – это не самое страшное, а одиночество гораздо теснее и темнее самого жуткого чулана. У меня было предостаточно времени, чтобы вкусить его горечь на все сто! Мой личный ад длиной в пять лет слишком быстро заставил меня повзрослеть, алой лентой невыносимой боли разделив моё существование на «до» и «после».

Помню, в первые несколько недель после трагедии я ещё умудрялся верить, что кошмар развеется, а прежняя жизнь вернётся на круги своя. Терпеливо ждал бабушку и готовился уехать с ней в Штаты. С утра до вечера я смотрел в окно, выглядывая в прохожих родной силуэт. Почти не ел. Мало спал. Много плакал. И каждому пытался доказать, что я нормальный! Не сирота! Не оборванец! И никогда ими не стану!

В интернате, куда меня поместили на время, я стал белой вороной. Взрослые меня поначалу жалели, дети – с ходу возненавидели. Я не соглашался жить по правилам: знал, что скоро уеду! С лёгкостью нарушал субординацию и нажил слишком много врагов! Мне были противны рябые лица сирот! Они казались жалкими и недалёкими, грязными, борзыми и обозлёнными! Я не хотел быть таким! Отвращение к этому месту считывалось с перекошенного выражения моего лица, небрежных жестов, с нежелания по утрам есть овсянку, похожую на отрыжку повара; с дерзких слов, за которыми даже не пытался следить. Я думал, что был выше, значимее, что это не моя история! Я должен был уехать…

Несколько недель меня не трогали – терпели. Для всех я был неприкосновенным мальчиком, которого вот-вот отправят в Штаты. Но судьба жестоко рассмеялась мне в лицо. Этой суке было мало лишить меня родителей и дома! Она забрала всё!

Стоило новости об инсульте моей единственной живой родственницы разлететься по интернату, как местные поспешили снять с моей головы корону. Меня безжалостно пытались сломать, согнуть под формат системы, поставить на место! Меня унижали. Все. От соседа по комнате до завхоза. Я раздражал. Бесил. Не повиновался. Об меня вытирали ноги, указывая, где мне теперь место. Я же продолжал быть собой. Упрямо. Вопреки всему.

То немногое, что осталось из прошлой жизни, было украдено, а я сам стал посмешищем и мальчиком для битья. Ночи в подвале, осколки стекла в валенках, дохлые крысы под подушкой, постоянные фингалы и ссадины. Моя тьма казалась вечной и беспробудной, а желание жить – угасало с каждым днём.

Это потом я научился сдавать сдачи. Потом завёл друзей. Сбега?л. Слонялся по подворотням, пробуя на вкус настоящую жизнь. Всё это было не сразу. Сначала была темнота и тихое «Нана», отчаянно слетавшее с потресканных губ.

Каким же я был дураком! Наивным, доверчивым, смешным! Только я мог на полном серьёзе все эти годы шептать её имя, когда земля уходила из-под ног.

Вместо молитвы.

Вместо света.

А порой вместо воды и еды.

С именем Наны на губах я вставал после драк: раз она семилетняя и мелкая с изодранными в кровь ногами могла крутить твизлы на льду, то значит, мог и я! С её обещанием держать меня за руку, я терпел насмешки и боролся со страхами. Сидел в тесных шкафах ночи напролёт и представлял, что не один. Я хотел быть смелее. Верил, что смогу, как она… И я смог.

Вот только слова Марьяны оказались ложью, а обещание – пустым звуком! Нет, я не ждал, что спустя пять лет Нана меня узнает, но до последнего верил, что её свет не погас.

Лбом прикасаюсь к прохладному стеклу. Вокруг слишком тихо и снова темно. Воздух пропитан духами Марьяны и нашим недавним смехом. Секунды счастья и нелепой надежды слишком быстро сменились очередной порцией мерзкой лжи.

Смотрю в окно, привычно цепляясь взглядом за одинокие качели во дворе. Никому не нужные, всеми позабытые и нескладные, ночами они изрядно напоминают меня самого. Сколько раз за эти два месяца, когда бессонница сводила с ума, я приходил в комнату Наны и часами смотрел в это самое окно. Позволял себе мечтать. Надеялся, что выбрал правильный путь. А ещё отчаянно ждал возвращения Наны из Испании. Тогда я верил, что вот-вот света в моей жизни станет немногим больше.

Марьяна вернулась, но вокруг всё так же темно.

Кручу в руках её мобильный. Я нашёл его под кроватью, пока отбывал наказание по уборке. Розовый чехол, а на заставке – закат, огненными всполохами света озаряющий морскую гладь. Я и тут сплоховал: сколько ни пытался взломать пароль – всё мимо. В отличие от своей подруги Марьяне точно есть что скрывать… Впрочем, из сообщений Златы я тоже узнал немало. Идиот! Стащил телефон Смирновой, чтобы защитить Нану от очередного разочарования в подруге, да вот только сполна разочаровался сам. Девичьи сплетни порой информативнее выпуска новостей. И всё же читать чужую переписку было тошно! Зато теперь знаю, как сильно раздражаю своим присутствием Нану, как не хотела она возвращаться домой, как жалко ей было отдавать одну из своих комнат никчёмному беспризорнику. Но больнее всего задели слова о Булатове… Вот он её идеал: русые волосы, голубые глаза, волевой подбородок. Это его она описывала, прикасаясь ко мне той роковой ночью. О нём грезила уже тогда. Ему подарила свои первый поцелуй. А потом в тёмной кухне решила поиграть со мной… Маленькая лживая дрянь!

Небрежно швыряю мобильный на тумбочку и хочу уйти. Какой смысл стоять посреди комнаты Наны и изводить себя пустыми мечтами. Это я жил воспоминаниями, не она. Я вообразил, что мы друзья, не она. Я нарисовал её светлый и чистый образ в своём сознании, только мне и отвечать…

И всё же неведомая сила снова тянет к окну. Меня грызёт беспокойство. За неё. За ту, которой на меня наплевать. Вспоминаю, как горел лоб девчонки, когда она заснула, и никак не могу скинуть с плеч груз ответственности за неё. Я обещал защищать Нану! Не предавать! Пусть давно! Пусть она сама ни черта не помнит. Но слово Ветра – это навсегда!

В дрожащем сиянии фонарей различаю её силуэт. Маленький, хрупкий, обманчиво светлый. Нана держит Булатова за руку и неспешно подходит к подъезду. Парень по-свойски целует её в щеку. Не пошло. Не нагло. Скорее по-дружески… Это кажется странным и совершенно не вяжется с тем, что я видел в школе. И снова за грудиной жжёт. С Булатовым Нана настоящая. С ним ей хорошо. А я просто никчёмный оборванец, без спроса ворвавшийся в её жизнь, сибирский валенок, напрасно сохранивший в памяти то, что давно следовало отпустить.

Сжимаю в ладони занавеску и не сразу соображаю, что в комнате становится светло. В зеркальной поверхности стекла вижу нас: крупным планом себя, угрюмого и потерянного, а чуть поодаль – Нану. Различаю её испуганный взгляд, а после слышу тихое «Уходи».

Шумно выдыхаю, в своём отчаянии достигая пика, и, оттолкнувшись от подоконника, спешу на выход. Я лишний. Чужой. Ненужный.

Стараюсь не смотреть на девчонку. Моё сострадание к ней – дополнительный повод для Марьяны ударить побольнее. Но всё равно замечаю, как она обессиленно оседает на пол, как алеют щёки на её поникшем лице, как острые коленки подпирают подбородок, а тонкие пальцы путаются в волосах. Здесь и слепому ясно: ей плохо! И всё же сжимаю кулаки и прохожу мимо.

– Прости, – шепчет сдавленно, стоит мне дойти до двери. – Ты хотел помочь, а я поступила по-свински. Просто у меня не было выбора. Да и знала, что тебя не тронут.

Киваю и по обыкновению молчу. Выбор есть всегда! И каждый из нас его сделал этим вечером.

– Мне стыдно! Доволен? – срывается в хрип и смотрит на меня снизу вверх. Глаза воспалённые, уставшие, бесцветные. Губы сжаты в узкую линию, а подбородок дрожит.

– Опять молчишь? – Мотает головой, а в уголках ее глаз замечаю слёзы. – Какого чёрта ты вечно молчишь, Ветров?

Она хочет встать, но сил не хватает. Снова падает на пол и закрывает лицо руками. Тихо всхлипывает и что-то неразборчиво бубнит. Мысленно уговариваю себя уйти. Хватит! Сегодня уже сполна поплатился за свою жалость к Марьяне!

Но вместо того, чтобы открыть дверь, я запираю ее на замок, выключаю в комнате свет и зачем-то сажусь рядом с Наной, нарочно задевая девчонку плечом. Та вздрагивает, но не сбега?ет. Уверен, хочет спросить, какого лешего я творю, но робко молчит.

Битый час мы сидим в темноте. Просто рядом, как когда-то давно, в прошлой жизни, от которой остались жалкие осколки воспоминаний. Но как же мне хочется, чтобы именно сейчас своими острыми гранями они врезались в сознание Наны.

– Ты хотела поговорить? Спрашивай! – Затылком упираюсь в стену. – Я отвечу всего на три твоих вопроса: не ошибись с ними, Нана.

Девчонка недовольно хмыкает. Возможно, бесится, что я вновь назвал ее Наной. А быть может, не желает играть по моим правилам. Что ж, по чужим я не играю давно.

– Это ты избил Симонова?