Жить – ХОРОШО!…

Жить – ХОРОШО!…
All.химик

Одна большая победа состоит из тысяч маленьких побед! (Китайская мудрость) Наша жизнь – это тысячи маленьких историй, которые происходят с нами каждый день, каждое мгновенье жизни. Но без юмора никак не прожить! Потому что без юмора – это борьба за выживание, и ты так становишься зверем… А юмор помогает нам смотреть на жизнь с оптимизмом, даже если этот юмор – чёрный! Или с мрачным окрасом…

All.химик

Жить – ХОРОШО!…

Не родись красивой…

Наша необъятная Родина СССР! Самая великая держава! И – огромная, по площади! И на этой территории живут сотни народностей! С разными обычаями, с разным языком, и с самой разной внешностью и цветом кожи. И у нас самая интернациональная страна! Человек человеку – друг, товарищ и брат! Мир-Труд-Май! Мы все равны! Не то, что там, в Америке, где несчастные негры без прав всяких… Так воспитывали всех нас, так мы жили, так думали… Но не все так думали! А точнее, не во всех обстоятельствах!..

В то время Советское государство и Советское Правительство разработало Программу поддержки малых народов СССР. И по этой программе все ВУЗы, по графику и утверждённой разнарядке, обязаны были принимать и обучать (несмотря на уровень подготовки) приезжающих таких представителей из малых народов.

Они приезжали с направлениями от советских государственных органов, обустраивались в общежитии, очень скромно себя вели, а, отучившись и получив диплом, многие возвращались в свои родные края. Возвращались, потому что не могли прижиться среди чужого народа, с чужими обычаями, с чужим укладом жизни.

В середине 70-х годов прошлого уже столетия, в один из среднестатистических городков нашей Казахской ССР приехала одна очень скромная девушка. Приехала она поступать и учиться в местном ВУЗе. Рядовая ситуация, вроде бы, но вся история то из-за того и случилась, что девушка эта была не просто так девушкой! Оля (так её звали, и было написано в паспорте) была коренной якутянкой.

Она приехала сюда по той самой государственной программе в поддержку малых народов СССР, и тихо училась в местном медицинском ВУЗе. Глядя из окна своего студенческого общежития, она смотрела на бескрайнюю казахстанскую степь, и вспоминала родную и такую далёкую тундру, с такими же далёкими и родными северными оленями. Она была маленького росточка, и её обветренное снежными метелями смуглое личико с раскосыми миндалевидными глазками не привлекали взоров интернационального мужского населения этого города. И думала Оленька, что вот, вернётся она в своё стойбище по окончанию учёбы, будет там «однако, доктор-Оля» и потом её сосватают по их старым обычаям за какого-нибудь Васю-оленевода. И будет она жить-поживать и добра с детишками наживать, как и все остальные её сородичи.

Так жила и думала Оля, пока где-то не наткнулась на другого Васю. Васю-тракториста. И что-то такое запало на сердце у Васи – потомственного донского казака, волею обстоятельств и судьбы, родившегося не на берегу величественного и тихого Дона, а в далёкой казахстанской степи. То была участь судьбы многих раскулаченных, репрессированных и переселённых в далёкие от родных мест края, в годы советской коллективизации 30-х годов.

Так всё и вскипело у Василия в его широкой груди после встречи с сибирячкой, что он, не долго думая, решил жениться на Оленьке и объявил об этом страстном желании своим родителям. После оглашённого Василием приговора, относительно его судьбоносного решения, у него в доме случился траур, и Васина мать слегла в слабости:

– …за что такое, сынку-уу? Ну, разве нет других красивше-ее и приго-о-жих? На что тебе эта лилипутка косогла-за-я? А ты подумал, какие у вас детки то бу-уду-ут? Рыжы-и, да косоглазы-и! Тьфу, ты прям – срамота! Пожалей ты на-аас…,– тоскливо подвывая, тоненьким голосом скулила потомственная донская казачка, словно это волки выли на луну в глухую и голодную ночь.

Но Вася был неумолим:

– Мы живём в СССР и у нас – интернационал! У нас полное равноправие! Хочу жениться на ней – и всё! Не жените – уйду из дома! Уеду в эту тундру в тайге! – Горячился Василий в своём протесте.

То, что тайга и тундра понятия совершенно разные, и в тундре самые рослые деревья – это карликовые берёзы и людям они по пояс, а ему будут по колено, Василий не знал, но настроен он был решительно. Делать нечего, и стали готовиться родители к свадьбе, готовиться, словно это похороны.

В назначенное время, в ясный зимний день, прошла торжественная регистрация, молодые были нестерпимо счастливы, а Васины родители и родня пребывали в глухой печали. И сидели гости за свадебным столом, словно на тризне заупокойной, а веселились лишь молодые и их гости – молодёжь интернациональная. И на торжественные и радостные крики молодёжи: «Горько! Горько! Ура!»– Старшие лишь горько-горько вздыхали, а Васина мать утирала горестные слёзы!

Как вдруг появились гости – приехали на свадьбу отец Оленьки и младший брат её мамы. Приехали так скоро, как смогли – далёко-то, однако! И ненадолго – ночью обратно: «…Олешки там, однако, совсем одни остались. Так что только посидим за столом и – обратно на вокзал, не обессудьте родственники дорогие!». Васина родня только хмыкнула от этих слов, и молча с неприязнью, рассматривала приехавших гостей из далёкой северной тундры.

А гости выглядели совсем не так, как все остальные. Поверху они одеты были в меховые кухлянки из оленьей шкуры, и отороченной по краям мехом соболя, а одёжка их, пошитая из оленьей кожи тонкой выделки, была расшита весёлыми рисунками, видимо к тожественным случаям, вроде нынешней. На ногах у гостей также были симпатичные меховые унты из той же оленьей шкуры, а в своих натруженных руках гости держали кожаные мешки-рюкзаки, также пошитые из выделанной оленьей кожи.

«В такой одёжке – ни в какой мороз не смёрзнуть! Факт! Но ходить по улице в таком – ну, никак не можно! Осрамят, мол, чукча, а не казак донской!..А сваты-то, сваты! Господя-а!.. Ну, чукчи, чукчи и есть! Да и ещё припёрлись-то с мешками какими-то кожаными! Да ещё из рук их не выпускают! Да кому нужны котомки-то ваши вонючие!»– Мрачно думали свою думу казаки и казачки.

Сибирские гости молча поели, и потом Олин дядя взял слово:

– Однако, дочка, нам идти надо. Поезд скоро! Потому дочка, живи хорошо и радуйся сама. А чтобы помочь твоей радости – вот это тебе, однако! – С этими словами оленевод вытащил из кожаного мешка связку соболиных шкурок, и бросил их на поднос для подарков! – А это, много-много нет, а мало-мало есть вам молодым от меня, однако. – И с этими словами он бросил туда же тугой квадратный пакет, обёрнутый в старую газету «Труд» и обтянутый поверх засаленным кожаным ремешком.

За столом воцарилась гробовая тишина! Связка соболиных шкурок шокировала всех сидящих за столом! Неслыханное богатство и не только в те времена! Ручной выделки шкурка соболя и иной пушнины во все времена была разменной валютой у всех народов. А здесь целая связка – двенадцать штук!.. А на пакет в газетной обёртке никто не обратил никакого внимания…

– Это, однако, – прервал тишину Олин отец, – от меня, дочка, тоже такое тебе есть мало-мало. – С этими словами он развязал свой кожаный мешок, и, вынув оттуда пару связок шкурок горностая, также бросил их на поднос.

Затем он достал ещё связку шкурок соболей и протянул их Васиной маме:

– Это, однако, тебе, сватья! На полушубок! Носи! А это, – и с этими словами он вынул из своего волшебного мешка несколько песцовых шкур и протянул их Васиному отцу, – тебе сват! Сшей себе шапку добрую, однако! И ещё тебе, дочка, однако, чтобы шибко-то не грустила. – И он достал пакет, но гораздо больших размеров, чем до этого подарил молодым его шурин, обёрнутый в такую же старую и замызганную газету «Труд», и, коротко размахнувшись, бросил его через головы сидящих на стол с подарками в углу комнаты.

…И на этот пакет в газетной обёртке опять никто не обратил никакого внимания. Потому что все гости с окаменелым видом смотрели на неслыханное богатство – подарки Олиных родственников, и Васина мама, оторвав свой отрешённый взгляд от пушнины и судорожно переведя дыхание, спохватилась:

– Что ж это вы ничего не кушаете-то, гости дороги-е! И куды ж вы так торопитесь родственники наши разлюбезны-е? Погостите ещё несколько деньков…

Но оленеводы спешно засобирались:

– Поезд, однако! Нельзя опаздывать! Потом на самолёт и – домой! Олешки там, работать надо.

Вся Васина родня с просветлевшими лицами засобирались провожать дорогих гостей к поезду. И как повелось – на посошок, за здоровье, за родню, за тайгу, за оленей… По возвращению с вокзала, проводив дорогих и симпатишных родственников-оленеводов, все принялись рассматривать пушнину. Васина мама с блеском в глазах нежно поглаживала меха и, набросив на свои плечи соболей, стала крутиться у зеркала, прикидывая, как мол, будет смотреться. В это время стали разбирать подарки, и одна из родственниц наткнулась на туго упеленанные пакеты в газетной обёртке.

– А это что такое? – Вопросила брезгливо она, – и газеты какие-то старые и грязные…

– А это моё приданное, – тихо сказала всеми забытая в этой суматохе Оля. – Деньги!

– Как, деньги? И сколько здесь? – Встрепенулась от соболей новоиспечённая свекровь.

– Не знаю, посмотрите, посчитайте, мама! – Так же тихо и устало ответила Оля.

Свекровь никак не отреагировала на эту провокационную дразнилку, а все взгляды теперь были прикованы к этим свёрткам в грязной газетной упаковке. Там действительно были деньги! И – немалые, по тем советским временам! В малом пакете оказался подарок от дяди в сумме 25 тысяч рублей в советских дензнаках. В большом – подарке от Олиного отца – 50 тысяч рублей!

При средней, и к пожизненно приговорённой зарплате в 120 рублей в месяц, такую сумму денег можно накопить лет так за 50–60. И это в том случае, если всё откладывать в «кубышку», и ничего не есть, питаясь святым духом. А если откладывать половину зарплаты (кушать-то всё равно что-то надо!), то потребуется 100 лет, не меньше! А одеваться на что? А то, да сё? Тогда такую сумму можно скопить лет так за двести…

Так долго живут только черепахи и вороны. И им, в смысле черепахам и воронам, деньги ведь совсем не нужны! А здесь, в грязных газетных упаковках – 75 тысяч рублей! Неслыханная сумма! Невиданное приданное… и вся жизнь ещё впереди!

В комнате опять воцарилась гробовая тишина! Васина мама остекленело переводила взгляд с пушнины на деньги и обратно, и подняв потяжелевший взор, невидяще посмотрела на свою нелюбимую сноху, которая скромно и устало сидела в конце свадебного стола в полном одиночестве.

– Што ж ты там сидишь одна-одинёшенька-а? А?… Красавица ты наша сибирска-я! Што ты там клюёшь-то с блюдечка, словно цыплёно-че-ек? Миниатюрненькая, ты на-ша! Да тебе ж о здоровьице думать-то уж по-ра! Поешь-ка вот этого вкусненького и полезненько-го! Да где ж этот дурень-то? Жену-красавицу одну-одинёшеньку оставил, бесты-жи-ий! – Всплеснув руками, тоненьким голосом запричитала свекровь, суетясь над уже любимой и красавицей неписанной снохой (и никакая она не лилипутка вовсе-то. Просто она такая вот – «миниатюрненькая»!)…

…И стали они все жить-поживать, да добра с детишками – рыженькими и косоглазенькими – наживать!

Маугли, однако!

В пору, когда я учился в Ленинградском училище связи, осенью нас отправили на уборку картошки в один из колхозов в Ленинградской области. Картошка, как картошка, с обычным лагерным проживанием в полевых условиях, и с обычными приключениями в те молодые годы, с ночными дискотеками и походами в сельский магазин за вином и водкой. И был среди нас один якут – Федя, он попал в эту «путягу» – училище – после неудачного поступления в ВУЗ, как многие из нас. И был он до чрезвычайности невозмутим во всех обстоятельствах и рассудителен. Весьма рассудителен. И было это, видимо, его наследственным достоянием…

Фёдор родился и вырос в глухой и далёкой тундре в семье оленеводов. Он жил самой обычной жизнью оленевода, жизнью, которой жили все его предки с самого своего существования, а возможно и с самого сотворения мира. Он иногда учился в школе, проживая в интернате в большом городе, но, тоскуя по родной тундре и таким же родным оленям, частенько сбегал от цивилизации. На перекладных, где-то с геологами, где-то как-то и с кем-то, он всегда возвращался в родное стойбище, к родному укладу жизни.

А отец его, увидев возвратившегося сына, совершенно спокойно так говорил: «Пришёл, однако!». А как его десятилетний сынок прошёл за неделю триста километров по непроходимой тайге и по безжизненной тундре, его не интересовало. Главное – пришёл. Однако!

Жизнь в суровых природных обстоятельствах лишила их эмоций. И они, народ, проживающий свою жизнь в этих суровых условиях, научились просто жить, и просто радоваться маленьким человеческим радостям, не проявляя эту радость наружу, на обозрение всем. И эта способность, способность не выставлять на всеобщее обозрение свои эмоциональные вспышки, будь то ярость, гнев, страх, либо любовь, с течением времени превратилась в обычную рассудительность…

Когда Федьке стукнуло семнадцать лет, местное районное руководство из отдела народного образования решило одним ударом решить двойную проблему. Из-за него у райОНО были плохие показатели: из-за того, что он постоянно сбегал из учебного заведения – интерната, он не сможет получить полного образования. После среднего обязательного, ведь нужно ещё дать образование советскому трудящемуся, независимо от его собственного желания – хочет он этого или нет. А этот постоянно сбегает. Сколько якута не корми, а он всё в тундру смотрит! А если его отправить по государственной программе в поддержку малых народов СССР учиться в ВУЗе, то пусть с ним там и возятся, решают, как ему дать это самое образование.

И вот, однажды, в Федино стойбище приехал председатель сельсовета вместе с представителем райОНО. Вездеход, на котором они приехали, фыркнул выхлопными газами, крутанулся стальной гусеницей по вечной мерзлоте, и, рыкнув, замолк. Из его тёплой механической утробы выползли люди и сказали подошедшему Фединому отцу, что его сыну выпала великая честь стать образованным человеком. Партия и Советская власть отправляют Федю на учёбу в город-герой Ленинград, учиться на энергетика. А когда он отучиться, то приедет в родные края, и будет проводить электричество в тундре для трудящихся оленеводов.

«И зачем здесь в тундре электричество? – Рассудительно думал Федькин отец. – Баловство это, однако! Опять же, оленям – незачем, а в чуме[1 - Чум – национальное переносное, разборное жильё у северных народностей] простой керосинкой-то привычней». Но возражать против глупого районного руководства он не стал, а лишь упросил их разрешить ему самому отвезти Федю в город Якутск на аэродром. Время же ещё есть, а пока пусть побудет дома, ведь далеко-то в этот раз едет – не сбежать уже оттуда. Да и собрать надо его в дорогу…

Начальство согласилось с таким рассудительным мнением отца, оставили Федькины документы для института, и укатили к себе в район на рыкающем и вонючем вездеходе. В назначенное время оленевод привёз Федю прямо к аэропорту города Якутска. Он оставил ему рюкзак с собранным в дорогу, отсыпал туда денег на жизнь, немного так, и укатил на нартах[2 - Нарты – сани] обратно в тундру.