Что-нибудь такое

– Вы, – говорит, – на переднее садитесь, а то мне заказ передали еще один, там женщина с ребенком, подберем по дороге.

– Хорошо, переднее так переднее.

Села.

Вдруг водитель, на вид мой ровесник, плюс-минус пять лет, говорит:

– Знаете, не все пассажиры любят, когда кто-то еще с ними в машине едет. Так что, если что, вы моя мама. Хорошо? Ну мало ли… Против мамы никто ничего не скажет.

– Кто-о-о? Ваша мама? – переспросила я у ровесника.

– Ну да, – легко ответил он, и я почувствовала, как у меня стремительно седеют волосы, просто физически почувствовала.

Седеют не седеют, но точно что-то с ними происходит. Может, шевелятся. Или вдруг виться начали от ужаса. Или выпадать.

Я окончательно расхотела жить от вероломства всех друзей и знакомых, которые столько лет врали мне, что мои годы мне ни за что и никогда. Нагло, гнусно, предательски врали. Зачем?

Жизнь потеряла последние эфемерные смыслы.

Ровесник назвал меня мамой.

Через минут двадцать я незнакомым голосом спросила:

– Я что, на вашу маму тяну?

И долго на него посмотрела, а он на меня. Может, не разглядел?

Но ничто не поколебало его сыновних чувств ко мне.

– А что я могу сказать? Сестра? Так ее у меня нет. Жена? Так я однолюб.

– А вы всегда такой честный? Вас кто-то проверять будет? – все еще на что-то надеясь, спрашиваю я. – Я просто восхищена вашей честностью и патологическим однолюбством. Вы редкий… экземпляр, редкий.

– Да, я врать не люблю, – говорит.

И тут я совсем захотела выпрыгнуть на большой скорости.

Но сюжет разворачивался уж больно неправдоподобный, и я пошла на жертву ради большой литературы.

Замолчала и стала ждать развития.

– Да… – продолжает честный. – Я вчера вот вечерком приехал… Салатик себе нарезал, цикорию заварил, все полезное, натуральное… правда, согрешил, сырок глазированный съел, ну ничего…

– А почему согрешил-то? Сырок ворованный, что ли?

– Нет, там холестерина много, – отвечает.

«Вот же, – подумала я, – тоска-то какая, а не мужик! Однолюб, честный и еще питается правильно. И кто только с таким живет?»

А его спросила:

– А чего это вы сами себе ужин готовите? Жена почему не готовит?

– Так ведь один живу, – говорит.

– А как же однолюб? – оторопела я. – Кого же вы любите? Себя, что ли? Тогда да. Тогда однолюб. Молодец.

Это я так его по-матерински похвалила.

А сама думаю: «Вот это однолюб… Самого себя который любит. И верный, наверное, не изменяет».

Цирк, цирк, цирк.

Он отвечает:

– Ну почему же себя? У меня женщина в другом месте живет.

– А она знает, что вы ее любите? – уже не столько ехидничаю, сколько диагноз нащупываю поточнее.

– А кто ж ее знает, что она там себе знает… – так и сказал.

Грустно так. Как будто опять сырок внеурочно съел глазированный и простить себе не может.

Я замолчала. Жду. Расколется, еще немного…

И он продолжает:

– Вот так и живем. Тихо друг друга любим. Она у меня одна. Нету другой такой.

– Ни за какой рекой? Ни за туманами, дальними странами?

– Вы о чем? – говорит.

– Да так. Пою.

И мысленно, правда, стала петь эту песню, чтобы успокоиться как-то.

И тут молоденькая пассажирка со спящим дитем малым, та самая, подсела к нам, а я вся замерла и умерла одновременно.

– Вы не возражаете, если мы маму мою сначала подкинем? – спрашивает он у нее. И кивает на меня.

– Так мы еще за вашей мамой заедем? – расстроилась девушка.

– Это я и есть, заезжать не надо, – успокаиваю я ее.

Девушка, хохотнув, спрашивает:

– Шутите?