Убить или Влюбить. Книга 2

    (Сергей Есенин)

Мне сразу вспомнились эти строки, когда ты сказал ей, что в апреле вы поедете в Стамбул. Константинополь. Царьград. Город султанов, дворцов, гаремов, чудесных садов и восточных сладостей. А в апреле, когда вы будете там, это ещё и город тюльпанов.

Я бы хотела поехать с тобой, больше всего на свете. Но у тебя есть жизнь – работа, апрельская неделя отгулов и женщина, которая поедет с тобой.

Зачем она тебе? спрашиваю я иногда у себя самой, пытаясь понять, что привлекло тебя в ней. Хрупкость? Детская улыбка? Маленькое, детское же тело? Но ведь она не дитя – в ней нет той искренней радости и восторга, которые есть в детях, и которые ты так любил во мне… Может, ты ждёшь, что она окатит тебя с ног до головы восторгом от праздника тюльпанов, и тогда в твоей душе разгорятся искры счастья? Расцветут большим огнём? Почему-то мне не верится: слишком вялый у неё восторг, не глубокий – так, лёгкая волна, забрызгает слегка и сойдёт. И танец живота она танцевать не умеет…

А помнишь, как я веселила тебя в твоём прошлом воплощении? Ты лежал на коврах и подушках, смотрел как я расставляю тюльпаны по высоким вазам – их были сотни в моей спальне. Твои глаза светились тогда счастьем – ты принимал мою радость, я делилась ею с тобой, потому что была полна, как море. Я и была морем – морем радости. Потом я танцевала для тебя. И мы любили друг друга.

С тех пор я всегда рядом, бестелесный дух, лишь вздох твоей души, позабывшей радость. Сколько раз я пыталась напомнить тебе, приходя неуловимыми чертами в других женщинах – моим взглядом, моим смехом, разрезом глаз, моим жестом, манерой закрывать лицо рукой, когда мне очень смешно или я смущаюсь… Ты пытался вспомнить – но не смог…

Часто по ночам, когда твоя женщина спит, ты выходишь на балкон или на крыльцо своего дома, даже в холод или дождь. Тебе не спится – ты чувствуешь моё присутствие, пытаешься что-то понять, осознать…

Теперь я жду апрель и праздник тюльпанов. Ты будешь в Стамбуле – в великом древнем городе, полном старых снов и памяти, которую ты утратил. Я верю, что старые улочки, стены и фонтаны помогут мне, и полная Луна, и собственная моя память, сохранившая всё, что было у нас с тобой, в каждом ударе моего сердца, пока мы были рядом…

Когда твоя женщина уснет, утомлённая дневными прогулками и одурманенная густым ароматом тюльпанов, ты выйдешь на балкон своего гостиничного номера. Ты увидишь меня внизу – я буду танцевать у фонтана в лучах полной Луны. Искры света будут стекать по моей жемчужной накидке. Мои белые руки будут изгибаться, как лебединые шеи, обещая ласку. Мои бёдра будут двигаться в ритме, приглашая танцевать со мной.

Ты захочешь увидеть поближе и спустишься ко мне. Начнёшь узнавать, протянешь руку, дотронешься до моих губ. В этот момент ты вспомнишь то, что позабыл, ты вспомнишь радость! Ты снова вспомнишь меня. И ты снова сможешь любить!

Тогда ты станешь искать меня в каждой женщине – и я воплощусь, я найдусь, я буду.

Чтобы найти – надо вспомнить, ЧТО ты утратил, и ЧТО ты ищешь.

Я – твоя радость.

Я – твоя нежность.

Я – твоя любовь.

ЛЮБОВЬ И НЕЛЮБОВЬ

История эта началась в 1830 году, в имении Столыпиных, где летом собиралась знать Петербурга и Москвы. Но лишь началась…

Екатерина Сушкова, 18 лет отроду, была чудо как хороша – огромные чёрные глаза, смоляные волосы до колен, изящный стан. Будучи сиротой, жила она с тёткой и имела обширную родню в обеих столицах, обращалась исключительно в светском обществе и слыла одной из самых образованных девушек своего времени – хорошо музицировала, пела, танцевала, неплохо писала акварелью, вышивала и знала 10 рецептов варенья. Чего ж ещё? К тому же обладала она острым живым умом, умела пошутить и посмеяться – в общем, была irresistable (фр. – неотразима) в глазах юного поэта Михаила Лермонтова. Ему было 17 и он влюбился.

Михаил искал её общества, ходил за ней с толстым томом Байрона, вечерами донимал сентиментальными разговорами. Ей было 18, она считала его мальчишкой:

– Вам, по Вашему возрасту, надо бы со сверстниками играть. В волан, к примеру, – и подаёт ему волан, – а не изображать изощрённого поэта…

А он любил, отчаянно и вдохновенно, посвятил Сушковой 11 стихотворений – позднее критики назовут их « Сушковский цикл».

В следующий раз они встретились в Санкт Петербурге в 1834. Многое изменилось.

Екатерина собиралась замуж. Жених её, Александр Лопухин, друг Лермонтова, был образован, богат, хорош собой и обожал свою невесту. А она… Ей было скучно. К 22 годам она заимела репутацию кокетки, принимала множество ухаживаний, искала новизны.

Михаил Лермонтов, уже поручик, носил «красную куртку» – гусарский ментик. И талант! Боже, он просто гений! Пусть мало кто знаком с его творчеством, но это – так! Сушкова понимала – знала, ощущала. Сушкова – искала, ждала, жаждала – любви.

Как просто и как сложно – любви!

В салонах высшего света Санкт – Петербурга Екатерина была украшением, триумфом, венцом. Она привлекла внимание Михаила Лермонтова. Но гений – в отличие от юного поэта – разряд смертельный! После него не живут. Иногда – выживают, но редко. Екатерина пала жертвой – жертвой любви. Чувство вспыхнуло, обожгло и поглотило. Стал не важен жених, помолвка, предстоящая свадьба. Благоговела перед Лермонтовым – настолько он был выше, гениальнее, превосходнее всех вокруг, а главное – выше её самой. Трепетала, когда он целовал и слегка сжимал её руку в приветствии, когда томно смотрел на неё через зал, когда говорил с ней и читал стихи.

А Лермонтов ухаживал, но как! Он был насмешлив и презрителен, заставлял унижаться, ожидать, умолять – пусть даже только в мечтах… Она любила. Он – мстил.

– Я ничего не имею против Вас; что прошло, того не воротишь. Я ничего не требую от Вас. Я не люблю Вас и, видимо, никогда не любил, – так сказал он ей на прощанье. Такие же слова скажет Печорин княжне Мэри в «Герое нашего времени».

Да, теперь он не любил. Но он любил когда-то – когда она смеялась над нежным чувством. Теперь же он проучил кокетку.

Екатерина Сушкова разорвала помолвку с Лопухиным, некоторое время спустя вышла замуж за дипломата.

Михаил Лермонтов написал стихотворение «На смерть поэта» и Высочайшим повелением был сослан на Кавказ.

АНГЛИЯ И ЙОРК

– Господин мой, прибыла Ваша невеста, – cтарый Джон-два-топора старался быть учтивым, но… Воин всегда остается воином, а он всегда был честен и резок. И сейчас это сообщение звучало… нет, не с осуждением! Да кто он такой, чтобы судить господина! Он же Джон-два-топора, старый рубака, друг – на самом деле, если отбросить титулы и привелегии. Да и Бог с ними, сами разберутся! И Джон-два-топора, выполнив положенное, в таких вот размышлениях отправился на задний двор – метать ножи и топоры в деревянную мишень с дюжины ярдов – любимое занятие в мирное время. А в военное – так и просто полезное!

Граф Ламарк не видел невесту ни разу. Англия не терпела сентиментов, страстей и привязанностей – важен долг, присяга и верность. Остальное заменит эль и добрая сеча за Корля. Ему же (Королю) достанется серьёзная доля объединенного имущества новобрачных – так гласит обычай и правила брачного контракта. Король объединяет земли и состояния. Так надо для Англии и Йорка! Никто не посмеет оспорить, или даже задать вопрос – почему я? Ответ известен – так сказал Король. Ламарк не думал о счастье, молил лишь об одном – пусть все будет хорошо!

Их венчали в старой церкви города Шорби. Церемония была нарядна, канонична и не вызвала ни у кого из присутствующих иных чувств, кроме благоговения и радости. Леди Нора и Граф Ламарк являли собою идеальную пару, совпадавшую по возрасту, красоте и состоянию – всё на благо Англии и Йорка!

После торжественного ужина молодых проводили в их покои.

Служанка помогла Норе раздеться, уложила в постель с балдахином.

Ламарк мерил шагами террасу. Нервничал? Странное чувство, невероятное, незнакомое… Ни в бою, ни в борделе… Бред, так быть не может, это просто дева – и делов-то…

Она молчит, дрожит, боится. Дотронуться до волос – шёлк, киснуться лица – шёлк, провести рукой вдоль бедра – шёлк… Да что жэ это?

Качнулся вперёд. Ощутил препятствие. Теперь осторожно и медленно, и надо отвлечь.

Слегка ослабил давление, завёл обе её руки за голову. Заглянул в глаза – и утонул, сам не заметил, как…

Нора, девочка! Печать поцелуя на твоих устах и одновременное – уверенное, неотвратимое и довольно безжалостное – движение вперед, сквозь преграду…

Твоё – аай…

Моё – дай…

Ты моя, моя – и уже не сдержаться, не остановиться, уже не успеть сказать – и зачем слова? Всё же ясно… Моя… Ещё, ещё… И рррай, рай, рай…

У дверей спальни стоял караул. На каждом повороте коридора замка стоял караул, но здесь особый: Джон-два-топора не позволит никому нарушить покой господина, ни в этот особый день, ни в любой другой. Гобелен на стене справа от двери едва качнулся – совершенно незаметно, просто за ним открылась тайная дверь, и нечто бестелесное проскользнуло сквозь неё. Джон-два-топора непременно заметил бы – если бв было что заметить. Тонкое шило, смазанное ядом, нежно вошло в бычью шею старого воина, он даже не почувствовал боли. Это было почти милосердно.

Бесшумно отворив дверь, нечто проскользнуло в покои. Пока привыкало к темноте, прислушивалось – ровное дыхание – мужское, женское со всхлипами – бедняжка, даже во сне не может успокоиться. Ничего, сейчас пройдет. Тать в ночи, бестелесный призрак, существо бесшумно подобралось к кровати и занесло клинок над женской фигурой…

Нора ввела стилет в пустоту прямо из-под одеяла, очень медленно и плавно – она не могла позволить себе ошибку. Яд парализовал быстро – сначала нижнюю часть существа, затем торс и руки, горло – затем всё, дыхание отказывало. Очертания уже проявлялись – похоже на человека. Эта тварь никогда не скажет, кто заказчик, но отец Норы (не только астролог, но и ядовар Йорков) разберётся…

Граф Ламарк держал жену на руках. Она наконец уснула – не удивительно, столько переживаний за один день и одну ночь. Подумал: «А ты не просто моё богатство! Ты – моё сокровище! Да здравствует Англия! Да здравствует Йорк! И ты, любовь моя!»

МАСКА МОТОКИЁ