Один счастливый день

– Но ты же хотел в Царское? – заволновалась она.

– Туда добираться сложнее.

– Можно же взять такси…

– На «Метеоре» круче!

Она не стала настаивать. Визит к «деве с разбитым кувшином» не отменялся, а только откладывался.

В Петергофе они не сразу пошли в парк. Вначале спустились к валунам на пляже перед пристанью. Где пахло морем и нагретыми на солнце водорослями.

– А слабо? доплыть до того камня? – спросил он, показывая на серый валун, торчавший посреди сине-серой воды.

Ей показалось, что камень не очень-то и далеко.

– Тут мелко. Скорее, придется добираться до него пешком, чем вплавь.

– Тем более, – загорелся он. – Пойдешь вместе со мной?

– А вещи? Не оставлять же их тут? Обязательно украдут.

– Берем с собой!

Почему они решили, что им надо непременно дойти до этого камня. Зачем? Они не могли объяснить ни тогда, ни много лет спустя. Какая сила вдруг швырнула двух взрослых людей в море, заставив долго-долго брести по колено в воде, в обнимку с сумками и снятой одеждой? Со стороны они походили на двух беженцев, пытающихся средь бела дня пересечь границу. Но их целью стал лишь серый камень, что с каждым шагом становился все более далеким и недостижимым.

Казалось, что они не доберутся до него никогда. Но это совсем их не расстраивало. Напротив, всю дорогу они хохотали как безумные. Пока она не произнесла:

– Ты знаешь, у меня совсем мокрые трусы.

– Тогда сними их.

– А если кто-нибудь увидит?

– Ну конечно: все папарацци мира замерли, приготовив дальнефокусные камеры.

– Мне плевать на камеры. Просто не хочу, чтобы меня потом привлекли за аморалку.

– Ты обречена. Но если будут привлекать, то нас обоих.

И в подтверждение своих слов он с веселым гиканьем стянул с себя беленькие «кэлвины», что всегда надевал на важные свидания. Теперь они оба – голые, как в первый день творенья. Вокруг простирался Финский залив, а где-то за их спиной журчали знаменитые фонтаны, где золотой мускулистый Самсон раздирал пасть льву, откуда устремлялась в небо упругая молодая струя.

Они даже попытаются заняться любовью прямо там же, в воде. Но у него не получилось, к тому же мешали вещи, что приходилось держать на весу. Почти без сил они вернулись на берег и, кое-как обсохнув, отправились в Петергофский парк, что выглядел тенистым и на удивление безлюдным.

Прошли мимо большого Каскада, полюбовались на шахматную доску, откуда стекали потоки воды. Вдоволь намокли, прыгая среди камней разных «шутейных» забав. Наконец добрались и до «Римских фонтанов», сверкавших на солнце победительно и мощно.

– Я могу тебя попросить об одной вещи? – неожиданно серьезно спросила она.

Подсознательно он ждал, что рано или поздно состоится неприятный разговор: когда она потребует от него принять решение. Или скажет, что уходит, потому что больше так не может. И что он ее, мол, не любит. Потому что, если бы любил, то не стал бы так мучить! И что тогда?

Он, конечно, начнет врать, утешать, клясться, что никогда никого не любил, как ее. Потом они будут долго целоваться, как перед долгой разлукой. И прощаться навек. Сколько раз уже такое происходило?

Он с тоской приготовился выслушать знакомый речитатив, который ничего не мог изменить, но лишь отравить солнечный июньский день.

– Давай сейчас бросим здесь по монетке? – кротко предложила она.

– Мое бедное дитя, ты действительно веришь в подобное? – спросил он с наигранной интонацией отца-резонера.

– Верю! – воскликнула она. И с каким-то веселым отчаяньем швырнула серебряную монету в воду.

Он покопался в портмоне и, выудив оттуда неизвестно как затерявшийся французский серебряный франк, бросил его вслед.

…Прошло много лет. Они давно жили вместе. Он развелся. Дети выросли. Однажды на день ее рождения он подарил поездку в Рим, где она никогда раньше не была. Оставив вещи в маленьком отеле рядом с Пантеоном, они пошли наугад. Пересекли несколько улиц, чтобы очутиться на площади фантастической красоты с тремя мраморными фонтанами. Конечно, это оказалась Пьяцца Навона!

– Будешь бросать монетку? – спросил он, глядя на слепящую белоснежную красоту, утопавшую в струях воды бирюзового цвета.

– Нет, такой номер может получиться только один раз… – скажет она с грустью.

– Но ведь он же у нас получился! – радостно отозвался он. – Мы вернулись к нашим римским фонтанам!

– Теперь хорошо бы все-таки дойти до камня! – рассмеялась она.

– Нет, сегодня у нас другая цель! Она называется «оссобуко по-милански».

И, обнявшись, они отправились на поиски ресторана…

Дмитрий Озерков. Лестница и дверь

О нем:

Дмитрий Юрьевич Озерков (1976 г. р.) – российский искусствовед, куратор художественных выставок, кандидат философских наук. Заведующий Отделом современного искусства Государственного Эрмитажа, руководитель Проекта «Эрмитаж 20/21» (с 2007 года), хранитель французской гравюры XVXVIII веков Государственного Эрмитажа (с 1999 года), научный руководитель международной магистерской программы «Art&Science» в Университете ИТМО. Куратор выставок по классическому и современному искусству в Государственном Эрмитаже, среди которых «Воспитание Амура» (2006), «Джейк и Динос Чепмены: конец веселья» (2012) и «Ян Фабр: рыцарь отчаяния – воин красоты» (2016). Руководит проектом «MusicAeterna» Теодора Курентзиса и развивает Арт-площадку в Доме Радио в Санкт-Петербурге. Среди реализованных проектов: фестиваль «Современное искусство в традиционном музее»; выставки Роберто Матты, Ильи и Эмилии Кабаковых, Ансельма Кифера и многое другое. Курировал выставки Государственного Эрмитажа на 54-й и 56-й Венецианской биеннале изобразительного искусства – «Дмитрий Пригов: Дмитрий Пригов» (2011) и «Glasstress 2015 Gotika» (2015).

С огромного лестничного проема день начинается по – настоящему. За открытой из квартиры дверью мир распахивается ступенчатыми уступами вниз к выходу и вверх, на верхние этажи. Лестница кажется бесконечной. За ее пределами – неизвестное. Спуск с высокого пятого этажа длится очень долго. Ноги торопливо ступают по стертым камням, быстро проходят неравное число ступенек, ведь длина пролетов на черной лестнице старого дома разная. Разворачиваются в противоположную сторону. И ступают вниз на следующий марш. Но это не мои ноги. Я смотрю вверх.

Над моей головой вращается белый потолок из окрашенных побелкой зигзагов. Этажом выше ступеньки так же спускаются одна за одной, копируют те, что под ногами. И так же разворачиваются. И идут одни вверх, другие вниз под разными углами. Смотрю завороженно на этот праздник углов и не могу оторваться. Как от гравюры Эшера, добавил бы я сейчас. Белизна в углах потолка синеет, сереет, покрывается паутиной. Где-то проложены трубы отопления, торчат провода из распределительных коробок. На потолке одной из площадок – расплывчатое серо-черное гало от умело запущенной спички-«ракеты».

Видимо, меня несут на руках, иначе как я могу все время смотреть в потолок? На одной из площадок мы обычно рассматриваем след, оставленный в бетонном покрытии пола двумя кошачьими лапами. Кот прошел здесь, когда стяжка пола была еще сырой.

– Это наш кот по имени Тинто, который остался спать дома, прибежал сюда?

– Нет, конечно, Тинто мы сюда не выпускаем. Это был другой кот. Раньше. Давно. Нашему дому много лет.

Но это будет потом. Сейчас только потолок: вот бы этот геометрический спектакль не кончался! Мама быстро и ни на что не отвлекаясь, спускается со мной по лестнице. Финальный короткий спуск, потом еще один самый длинный, на первый этаж, длинный проход, еще одна ступенька вниз и одна наверх. Дверь и улица! Свежий воздух и двор-колодец над головой! Поворот направо в подворотню, свет в ее конце, и тротуар. Тут уже надо идти своими ногами. Через дорогу переходят, взявшись за руку. Сначала надо посмотреть налево, потом направо. Не торопясь. Но машин совсем мало. Умею ли я сам ходить, или это уже более позднее воспоминание?

Наш путь – в ясли. Мы переходим Лахтинскую улицу и идем в сквер у Писательского дома. Он обнесен серым бетонным забором с рисунком из кружочков и вертикальных заостренных овалов. В заборе проемы для проезда машин. В Писательском доме тоже есть ясли, но мы почему-то идем в другие. У забора часто можно встретить прогуливающихся ленинградских прозаиков Вадима Шефнера и Израиля Меттера. Мама мне потом их будет показывать. Они будут выглядеть тепло одетыми и рассеянными. В сквере есть чахлые кусты, молодые деревья и небольшое поле с воротами для игры в футбол. И площадка для малышей. На ней есть большая горка и железные качели, которыми я потом получу по голове. Есть песочница и низкая конструкция из железных труб, на которых закреплены четыре деревянных колобашки. Они раскрашены в разные цвета. По ним можно идти с мамой за руку, ступая с одной на другую. Последняя не закреплена и предательски проворачивается под ногой, бросая меня в нежданно обидную бездну из твердых железных труб. Мама за руку выдергивает меня вверх, так что трубами я получаю только по ногам. Но успеваю испугаться.

Все это будет вечером. А сейчас мы проходим сквозь очень высокую подворотню Писательского дома в сторону улицы Ленина. По ней ходят трамваи – тройка и тридцать первый. Тройка – овально-округлый, красно-желтый, с двумя фонарями наверху, плавно выступающими из покатого аэродинамического корпуса. Номер светится в овальном окошке по центру между ними. Тридцать первый – более нового типа, угловатый, желто – голубой, в смелом модернистском стиле 1970-х. Номер вписан в большой квадратный куб, смещенный к краю крыши, ближнему к пассажирам. Только эти два трамвая поворачивают с Чкаловского проспекта на улицу Ленина, остальные идут прямо. Перед поворотом трамвай должен остановиться, чтобы перевести стрелку. Она электрическая, но иногда не срабатывает. Тогда вагоновожатый должен выйти через переднюю дверь и перевести стрелку вручную специально припасенным ломиком, который он возит с собой в кабине. В этот момент можно будет успеть выскочить через переднюю дверь, если нужно по дороге домой зайти в молочный магазин на углу Лахтинской и Чкаловского.

Остановка здесь, у сквера Писательского дома, не доезжая перекрестка с проспектом Щорса. Резкий механический щелчок стрелки на углу Чкаловского возвещает, что трамвай сейчас повернет. Его еще не видно из-за дома, непонятно, какой номер придет. Когда загорится светофор, из-за угла со скрежетом повернет или тройка, или тридцать первый. На тройке можно доехать до метро Горьковская: она пойдет по проспекту Максима Горького налево. И дальше мимо мечети и особняка Кшесинской через Кировский мост к памятнику Суворову и Марсову полю. А тридцать первый повернет направо и мимо зоопарка проскрежещет на мост Строителей к Бирже, а оттуда – к Эрмитажу и Адмиралтейскому скверу. В трамвае ехать – одно счастье, особенно когда мама рассказывает, что за окном.