Когда ад замерзнет

– Ну, она тут уже две недели, а никто не умер.

– А Митрофановна?

– Митрофановне было восемьдесят шесть лет. – Женщина фыркнула. – Когда-то же она должна была умереть? И потом – вряд ли ее кровь могла заинтересовать вампира. А больше с тех пор никто не умер.

– Она может охотиться на улицах, ведь куда-то же она ходит по ночам.

– Тише, она может услышать! – Женщина смеется. – Надо же, что удумали!

– Вампиры днем спят, мам, ничего она не слышит.

Голоса затихли, дальше по коридору хлопнула дверь.

Так, час от часу не легче. Значит, я вампир.

В принципе, вампиром быть, наверное, совсем неплохо. Я бы, наверное, не отказалась от бессмертия, при этом вампиры умеют летать, превращаться в разных забавных зверей, а самое главное – никаких расходов на питание. В моем случае это важно, денег у меня почти не осталось, а есть очень хочется. С другой стороны, наших граждан сложно назвать экологически чистым продуктом, так что, будь я вампиром, с питанием возникли бы проблемы. Впрочем, что-то можно решить, но проблема в том, что я не вампир, к сожалению, иначе моя жизнь была бы куда как проще.

За дверью снова кто-то возится, метет веником. Что ж, крупа под дверью – не самое худшее, что там могло оказаться.

Я набираю в кружку воды и ставлю кипятильник – растворю суп, что ж делать. Тем более, булочки есть, пусть и черствые, но я знаю, как их оживить, просто подержу их над паром, и все. Если бы и остальное было так легко исправить.

Например, вот эта идиотская квартира.

Когда я сюда въехала, то не поняла сперва, почему помещение имеет такую странную конфигурацию, а потом разобралась. Когда-то это была огромная гостиная в добротном и новом купеческом особняке, она занимала почти весь этаж. Впоследствии дом большевики у владельца отжали, его самого, если он не успел сбежать, наверняка поставили к стенке, а дом перестроили и разделили на несколько квартир с длинным общим коридором, темным и пыльным. Каждому жильцу достался кусочек этой гостиной, а на втором этаже у прежних хозяев были спальни, и теперь кое у кого из здешних жильцов там второй ярус, у некоторых даже отдельные квартиры, но у меня вверху совсем не спальня, а крохотная каморка мансарды. Когда-то там, наверное, спала служанка, и под кипами хлама там до сих пор сохранились убогая деревянная кровать столетней давности и колченогий табурет, заляпанный воском. Я, конечно, понимаю, что осталось это богатство, наверное, от прежних жильцов, превративших это помещение в склад ненужных вещей, но гораздо интереснее думать, что спала там, например, нянька, которую специально поселили рядом с «детской».

В моем владении оказалась та часть гостиной, где есть камин – несуразный, очень большой, но и комната изначально была огромная – не просто гостиная, а бальный зал, почти на весь этаж. А в цоколе располагалась так называемая «людская», теперь там ряд отсеков с самодельными перегородками и дверями, в них жильцы прежде хранили дрова и уголь, а теперь хлам и банки с домашними консервами. У меня там тоже есть отсек, и даже ключ к нему мне выдала юркая старушонка, бывшая хозяйка этой квартиры, она все время что-то пыталась мне втолковать, да я не слушала. Я видела только убогую деформированную комнату с высоченным бессмысленным потолком, почти вертикальной железной винтовой лестницей в верхнее помещение и нелепым, трижды ненужным мне камином – а в основном это вот, блин, венецианское окно с небольшим балкончиком над высоким цоколем.

Риелторша Рита заверила меня, что мне сильно повезло. Возможно, с ее точки зрения так оно и было, да и я, когда меня отпускает обида и депрессия, тоже понимаю, что даже такая квартира всяко лучше съемной, и тоскую я не по дому, собственно, а по родителям. Из той ситуации, которая сложилась на момент моего фактически бегства из дома, я вышла, можно сказать, без потерь, потому что всегда была осторожна.

Только ни хрена мне моя осторожность не помогла, потому что я здесь.

Я вообще только обживаю эту, с позволения сказать, квартиру, в которую меня запихнули стечение обстоятельств и неправильное положение звезд во всех, блин, домах. И в этой комнате тоже положение звезд неправильное. За ту неделю, что я здесь, мне ни разу не удалось нормально поспать, потому что квартира на первом этаже, и мимо окон все время шастают какие-то граждане, а штор у меня нет. А еще у меня нет мебели, утюга, семьи, чайника, микроволновки и счастья.

Зато есть здоровенный камин, лепка на почти пятиметровом потолке, с которого на длиннющем шнуре свисает лампочка, и наборный паркет, зачем-то выкрашенный синей краской. И крохотная ванная с толчком, которому лет двести, и тут же устроен импровизированный душ – просто слив в полу, а над ним труба с краном. Душ толком не работает, но какая-то вода периодически все-таки течет, и то хорошо.

Вместо кухни – закуток, выгороженный рядом с дверью, с проржавевшей насквозь раковиной и неработающей газовой плитой на ножках. Я таких плит и не видела никогда, но многие вещи на свете – как змея в траве, ты ее не видишь, даже не знаешь о ней, а она там. И при случае ты о ней обязательно узнаешь, но случай этот тебе не понравится.

В дверь требовательно постучали.

Это уже не первый раз, когда кто-то стучит мне в дверь, но поскольку я никого не жду в гости, то не открываю. Добрососедские отношения мне вообще неинтересны, могу только представить, какое стадо маргиналов живет в этой халупе, выстроенной в конце позапрошлого века.

Могу, но не хочу.

А потому дверь открывать не собираюсь. Видите ли, я слегка снобка, и хотя оттопыривать мизинец мне сейчас вообще глупо, но отчего-то я не хочу контактировать с такими же неудачниками, как я сама. Просто у меня такое ощущение, что если я впущу кого-нибудь из них на свою орбиту, то обратного хода уже не будет. Нищета заразна, и если хотите чего-то в жизни достичь, никогда не подпускайте к себе нищих ближе чем на расстояние, необходимое для того, чтобы бросить им монетку.

Даже если ты сам – нищий.

Тем более что причины для общения в принципе нет.

– Ну, что, не открывает?

Женский голос, очень противный.

– Не. – Это голос явно мужской, и принадлежит он человеку пьющему. – Натаха, у тебя сто грамм есть?

– Нету. – Неизвестная мне Натаха злорадно засмеялась. – И у этой ты не разживешься, зря стучишь. Как переезжала, одни книжки заносили.

– А может, и не зря… – Алкаш под дверью, видимо, не устоял на ногах и тяжело оперся о мою дверь. – Там краны не работают, точно знаю, так я бы починил.

– Что ты там починил бы, алкоголик несчастный. Пропил ты, Леша, свои руки и голову, давно пропил, так что не стучись и не позорься, как Зойка узнает, что стучал сюда, так оторвет тебе все, что еще бултыхается, так и знай.

– Откуда ей узнать… Натаха, будь человеком, дай сто грамм, подлечиться надо.

– В психушке тебя вылечат, хватит канючить, хандубей.

Голоса удаляются, и я снова начинаю дышать. А то, что я не дышала, заметила только сейчас.

Эти две недели я все время искала работу, но безуспешно. Везде обещали перезвонить – ну, возможно, кто-то сейчас все-таки звонит.

Нужно выйти в магазин, хватит ныть.

Я надеваю поверх толстовки куртку и открываю дверь.

– Эй…

По голосу я узнаю алкаша, стучавшего ко мне совсем недавно. Значит, ждал в коридоре.

– Я знаю, что у тебя мебели нет. А у матери во флигеле много всякой мебели, дашь на бутылку – и забирай хоть шкаф, хоть что. Идет?

С одной стороны, у меня денег совсем в обрез, с другой – у меня и правда нет никакой мебели, а сделка выгодная.

– Идем.

Алкоголик засуетился, побежал впереди меня. Хорошо, что почти стемнело, никто не увидит.

Дверь во флигель обита дерматином, внутри беспорядок, но именно такой, какой бывает, когда спешно что-то ищут, а пока была жива хозяйка, здесь, похоже, всегда царила чистота. Покойная бабка была большая аккуратистка.

– Так-то я с Зойкой живу. – Алкоголик шмыгнул носом. – Но теперь перееду обратно сюда, мать умерла, дом теперь мой, а Зойка меня достала. Ну, а мебели мне одному столько ни к чему. Вот, смотри, что приглянется, я тебе сам и принесу.

Мебель покупалась, видимо, еще в восьмидесятых годах прошлого столетия, но сохранилась отлично. В серванте какие-то почетные грамоты, их много.

– Мать в роддоме акушеркой работала пятьдесят лет, ветеран труда, вот! – Алкоголик снова шмыгнул носом. – Батя-то умер давно, а мать только недавно. Жалко, один остался теперь. С Зойкой они вообще не ладили, никак. Ну, а я… а вот, смотри – подарю тебе просто так, хочешь?

Вещица и правда симпатичная – конечно, китайская поделка дешевая, но выглядит очень красиво: золотистая карета яйцевидной формы и шестерка белых лошадей в плюмажах, золото-серебро-бархат-камешки. Стразы очень красиво блестят, и сама вещица увесистая.

– Нравится? А забирай, ну типа на новоселье, вот правда, от души дарю. Мне оно ни к чему, я такими финтифлюшками не интересуюсь, пропью – и все, а тебе будет радость. Вы, девчонки, все любите разное блестящее. Ну, а заодно Зойке не достанется, она давно на него зубы точила, а теперь, когда матери не стало, она его утащит, я пьяный буду валяться, а она утянет, к гадалке не ходи, а мне скажет, что я сам пропил. А так я буду знать, что сам тебе отдал – так просто, на память. Бери, мать бы хотела, чтоб я не пропил и Зойке не отдал, а я тебе отдам, красивая игрушка. Еще одна такая была, только там не карета, а как бы яйцо на такой поляне, с цветами – красиво тоже, блестело ужас, мать его Зойке подарила на нашу свадьбу, а теща, дура, возьми да и разбей, вот мать и осерчала – все говорила: как помру, не вздумай Зойке отдать, а хоть просто подари хорошему человеку за упокой моей души, чтоб ему радость была. Так что бери, это от души, хоть раз сделаю так, как мать велела. Эх, кабы раньше-то мозги были мать слушать, а теперь что уж, когда все наперекосяк, в сорок три года жизнь закончилась. Бери, говорю, и не сомневайся – считай, что волю покойной исполнил я в точности, а мне это тоже в радость. Мать-то хорошая была у меня, хоть и строгая.

– Спасибо.