Светлылики

– Ну, Вовка, давай показывай, где она, душа.

Вовка взял гармонь, покачал её в руках, как будто взвешивал. Зачем-то понюхал. Затем, как доктор к пациенту, приложил ухо к мехам и начал прислушиваться.

– Ну, что там? – шёпотом спросил мой брат.

– Тихо! – шикнул на него Вовка, продолжая вслушиваться в недра гармони.

Гоша хотел было ещё что-то спросить, но осёкся на полуслове.

Вовка наконец-то перестал прослушивать гармонь. Теперь он держал её перед собой на вытянутых руках и буравил взглядом. Как будто хотел рассмотреть что-то сквозь меха. И вдруг:

– Душааа, выходииии. – неожиданно тоненьким голосом протяжно позвал он.

У брата от удивления глаза сделались круглыми:

– Вовка, ты чего? Совсем рехнулся?

– И не рехнулся. Может, она боится выходить? Надо тихонечко звать, а то перепугается и вовсе не выйдет. Давай вместе.

И мальчишки начали наперебой умильно-тоненькими голосами выманивать из гармошки душу, как щенка из конуры. Минут десять они так сюсюкали, но душа не соизволила появиться. Вовка начал злиться:

– Да что это за душа такая трусливая! И чего не выходит? – нервничал он. – Выходи, мы ничего тебе не сделаем! – уже приказным тоном кричал он во внутренности гармошки. Но душа не отзывалась.

В отчаянии парень начал трясти инструмент, как будто надеялся силой вытрясти из него душу. Случайно нажал кнопки, и гармонь пару раз слабо пискнула.

– Ага! Не нравится! – закричал Вовка. – Не хочешь по-хорошему? Всё равно достану! Гоша, берись за тот край. Тяни на себя!

Брат схватился за один край гармони, Вовка тянул за другой. Парни растягивали гармонь в разные стороны, всё дальше и дальше отходя друг от друга. Тянули изо всех сил, упираясь ногами в землю. Лица у них раскраснелись, они скрипели зубами, тяжело дышали, но тянули, тянули, тянули…

Меха не выдержали, с треском лопнули – вместо одной целой гармони, у мальчишек в руках остались две половинки. Войдя в раж, друзья ещё не осознавали, что они натворили. По очереди заглядывая в разорванное нутро несчастной гармони, парни ещё пытались рассмотреть там душу, но, увы, их ждало разочарование, души там не оказалось. Зато оказалось много серебристых маленьких плоских прямоугольных пластиночек с узкими щёлочками, прикрытыми тоненькими металлическими мембранками. Мальчишки выковыривали их из гармонного пузика и складывали мне в коляску. Я вертела в руках эти новые игрушки и почему-то решила подуть в одну из них. Неожиданно серебристый прямоугольничек издал нежный красивый звук. Я взяла другой прямоугольничек и тоже подула в него. Он тоже зазвучал, но звук был уже немного другой – более низкий, бархатный. Какое чудо – я дула на эти пластинки, и они все пели на разные голоса. Таких замечательных игрушек у меня ещё не было. Радость моя была безгранична.

А вот мальчишки, остыв и осознав, что натворили, здорово приуныли. Оба прекрасно понимали, что изрядной порки им не миновать. Вовке так лучше вообще теперь дома не показываться. Так и стояли они над поруганным инструментом, и мысли обоих одолевали не радостные.

– Может, спрячем это всё куда-нибудь подальше или лучше сожжём? – Вовка ткнул носком ботинка в половинку гармони, которая лежала ближе к нему.

– Не, жечь сейчас нельзя – огонь, дым увидят, – здраво рассудил брат.

– Значит спрячем. Пока у тебя, твой дом ближе. Может, отец не спохватится? – без особой надежды успокаивал себя Вовка.

– Может и правда, не спохватится. – поддакнул Гоша. – А и спохватится, скажешь, может, воры украли.

– Точно! – оживился Вовка. – Если гармонь не найдут, так на нас не подумают. Может и правда, воры. Пришли и украли. Гармонь-то дорогая… – и тихо добавил. – Была.

Мальчишки закинули ошмётки гармони в коляску, кое-как прикрыли одеяльцем и, уже никуда не торопясь, потолкали горестную поклажу ближе к дому. Всю дорогу они молчали, отдавшись невесёлым мыслям, и лишь изредка тяжело вздыхали.

Мамы дома не было, она ещё не вернулась с работы. Брат по-быстренькому скидал половинки гармони в голбец и, строго посмотрев на меня, поднёс палец к губам, давая понять, чтоб я хранила тайну. Я кивнула. Вовка убежал домой, а мы остались ждать. Обычно мама поздно возвращалась с работы, и меня спать укладывал брат. Но сегодня она вернулась раньше – в клубе отменили репетицию. Мы даже успели попить чаю все вместе, что бывало очень редко.

За окнами темнело. Вечер плавно перетекал в ночь. Пора укладываться спать.

Мы с братом так старательно вели себя «как обычно», что вызвали у мамы смутные подозрения:

– Да что с вами сегодня? Какие-то вы необычные.

– Обычные! Обычные! – закричали мы наперебой, устроив привычный гвалт, чем окончательно успокоили маму.

– Ну, значит спать. Все по кроватям! – скомандовала она и пошла расстилать постели.

Мама уложила меня в кроватку. Я прихватила с собой из коляски несколько серебристых пластинок – даже на ночь не могла расстаться с ними, так они мне понравились.

– Лялька, что это у тебя? – мама рассматривала на своей ладони несколько блестящих прямоугольничков. – Ты где это взяла?

И тут в окошко громко и требовательно постучали. Мама выглянула за занавеску и побежала открывать дверь.

В дом вошли дядя Кеша в кое-как накинутом на одно плечо пиджаке и Вовка, исподлобья озирающийся по сторонам.

– Константиновна, – обратился дядя Кеша к маме, – гармонь пропала. Люди видели, как мой с твоим парнем днём у нашей избы крутились. Так гармонь не у вас?

У мамы брови удивлённо поползли вверх:

– С чего вдруг ей здесь ока… – мама не закончила фразу, закусив губу, разжала ладонь. На ладошке поблёскивали мои музыкальные пластиночки.

Охнув, Вовкин отец опустился на лавку. Объяснять тут было уже нечего, но Вовка и Гоша, перекрикивая друг друга, затараторили, торопясь высказать всё, что произошло: и про гармонь, и про душу, и что вернули бы сразу, и что случайно так вышло, и про пластинки, и главное про душу, про душу. Брат слазал в голбец, достал то, что ещё с утра было целым прекрасным инструментом, и оба горе-гармониста встали перед дядей Кешей, склонив головы и смиренно ожидая справедливой порки.

– Отдала Богу душу моя гармонь… – дрогнувшим голосом сказал Вовкин отец.

Драть пацанов на ночь глядя Дядя Кеша не стал. Они с Вовкой молча собрали с пола половинки гармони и собрались уходить. Мама протянула им пластинки, которые выгребла из коляски, но дядя Кеша только рукой махнул, повернулся и вышел. Вовка быстро переглянулся с Гошей, хотел что-то сказать, но передумал и вышел вслед за отцом.

Выдрали мальчишек или нет, я не помню, мама не знает, а сами парни не говорят. Их с тех пор у нас в деревне гармонистами прозвали.

Дядя Кеша ездил куда-то далеко и привёз новую гармонь, люди говорят лучше прежней. И про душу опять говорят. Только, я думаю, не в гармони она, эта душа, а в дяде Кеше, потому как в его руках любая гармонь поёт так, что заслушаешься.

А пусть не смотрят!

Сколько себя помню, а это едва ли не с рождения (да-да, и такое бывает), так вот сколько себя помню, я всегда боялась… травы. Обычной зелёной травы. Особенно тимофеевки – просто в ужас повергала. Повезёт меня мама, бывало, в коляске через поле, а я лежу, в небо глазёнками таращусь. Голубое, с белоснежными облаками. Нет-нет, да и солнце покажется. Щурюсь, улыбаюсь. Коляска покачивается. Красота. И вдруг, над краями коляски зашуршат, закачаются страшные огромные «червяки» – головки созревшей тимофеевки. Вот ужас-то! Тут я и начинала орать, на одной ноте, без остановки и передыху. Так и орала, пока поле не закончится и не пропадут с глаз моих долой страшные пугалки тимофеевские. Глотка у меня была лужёная – орала я громко, далеко слыхать. Вся деревня знала: опять Ляльку не с кем оставить, мать с собой на дойку потащила.

Став чуть постарше, года в два, с тимофеевкой я разобралась. Мы с ней даже подружились. Тимофеевка не кусалась, как крапива, не колола, как кусты крыжовника, в общем, была абсолютно мирной травой. К тому же, как оказалось, её с огромным удовольствием поедают кролики, которых разводили Шустовы из соседней деревни. Ох, как я любила смотреть, как ушастиков кормят. И сама иногда, выбрав самую длинную травинку тимофеевки, просовывала её сквозь прутья кролику. Он хватал травинку и начинал быстро-быстро шевелить челюстями. Казалось, что травина сама собой втягивается зверьку в рот. Но вот перед самой гусеницеподобной головкой тимофеевки кролик делал «кусь», и головка травинки падала на пол клетки. Почему-то кролики не ели этих «червяков». Наверное, тоже боялись – решила я.

И вот едва я успела подружиться с тимофеевкой – появилась новая напасть: мама надумала разводить цветы в палисаднике перед домом. Ну, надумала и надумала – цветы они вам не тимофеевые червяки, цветы, они сразу добрые и красивые. Ромашки, васильки, колокольчики. Но нет, мама высадила на клумбу какие-то махонькие зелёные кустики, не похожие ни на что из того, что я знала.

– Ох, и красота у нас тут будет, когда они расцветут! – уверяла мама.

– Красивее ромашек? – засомневалась я.

– Куда красивее!

«Это ж какая красотища тут расцвести должна? Уж если даже ромашек красивее. Это же глаз не оторвать от красоты такой будет!» – думала я и каждое утро первым делом мчалась в палисадник, чтоб не пропустить цветение чуда дивного. Но цветы и не думали распускаться. Постепенно я начала забывать про мамины цветы, всё реже заглядывала в палисадник, а потом и вовсе потеряла к ним интерес.

Сегодня, с утра пораньше, я решила вывести на прогулку своего любимца – «самошитого» зайца. Самошитого, потому как не магазинный он был, его мне бабушка сама сшила. Из старой, как она мне тогда сказала, «котиковой», безрукавки. Почему безрукавка «котиковая», я так тогда и не поняла. Бабушка твёрдо уверила меня, решившую, что безрукавку сшили из котиков, что коты и даже кошки тут ни при чём и никто из них одежду не шьёт. И я тогда подумала, что, наверное, до бабушки эту безрукавку носил какой-нибудь котик, вот потому она и «котиковая». Подобное объяснение меня вполне устроило, и я очень полюбила своего «котикового» зайца и всюду его таскала за собой. Вот и сегодня я напоила его молоком, потыкав носом в свою чашку, затем вытерла его замурзанную мордочку подолом своего платья, и мы пошли гулять.