Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 1

Выплакав слезы, Екатерина посмотрела на Михаэля:

– Ну, чего сидишь? Ведь говорю: забудь сюда дорогу. Я, как она мне про тебя рассказала, сразу ей ответила: «Не пара он тебе. Чужой». Как в воду глядела. Мало того, что нерусский, так еще и жи… – прикусила язык мачеха. – Ладно! Что на тебя злиться? Горю не поможешь. А теперь – иди-ка ты отсюда своим путем…

Михаэль не помнил, как вышел из квартиры, спустился по лестнице. Оглушенный, стоял он на перекрестке, пытаясь собраться с мыслями. Надю Михаэль решил не дожидаться. Зачем? Не в состоянии он, после того что произошло у Екатерины, вести разговор, улыбаться. А если эта Надя смотрит на него как на мужчину? И для этого пригласила? Но после такого разговора ничего не получится. Не может он сейчас с женщиной быть. И Клава все время перед глазами.

«А Надя, – опять подумал Михаэль, – не зря к себе зовет. Как она говорила? “Ты что, на танцах в первый раз? Или не мужик?”».

Повернувшись, Михаэль направился к станции, не очень ясно представляя себе, где она находится. Он уже приближался к концу улицы, пытаясь сообразить, куда повернуть: направо или налево, когда услышал за собой быстрые шаги. Его догоняла Надя.

– Мы же договорились, – с упреком сказала она. – Почему убегаешь?

Михаэль не знал, что ответить. Объяснять? Слишком долго, да и поймет ли эта женщина? А кроме того, почему он вообще должен что-то объяснять? Это его и только его личное дело.

Но подумав так, Михаэль вдруг ощутил потребность выговориться. Рассказать все. Передать кому-то, неважно кому, хоть часть того, что, словно пудовый мешок, давит на сердце. Сейчас он с Надей? Ладно, пусть будет Надя…

И пока они шли, Михаэль повторил все, что рассказывал Екатерине, добавив к этому реакцию мачехи. Себя выгораживать не стал. Сказал, словно приговор вынес:

– Если она погибла – то из-за меня. Если оказалась в плену – тоже.

К его удивлению, спутница промолчала. Михаэль заметил, что они снова оказались на той, похожей на деревенскую, улице, где он провалился в грязь. Надежда остановилась у единственного, наверное, в этом месте двухэтажного дома:

– Здесь и живу.

Квартира Нади была на первом этаже.

«Чисто, прибрано, – невольно отметил Михаэль. – А где же ребенок?»

Но долго задаваться этим вопросом не пришлось. Надя сказала, словно читала мысли:

– Я дочку к маме отвела. Она тут живет, неподалеку. Снимай шинель, располагайся.

«К маме! Вот зачем она отлучилась! Ну конечно, ей нужен парень. Молодой, крепкий». А он, Михаэль, мало того, что расстроен, так и в себя еще после ранения толком не пришел.

Еды у Нади было немного. Это не удивляло. Михаэль знал о голодном существовании тыла. Он вытряхнул содержимое своего мешка: все, чем снабдили в госпитале, но хозяйка сделала решительный жест:

– Это и это убери. В дороге что станешь есть?

И поставила на стол бутыль с мутноватой жидкостью:

– Будешь?

Михаэль так и не научился пить самогон. Его начинало мутить. Но перед Надей нельзя было показывать слабость.

– Давай!

«Неужели она ничего не скажет? – подумал Михаэль. – Зачем же я ей рассказывал? Нет, не может быть! Такая не промолчит».

Он не ошибся. Внимательно и, как показалось Михаэлю, немного насмешливо проследив за тем, как гость налил и выпил четверть стакана, Надя заговорила:

– Значит, пропала без вести. Бедная Клава! Помню ее. Мы же с ней в одной школе учились. Только я на четыре класса старше была. Отцы наши вместе работали. Клавин, покойный, мастером был цеховым, а мой-токарем. Знатным. В газете про него писали, медалью наградили. А потом… – как будто споткнулась Надя.

– Что потом? – осторожно спросил Михаэль.

– Арестовали его потом, вот что. Посадили. Десять лет дали за саботаж. Оклеветал кто-то. А он два года отсидел и за месяц до войны вернулся. Да и то сказать – если б не Алексей Спиридонович, отец, значит, Клавин, так бы и сгинул. Алексей Спиридонович к нам домой вдруг заявился и говорит: «Не верю я, что Захар, отец мой то есть, – уточнила Надя, – саботажник. Хоть убейте, не верю. Знатный производственник, награжденный – и враг? Не разобрались, честного человека посадили!» А с Алексеем жена его пришла, Екатерина. Та, которую ты навещал. Как вцепится в мужа! «Ты что такое говоришь?! – кричит. – Не видишь, что вокруг творится?! Да тебя самого за такие речи посадят!» А он ей: «По-твоему, справедливости больше нет? А я тебе говорю: есть справедливость! До самого Сталина дойду, если надо!» Екатерина как задохнулась. За грудь схватилась, слова сказать не может. И знаешь, Миша, нашел наш Алексей Спиридонович правду. Уж не знаю, как он ее искал, кому что говорил, кому писал, только отец вернулся – и сразу к Алексею: «Ты – мой спаситель. Если б не ты – не видать бы мне больше дома». А Спиридоныч только рукой махнул. Иди, мол, работай. Станок твой тебя дожидается. Тут и война подоспела. А у Спиридоныча бронь была. Сыновей-то его, Митю и Костю, призвали, а у него бронь. Так он из военкомата не выходил, пока и его на фронт не отправили. «Я, – говорит, – не такой еще старый. Что же, за сыновей моих прятаться буду?» Вот так и погиб. В одно время со мной похоронку жена получила. И Митю, старшего, убили. А Константин воюет где-то…

Это Михаэль уже знал и догадывался, что рассказ Нади – предисловие.

– Тогда и Клава на фронт ушла. Значит, любовь у тебя с ней была? Говорила Екатерина, что письмо получила от Клавы. Она там про тебя написала. А я от кого слышала? От отца. Он к Екатерине часто заходит. Мало ли чем помочь надо. Так и говорит: «До смерти помогать буду. Я у Спиридоныча-покойника в неоплатном долгу». Что не пьешь? Налей-ка еще!

Самогон ударил в голову. Теперь голос Нади звучал так, словно она находилась в другом углу комнаты.

– Ты, Михаил, себя зря не казни. Я, может, и не самая умная, а так думаю, что не мог ты ничего сделать. Даже если б нашел свою Клаву – не вытащил бы ее из пекла этого. Времени у тебя не было. Убили бы вас обоих или в плен взяли. Я почему говорю? Сосед наш без руки вернулся. Он как раз там, на Волхове, был, в Долине смерти той. Много чего рассказывал. А в один прекрасный день глядим – нет соседа. Забрали. Говорят, на базаре болтал да на станции. Нас потом предупредили в милиции: «Будете распространять пропаганду вражескую – за ним пойдете». Только я не милиции нашей – ему поверила. Слезам его. А ты, если б даже в плен попал, тебе что плен, что смерть – все одно. Думаешь, я не вижу, кто ты? У нас на фабрике начальник цеха такой же был, Шнейдер Лев Семёнович. Из эвакуированных. Строгий, принципиальный.

Законник, одним словом. Девчонки наши вначале на него косились: молодой, а тощий, как Кощей, и ни на кого не смотрит. Все о чем-то своем думает. Ну и окрестили Скелетом, а некоторые переговариваться начали: мол, еврей и все прочее. Другие воюют, а этот в тылу окопался. Бабами командует. Ты не обижайся, у нас тут всякие есть.

– Да я понимаю, – невесело усмехнулся Михаэль. – Мне тоже разное говорили.

– А ты на дураков не гляди, – отозвалась Надя. – Послушай дальше. Косились, косились, пока у одной из наших сынишка не заболел. Оставить не с кем. Она туда-сюда, отгул нужен. А мы – на военном положении, хоть и швейная фабрика. Какие там отгулы! Нечего делать, пошла она к начальнику. Возвращается пришибленная. Смотрим на нее, переглядываемся, дескать, все ясно: послал ее куда подальше Скелет. А она нам: «Девочки, родные, не поверите! Отпустил! “Идите, – сказал, – домой, не волнуйтесь. Мы вас прикроем”. На “вы” назвал, а у самого платок в руке, и кровь на нем».

Михаэль понимал, что еще немного, и у него начнет двоиться в глазах. Коварный напиток действовал. И все же он заметил, что Надя закинула ногу на ногу и натянувшаяся юбка приоткрыла колено.

– Так-то вот, – закончила она. – Хороший человек оказался. Если беда у кого, всегда старался помочь. Понемногу отошел, даже шутить начал. «Моя фамилия, – говорит, – что означает? Тот, кто шьет. Вот и руковожу швеями». А сам больной, чахоточный. Зиму нашу не пережил. И семья у него под немцем осталась. Твои-то где? Говорят, фашисты всех евреев убивают.

– И мои под немцем остались, – повторил Михаэль, невольно подражая Наде. – Думал, погибли. А сегодня в военкомате сообщение получил: отец и сестра живы, в партизанском отряде оба. Только о маме ничего не сказано.

– Живы?! – отозвалась Надя. – Да это же радость какая! Давай-ка мы с тобой за это выпьем!

– А как ты догадалась, что я еврей? – спросил Михаэль.

– Как, как. По глазам, – усмехнулась Надя. – Не веришь? Ладно, давай: за твоих, за победу!

Самогон оказался задиристым, крепким. Михаэль чувствовал, что ему хватит, что больше пить он не должен. Но как тут откажешься?

Что происходило потом, Михаэль помнил смутно, но достаточно для того, чтобы не сомневаться: в постели этой ночью он был не один. И хотя восстановить в памяти все, что произошло между ним и Надей, Михаэль не мог, разрозненные воспоминания, которые не покидали его по пути в Новую Ладогу, окончательно сложились в общую картину мучительно-острого наслаждения, накатывающего волнами, уходящего и возвращающегося, не похожего на то, что было у него на фронте. Если Клава, прежде Михаэля узнавшая любовь, во многом еще оставалась неискушенной, то Надя, несмотря на молодость, оказалась опытной женщиной, умеющей доставить удовольствие себе и мужчине. Она проводила Михаэля на станцию, вручила его знакомому железнодорожнику с просьбой непременно посадить на нужный поезд и, прижимаясь к нему на прощанье, сказала:

– Хорошо с тобой, Миша. Вот адрес. Если вспомнишь обо мне – напиши.

«Зачем?» – хотел ответить Михаэль, но слово застряло во рту. Зачем ему эта женщина, старше его на несколько лет, имевшая мужчин и к тому же с ребенком? Но Надя, как в свое время Клава, не выходила из головы. Рассудок твердил свое, а плоть Михаэля помнила Надино тело и не могла позабыть. Рука, уже готовая выбросить адрес, положила его в карман. Пытавшийся обмануть себя Михаэль понимал, что напишет Наде, как только прибудет на фронт, и ни

здравый смысл, ни воспоминания о пропавшей у Мясного Бора Клаве не смогут ему помешать. Но сначала он будет писать Юрису и вложит в послание письмо для отца и Лии. Михаэль не знал, что, пока он в теплушке решает, кому и когда написать, карательный батальон обер-лейтенанта Мелдериса уже приближается к расположению отряда, где находится Залман Гольдштейн, а Лия и Яша, о котором Михаэль не имел ни малейшего представления, стоят перед Влодеком – командиром польских партизан из Армии Крайовой, и тот решает, жить им или умереть.

После того как их схватили у шлагбаума на въезде в Ос-вею, Яша не проронил ни слова. Молчал он и в вагоне, набитом евреями, не знавшими, куда их везут, и строившими разные предположения. На вопросы Лии Яша не отвечал и не пытался ее утешать. Мысль о том, что он, следопыт, уроженец этих мест, не только сбился с пути, но умудрился выйти на большую дорогу, словно был на прогулке, да еще обронил по-дурацки винтовку, парализовала его волю. Поэтому, когда прижатый к Яшиному боку немытыми, потными, источающими невыносимый запах телами старый, с нечесаной бородой еврей обратился к нему на идиш, Яша не сразу понял, о чем идет речь.

– Бежать надо, кйндерлэх.

Старику дважды пришлось повторить эту фразу, прежде чем до Яши дошел ее смысл.

«Бежать?! Из вагона?! Как?! О чем этот полоумный болтает?!»