Крещатик № 94 (2021)

– Как в тюрьме? – с весёлым удивлением спросил Ленц. – Он же совсем не в политике был! Только не говори, что он радикализировался до неволи.

– Да какое там, – махнул рукой Лутковский. – Он в Буркина-Фасо сидит. Ему там негры три года дали за то, что он утром по саванне с двумя бивнями шёл.

– Как это? Он же стрелять не умеет, не охотник до охоты.

– Да уж, не охотник. Он и не охотился, – усмехнулся Лутковский. – Как ему с таким весом за слонами бегать? Всё проще. Слоны на протяжении многих тысяч лет помирали естественной смертью, но бивни их оставались нетленными. С местными копателями договариваются наши авантюристы и на этом зарабатывают.

– А Миша?

– А Миша сидит в тюрьме. Трое вышли из-за баобаба и представились при исполнении.

– Откуда такие подробности?

– Так Ксюха за ним поехала. Как жена декабриста. Кстати, она рассказывала, что в тюрьме он там самый уважаемый человек, так как самый белый и самый толстый среди невольников.

– Класс! Но об этих героях не пишут в газетах, – резюмировал Ленц, глядя на экран телефона. – Тихонов?

– Этот счастлив. Ненавидит москалей. Участвует в факельных шествиях. В масленицу агитировал за местные вареники вместо москальских блинов. В общем, обрёл себя хлопец. На вид спокоен и уверен. Взгляд устремлён в светлое будущее.

– Понятно, – равнодушно вздохнул Ленц.

– Его Юра Мельник троллит, грозит упаковать в смирительную вышиванку.

– Что ж такое, учились в одном классе и давят друг друга. Где Юра, кстати? Там же, в дурдоме?

– Да, из буйных психов добрых граждан делает. Защитил диссертацию о влиянии толпы на личность.

– Тема. В яблочко.

– Я, кстати, с ним и с Феликсом Сикорским ходил на факельное шествие. Собственно, Феликс меня и Юру туда затянул. Атмосферка, я скажу тебе…

– Постой, как с Сикорским? Феликс на факельном шествии?

– Ну, у него профессиональный интерес.

– Это у тебя и у Мельника профессиональный. С Сикорским что-то не так. И друзей он всегда сторонится. Даже Новый год один встречает.

– Я сам удивился…

– А где он сейчас? Давай ему позвоним, – засуетился Ленц.

– Он в Китае сейчас, по-моему, – пожал плечами Лутковский. – Фотки Мао постит оттуда.

– А что он там делает? – спросил Ленц, набирая номер на своём телефоне.

– Не знаю. Может быть, издатели пригласили. Или просто экскурсия в Поднебесную.

– Алло…

14

«Книги, друзья мои, надо печатать на бумаге, которой можно подтереться. И только те книги, которые пройдут испытание санузлом, станут бессмертными. Прочие, с трепетом выпавшего из гнезда птенца, забьются в смертельных конвульсиях в сливном потоке времени и пропадут в черной дыре истории», – подобные наглые констатации были нередкими в блоговых записках Сикорского. Он вообще был странным человеком с тяжёлой репутацией в литературных кругах. Его поведение было порой пугающее, порой не от мира сего. У него была та внутренняя свобода, которой опасались люди, даже близко знавшие Феликса. Он не боялся публики, и это выделяло его среди литераторов. Сакральные, внутренние темы, которыми обычно не делятся на людях, вызывали его живой интерес. Он мог рассказать о смерти дочери в шокирующих подробностях и тут же переключиться на анекдот о бывшей жене. При этом многие понимали, что это был с его стороны не спектакль, не пошлая игра в цинизм на публику ради сомнительного статуса чудака. Это была его природа. Тут, правда, стоит добавить, что таким странным образом он открывался не перед всеми. Для большинства Сикорский был замкнутым человеком с прозрачным взглядом сомнамбулы и еле заметной блуждающей улыбкой наблюдателя. Лутковский как-то заметил в разговоре, что жизнь Феликса напоминает пристальное любопытство постороннего при препарировании разлагающегося трупа.

Сикорский редко появлялся в формате светской тусовки, хотя его статус довольно известного писателя открывал перед ним двери клубов и салонов, в которые пускали только по спискам. Чаще его можно было встретить в богемных притонах с сомнительной публикой, где он сидел молча и, кажется, не слушал пьяных, крикливых рассуждений стрессонеустойчивых молодых людей о стихах и прозе их собственного сочинения.

При своей довольно значительной известности среди читающего сообщества Сикорский не был литературной знаменитостью. Со стороны казалось, что он просто не умеет себя вести как культовый писатель. Он насмешливо, но как-то неблестяще, неуклюже избегал нужной тусовки и необходимого самопиара, реализуя себя (его выражение) в иных плоскостях. Впрочем, по версии людей, знавших его близко, он просто не хотел этого статуса, сознательно отказавшись от ненужной ему популярности.

Друзей у него было немного. Кроме Лутковского и Ленца были еще пара человек, которым он доверял – бывшая жена, врач-психиатр Юрий Мельник и какой-то алкаш, по имени или по прозвищу Герасим, непонятно почему заинтересовавший Феликса.

К революционным событиям Сикорский отнёсся не с прямолинейностью революционера или контрреволюционера, но как-то по-своему. После победы Майдана он прямо заявил, что беспорядки в столице ему нравились как зрелище, но к поражению власти он относится негативно, чем вызвал тогда ненормативный гнев националистов и пламенные истерики националисток. Сделав пару апокалиптических заявлений, на которые никто не обратил внимания, Сикорский, казалось, отошёл от бурлящей нечистотами темы революции и замолчал. Но всё же время от времени он напоминал о себе различными экстравагантными выходками, такими как, к примеру, упомянутое Лутковским участие в факельном шествии. Зачем ему это было нужно, никто не знал. Своих выводов от увиденного Феликс не публиковал. Пока, по крайней мере.

Именно об этом «пока» и разговорились Володя и Марк, идя на встречу со своим другом. Сикорский с неожиданной радостью согласился на предложение выпить и закусить где-нибудь под уютным забором, хотя и предупредил о том, что во времени он ограничен. Договорились, где встретиться и во сколько. И вот, широко и развязно шагая к центральному почтамту, в возбуждающем предчувствии нового этапа пьянки, Ленц с любопытством расспрашивал о впечатлениях от шествия националистов.

– Так вы тоже там орали, что Бандера ваш герой?

– Конечно же, орали. Причём с выпученными глазами и пеной у рта. Я даже подивился своей искренности. Ты же знаешь, я не националист.

– Это ты опять не националист, – едко заметил Ленц, – а когда маршировал в строю, был им. Непременно был. Сам же сказал, что в искреннем порыве выкрикивал лозунги.

– Ну, не так искренне, чтобы в погромах участвовать.

– Аппетит приходит во время еды.

– Да ну тебя в жопу.

– Эх, жаль, меня с вами не было. И как это я сам не догадался?

– Ты что, не насмотрелся как маршируют? Сам-то откуда приехал? Забыл?

– Я из марширующего строя хочу посмотреть на прохожих, то есть на условно нормальных людей, – сказал Ленц, глубоко вздохнув и не обратив внимания на замечания Лутковского. – А вообще, как они тебе показались?

– Кто они?

– Прохожие.

– Фотографируют.

– Навалив в штаны?

– Хер знает, за вспышками не видно.

– А по характерному запаху?

– Что-то развезло тебя, я вижу, – заметил Лутковский.

– Фигня. Ты лучше на вопрос ответь.

– На какой?