Закон парных случаев

Она даже не представляла, насколько болезненными окажутся для Андрея ее вопросы. Ну, про себя он готов ей рассказать все, что угодно. Но про семью… он был абсолютно не готов. И не потому, что он хотел что-то скрыть. Может быть, он сам бы предпочел кое-что забыть или считать, что этого никогда не было, нет и больше не будет… Но сейчас, в самый счастливый его день, говорить об этом, рассказать вслух пока еще совершенно чужому, незнакомому человеку… Перед Андреем будто развернулась картина минного поля, по которому ему предстоит пройти и не взорваться. Это было выше его сил.

В комнате повисла какая-то непривычная, настороженная тишина. От неизбежности разговора именно сейчас и сознания своего бессилия он готов был заплакать.

Видя его смущение, Анна Савельевна пошла обходным путем.

– Ну, ладно, молодожены, а где вы жить собираетесь? С нами, с вашими родителями, или отдельно… Кстати, а ваши родители в курсе ваших дел?

Андрей смутился. Какой-то холод совершенно сковал язык, но он взял себя в руки и, словно размораживая во рту каждое слово, медленно заговорил.

– Живу я в институтском общежитии, с тремя ребятами с нашего курса. А мои родители живут далеко, они тоже не в курсе. Я им еще ничего не говорил. Так что, я думаю, Маша пока будет жить дома, а я там, – серьезно ответил Андрей. – Встанем на очередь на жилье в общежитии для семейных.

– Если вы собираетесь и дальше жить поврозь, то зачем… – Анна Савельевна не договорила.

Неужели они настолько дети? Какого же черта им надо было расписываться? Ничего не понимаю. Согласиться с такой нелепостью и сломать детям жизнь? Даже если им дадут комнату немедленно, отпустить Машу в общежитие – почти наверняка разрушить брак, который еще и не состоялся. Маша такой ребенок, да еще избалованный, что быт ее задушит. Выскочила замуж сломя голову, будто пожар. Ни совета не спросила, ни мнения, хотя бы моего. Что уж там говорить о родительском благословении…

Анна Савельевна сама была в полной растерянности. Как быть? «Отказать от дома»? А она сама – спрашивала кого-то? Вот прежде… А что прежде? Ну, женили детей по сватовству. Лучшей рекомендацией для будущей невесты была фраза «девочка из хорошей семьи». Сколько раз ей друзья предлагали – давайте познакомим детей! Были очень хорошие для нее «партии». Но Маша – ни в какую. Не девушка на выданье, а настоящий «дичок». Наверное, это и ее материнская вина.

Раньше приданое невесте заранее готовили. Тоже разумно. Вот вам на обзаведение, вот вам посуда, чтобы сладко елось, и перина, чтобы сладко спалось. Начинать самостоятельную жизнь, если есть хоть минимальная база, куда как проще. Но кто давал гарантию, что с такой базой обязательно будет счастье? Хоть так, хоть эдак – все равно лотерея. Совместимость, вот что главное! Тогда и договариваться проще.

Анна Савельевна подошла к книжной полке, заметила томик Шолом-Алейхема и непроизвольно погладила корешок. Традиции, традиции, традиции. А разве дочери Тевье-молочника спрашивали разрешения у отца? Больше века назад, а все одно и то же. Если те девочки сделали свой выбор, то почему ее дочери нельзя?

Чушь какая-то. Машка – единственная дочь! Разве может мать стать против счастья дочери? Это в старину могли лишить наследства. А у них… Было бы, чего лишать. Смешно. У них с мужем даже обручальных колец никогда не было. И ничего, счастливо живут. Отпустить Машу в общежитие? Не годится. Пусть лучше с ними. Зачем им одним эти две прекрасные светлые комнаты? Конечно, квартира коммунальная, но по сравнению с большинством коммуналок даже в их доме – почти дворец! А потом мужу на работе пообещали «выбить» по какому-то особому постановлению ордер на отдельную квартиру. Она и не знала, что существуют «особые постановления». Когда это будет? Один Бог знает. Вернее, какой-то спецотдел Моссовета. Очередной закрытый «распределитель». Но дети-то важнее…. Надо ждать. А пока не нужно им жить в общежитии с одной общей кухней на весь этаж, где еще двадцать комнат.

– И все-таки. Почему бы вам не пожить с нами? У Маши есть своя комната.

Андрей растерялся и покраснел. Нет, он явно не готов переехать к Машиным родителем, стать «примаком». Хотя весь курс называл их Ромео и Джульетта, кто-то обязательно скажет, что он женился ради прописки в Москве. Недаром же ходит такая гадкая фраза – «вженился» в Москву. Нет, он так не хочет и тверд в своем намерении. К сожалению, они с Машей никогда не обсуждали этот вопрос. Но с ней он готов жить, где угодно и ехать хоть сейчас – на север, на юг, на Дальний Восток, лишь бы вместе. Где угодно, на облаке или в землянке, но только вместе. Он не собирается жить ни на чьем иждивении.

Он так и сказал. У него есть цель – получить образование, хорошую специальность. Стать ученым, инженером, добиться успеха, чтобы полностью обеспечивать свою семью. А пока они будут жить врозь – он в общежитии, Маша – у себя дома.

Анна Савельевна пришла в полное замешательство. Что за детский сад? Тогда зачем им понадобился ЗАГС? Цирк какой-то. Или решили «застолбить» отношения? Твердость Андрея ей нравилась, но судьба дочери не должна зависеть от его упрямства. Если уж согласен ехать хоть на край света, то почему не к ним? Все-таки вместе, как они хотели, и не так уж далеко от института.

То, что Андрей не москвич, она уже знала – уезжая домой, он писал Маше длинные письма. Волновал ли ее тогда этот вопрос? До этого, пожалуй, не очень. У Маши в то время были и другие «вздыхатели». Но сейчас она оказалась в тупике. А что, если он, действительно, откажется переехать к ним?

Объективно говоря, не многим выпускникам так уж хотелось уезжать из Москвы в какую-нибудь «дыру», чтобы начать медленно засыхать в заводской лаборатории с рутинными анализами и нулевой перспективой роста. Направление на работу становилось приказом, «вектором судьбы», не зависящим ни от талантов, ни от успехов и энергии молодого специалиста, но обязательно – от мнения деканата, комитета комсомола и «связей». Отказ от «направления» приравнивался чуть ли ни к измене Родине и грозил лишением диплома, строевой службой в армии и «волчьим билетом». После этого найти приличную работу было невозможно.

Но такая мысль не могла прийти Маше в голову, потому что она вообще об этом не задумывалась. А если бы ее об этом и спросили, она бы с гневом отвергла такое подозрение. Она чувствовала, знала, но не стала бы доказывать, что о женитьбе ради московской прописки речи быть не могло, о расчете – и подавно. Такой вопрос она сочла бы оскорблением. Сомневаться в абсолютном бескорыстии и честности Андрея?

Что касается Андрея, то все его существо было поглощено только Машей. Мысли его сосредоточены на ней, душа пела в ее присутствии, ноги несли к ее дому. Будь тот дом на краю города или на краю бездны. А где они будут жить, какая разница? Они все равно будут принадлежать друг другу.

Наверное, это все-таки было какое-то «весеннее помешательство».

Анна Савельевна тоже понимала состояние «детей», она не собиралась их отговаривать (все равно было уже поздно), но ее не оставляло какое-то сомнение, а может быть, невысказанный упрек и обида на дочь – если между ними действительно ничего не было, к чему же была такая спешка? Такая робкая, послушная и добрая девочка и вдруг…

Поскольку первый вопрос, интересовавший Анну Савельевну, хоть и выговоренный вслух, все же остался «за скобками» нерешенным, ей показалось особенно важным попытаться вытащить из Андрея хоть толику информации о его семье.

Андрей нервничал, ожидая подобного вопроса. Он понимал, что правдивый рассказ о его семье может повергнуть в ужас кого угодно. Уж слишком неприглядной выглядела бы вся история, чтобы позволить девушке из хорошей семьи переступить порог его дома. Тем более совсем неподходящей, чтобы рассказывать о ней именно сейчас. Всю свою сознательную жизнь он мечтал выбраться из этого плена, из серости и мрака их существования на краю финансовой и моральной «Ойкумены». Как же он мог решиться открыть этот кошмар именно сейчас? А что, если правда испугает Машиных родителей и поставит крест на их отношениях? Потерять Машу?! Это было самое страшное. И он молчал, боясь этого разговора. Каждый новый вопрос был для него как ступенька на эшафот, на котором вот-вот убьют его надежду, любовь, отнимут Машу. И закончится вся его жизнь.

Маша чувствовала состояние Андрея и невольно старалась оградить его от «ненужных» маминых вопросов, чтобы не причинять лишних страданий. Ей было хорошо, что он рядом. Конечно, Маше он кое-что рассказывал, но все не так страшно. Мало ли бедных людей на свете. Ей вовсе не хотелось обижать его подозрением, что ее могут остановить какие-то «не такие» его родители. А настырно выяснять, где же его отец, жив ли или нет, чем больна мать, кто зарабатывает на жизнь, казалось ей даже неприличным. Будто от этого между ними что-то может измениться. Она тоже не обязана рассказывать кому-то про папину работу, про мамины частные уроки, про дедушку с бабушкой. Ну и что, что у нее такие замечательные родители, а у него не очень. Ведь они с Андреем – совершенно независимые ото всех, «отдельные» люди!

Почувствовав общее смущение, Анна Савельевна решила дальнейшие расспросы отложить «на потом». Ну, что ж, если у Маши получится сделать жизнь не хуже, чем у них с мужем, это уже хорошо. Ведь они с Лёней, тоже были два нищих студента, но сумели же как-то сделать свою жизнь! Кстати, первое новое и самое любимое пальто у нее появилось году в тридцать пятом. В старом ходить было совсем уж неприлично – до этого Лёне приходилось поддерживать ее под локоток, чтобы своей ладонью прикрывать заплатку на рукаве. И денег на цветы у него никогда не было. Самое большее – на один флокс! А как она была счастлива!

Если бы не Интурист с его талонами в Торгсин, так и носила бы она старое почти до самой войны. Жаль, что новое поносить мало пришлось – в эвакуации выменяла его на банку топленого масла и стакан меда. Машка так болела… А теперь война кончилась, они все живы. У них крепкая, неплохо обеспеченная семья. У Лёни любимая и неплохо оплачиваемая работа, во дворе старенький кургузый «Москвич». У нее – тоже есть работа. А теперь Маша учится в хорошем институте, и стипендия есть. Хотя бы на завтраки и дорогу. Посторонние люди считают, что они живут почти богато. Что еще надо для жизни? Только здоровье. Это ее кредо. А если еще дадут когда-нибудь отдельную квартиру… Вот пусть и у детей жизнь будет не хуже. Пусть сами всего добиваются.

Единственное, что всерьез омрачало любые надежды Анны Савельевны, это сознание, что к резким поворотам в жизни ее дочь совершенно не готова. Не сможет она жить в общежитии ни одна, ни вдвоем с любимым Андреем. Да и любит ли она его? А что, если просто «сама себе придумала», и надеется, что ее Ромео останется таким на всю жизнь? Сейчас Маша не то, что жизнь, но элементарный быт организовать не сумеет. Даже с двумя стипендиями. А одними песнями сыт не будешь. Сбежит через месяц, если не раньше. Сломает семью, а что потом? Мама виновата? Не подготовила?

Нет. Надо по-другому. Не хотят вместе, они с мужем снимут им комнату. Все-таки надо хотя бы предложить, уговорить, пусть поживут отдельно, но только не в общежитии. Пусть перед свадьбой хоть пару недель побудут одни, не на глазах. Кстати, о свадьбе они как-то и не поговорили. Могут и заартачиться. Ну, конечно, расходы. Лучше бы, конечно, на эти деньги отправить молодых хоть на пару недель куда-нибудь, в свадебное путешествие, как в старину. Или в дом отдыха, но путевки ведь не достанешь. Ладно. Это во вторую очередь. А пока задача номер один – найти им приличную комнату. А свадьбу все равно придется делать. Недельки через две, раньше не успеть. Пока надо платье Маше сшить, готового не купишь. Туфельки белые достать.

Как она и думала, Маша почему-то свадьбы не хочет, а Андрей и подавно – знает цену копейке. Но Лёнины родственники, особенно свекровь, ее «заклюют». Единственная дочь, и свадьбу не справить! Значит, придется.

Странно или нет, но Анна Савельевна вдруг осознала свою вину в том, что Маша оказалась настолько не подготовлена к взрослой жизни, а уж к такому резкому повороту и подавно. А теперь врежется ее дочь на полном ходу в жесткую и тяжелую «взрослую» жизнь, как поезд без тормозов. Тут и более опытным, умудренным жизнью людям не всегда удается уцелеть или выбраться без шрамов и ран. «Любовная лодка разбилась о быт». Нет, только не это.

Она должна, обязана помочь дочери привыкнуть к новым реалиям бытия. Объяснить, как не стать домработницей, но и не витать в облаках, поверив, что ты только его Муза. Надо научить, как стать хозяйкой уютного дома, Гестией, богиней-хранительницей домашнего очага. Всему ее придется учить с нуля – и как готовить мужу обед, и как следить за его носками и рубашками, как не забыть с вечера купить по дороге продукты, и как, усталой, суметь улыбаться любимому человеку перед сном и каждое утро перед уходом на работу… Ну, а будут трудности, двери их дома всегда для них открыты – помогут, посоветуют, успокоят.

Оставив себе пару недель на подготовку к свадьбе, через друзей Анна Савельевна быстро нашла и сняла для молодоженов комнату с мебелью, в центре города и недалеко от метро Маяковская. Помогла перевезти их нехитрый гардероб, выделила какие-то кастрюльки-сковородки и погрузилась в приготовления. Теперь все ее свободные от преподавания и подготовки к новому курсу часы были заняты беготней по городу в поисках продуктов для праздничного стола, ткани на свадебное платье и много чего еще… Молодых она решила не беспокоить, спокойно ожидая, пока Маша позвонит им сама.

Маша, действительно, звонила каждый день. Голосок у нее был какой-то невеселый, даже растерянный, и никакой радости в нем Анна Савельевна не уловила. Вначале она списывала это на усталость, плохой сон, просто на испуг от постоянного присутствия рядом мужчины и отсутствия рядом мамы (это было понятно). Но уже через неделю она почувствовала, что Маша по горло сыта своей самостоятельной жизнью в чужой квартире.

Во-первых, соседи по квартире сразу продемонстрировали ей явное недовольство, что вместо одинокой старушки, появилась, пусть временно, молодая пара, которая вдруг еще надумает завести ребенка. Что им ответить, как с ними вести себя, Маша не знала. Чувствуя нерасположение соседей, она пыталась понять причину, не понимая – расстраивалась, но научиться игнорировать их недоброжелательные взгляды и ворчание у нее не получалось. Так что большей частью, когда не надо было бежать в институт, она сидела в чужой неуютной комнате и пыталась читать. Потом оказывалось, что не хватает какой-то книжки, нет под рукой какого-то словаря.

Во-вторых, как в любой коммуналке, молодым сразу в жестких тонах был предложен один день, чтобы помыться в ванной, одна конфорка для приготовления еды, определенный день и число недель для уборки «мест общественного пользования». С этим Маша смирилась бы. В их квартире были такие же порядки. Но здесь все было чужое. Ступить в пожелтевшую от времени ванну с разбитым, полуобвалившимся кафелем на стенах, чтобы принять душ, Маша брезговала. Кстати, воды горячей не было, колонки она боялась, так что мыться приходилось холодной водой и «частями».

В-третьих, ни к новому району, ни к его магазинам быстро приспособиться Маша не могла. Большого гастронома, чтобы сэкономить время, заняв сразу две-три очереди в разные отделы, поблизости не было. Так что хождение по магазинам отнимало часы. Нормального холодильника тоже не было. Вернее, был полутруп старого холодильника «Газоаппарат», но держать его включенным все время было просто опасно. Чтобы охладить свое нутро, он начинал грохотать как трактор, издавая запах горелой изоляции. Это было похоже на агонию умирающего железного существа. Если бы это было только днем! А каково просыпаться десять раз за ночь от звука тяжелого удара по металлу – ну заработай же, развалина чертова, или уж сдохни! Одно это могло довести до сумасшествия. Но жаловаться маме на все эти «мелочи быта» Маше не хотелось – кое-кому из ее подружек и такие условия могли показаться райскими.

Но самое главное, никакой страсти в ней не проснулось, любовь не состоялась, а спать вдвоем на чужой кровати оказалось и неудобно, и неуютно. И самое неприятное, еще не вполне осознанное, что никакого желания быть даже просто женой она тоже не испытывала. Про любовь они, конечно, знали. Но все больше про романтическую – Беатриче, Ассоль, графиня Шеина. Ну, была еще Песнь песней… Но что-то, возможно самое важное для создания семьи, она так и не поняла. Да и все они из Толстого запомнили только, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные – каждая по-своему, что «запретная любовь» может довести до самоубийства. Что бывает любовь-самоотречение, любовь-страдание, и страсть, которая может свести с ума. Но в целом, никакой честной информации, никаких подсказок-рецептов, как стать счастливым, не было, и никаких гарантий тоже! Совсем по Козьме Пруткову – «Хочешь быть счастливым – будь им!» У более везучих перед глазами был пример их родителей, но и тут секреты семейной жизни оставались, по большей части, секретами. Маше, конечно, говорили о взаимном уважении между супругами, немного – об обязанностях, вернее, о распределении домашних дел. «Каким бы ты хотела видеть своего мужа – стоящим в переднике на кухне у плиты или занимающимся наукой? Но если ты не дашь ему возможности поработать дома… Или он будет постоянно вмешиваться в твои кухонные дела – тоже плохо. Вот и выбирай!»

Маша выбрала «науку». Но все же оставалось еще что-то очень важное, но недосказанное, тайное, что было для нее «наукой за семью замками», до чего ей придется доходить самой и дорогой ценой.

Уже через две недели Маше больше всего хотелось обратно к маме, и она запросилась домой.

А тут еще и свекровь на Анну Савельевну надавила – зачем дочь от себя гонишь? Есть две прекрасные комнаты, обстановка знакомая, все магазины рядом, зачем же тратить деньги попусту? Анна Савельевна сдалась. Ладно, решила она, попробуем вместе, а там – увидим. Пусть еще недельку потерпят, может, притрутся, а там через неделю свадьба, после нее на неделю-две съездят в гости к родителям Андрея. Благо, те живут где-то у моря, будет у ребят возможность позагорать, покупаться, приладиться друг у другу на воле. А там снова вернемся к идее самостоятельной жизни.

Поэтому от снятой комнаты Анна Савельевна решила пока не отказываться. Хотя ей и жалко было дочь, она продолжала настаивать, что молодые должны жить отдельно. Своего опыта было достаточно.

Погружать Машу «до поры» в сложности домашней дипломатии она тоже не хотела. Все думала, что рановато. Вот и попала в собственный капкан.

Планировать жизнь, по существу, никто из молодых не умел. Ни в школе, ни дома этому не учили. В семье Андрея, как во всех бедных семьях, где всегда еле-еле дотягивали до получки, «копеечку на черный день» все же откладывали. По настоянию мужа Анна Савельевна неоднократно пыталась завести домашнюю бухгалтерию. Но к концу месяца всегда оказывалось, что записывай – не записывай, непредвиденных, но обязательных, по ее мнению, расходов было чуть больше, чем даже предполагалось.

Кроме регулярной помощи двум бабушкам, появлялись совершенно неожиданные внеплановые расходы. То надо было послать деньги в Ригу, какой-то дальней родственнице на остродефицитное лекарство. «Мой папа (Машин дедушка) очень любил свою троюродную сестру». То тете Мане: «Она же подбрасывала тебе (то есть Машиному папе) по пятерке, когда ты был голодным студентом?». То ее подруге, Верочке – зимнего пальто у нее не было, а тут вдруг подвернулась кроличья шубка, не новая, но симпатичная и вовсе недорого. А денег все равно не хватает. «Она сможет вернуть через месяц-полтора. Но мы же с голоду не умираем!». В конце концов, вести бухгалтерскую тетрадь Анне Савельевне надоело. «Как видишь, ни одной копейки из зарплаты на себя я не потратила», – сказала она, предложив мужу самому делать эту работу. На этом разговоры о необходимости экономить, откладывать хоть что-то на сберкнижку, на «черный день», закончились. «Будет черный день – пойду убирать подъезд. Во всяком случае, на лестнице чисто будет».

Времени на бухгалтерию у Лёни тоже никогда не было. Корочки сберкнижки так и остались только «корочками».

Иногда Анна Савельевна думала о преимуществах воспитания детей в деревне. Вся жизнь там на виду, все просто и понятно, по Бернсу – «жена, корова и доход». Хотя там сейчас не «доход», а нищета пьяная, беспробудная. Но зато молодые всему учились с детства. Что-то с родительских рук, что-то «вприглядку», что было иногда излишне грубо, но зато – естественно и проще. Как в семье жениха принято, так и жить будут. А вот идти в дом тестя с тещей, в народе всегда было позором. На это были обречены совсем бедные или «пришлые», из чужой деревни парни, которым некуда было деться. Вероятно, именно поэтому Андрей, не будучи ни в коей мере деревенским парнем, выглядеть таким «примаком» в чужих глазах категорически не хотел.

Маясь в чужой квартире и возвращаясь мыслями к своей семье, Андрей пытался набраться мужества и рассказать Маше всю правду, но, видя ее настроение, не решался даже рот открыть. Не собираясь ничего скрывать, он сам терзался этой недоговоренностью, но все же, как мог, старался оттянуть разговор. Он не хотел, вернее, безумно боялся отпугнуть Машу. Уж если ей так плохо здесь, в этой, такой приличной комнате со столом под скатертью и цветами на окне? Теперь он уже мучился сомнениями, стоит ли ему «тащить» Машу в свою семью, в их дом. Да, он не хотел пугать, хотя был искренне уверен, что никто не может помешать их счастью. А вдруг? Ему хотелось встать перед Машей на колени: «Верь мне Маша, я молю тебя!» Но отказаться от своей семьи он не мог, не имел права. Он отвечал за них.

И зачем он не рассказал Маше всю правду с самого начала? А если бы Маша все-таки испугалась? Или хуже – ее отговорили бы родители? Начали бы объяснять, что «яблочко от яблони…» А он – другой, другой, совсем другой, «выродок» из своей семьи! Пусть только Маша верит в него! Он же чужой в собственной семье! Маша любит его, она должна понять! Ему без нее не жить – он однолюб! Он и линии на руках своих показывал – у него на обеих ладонях только буква Л. Он сравнивал – у всех или Мили Ж. Но такой, как у него, ни у кого не видел.

Наверное, это был бы не самый сильный аргумент. Маша только посмеется… Но как еще доказать ей, что это правда?