Молчание.
– Я не смогла… Не успела…
– Обоих?
– Нет, Гвен жива.
Бесстрастный голос:
– Что с ней?
– Не знаю. Она… ей… вряд ли она вернется в мир людей.
– Ясно.
– Марх, я не могла спасти троих!
– Не кричи. А то я решу, что ты не захотела спасать Ирба.
Кромка миров: Рианнон
Ты презираешь меня, сын мой. Ты смеешь меня презирать.
Ты мне не веришь. Ирб твой друг… был твоим другом, и для тебе «не смогла» значит «не захотела».
Как мне объяснить тебе, что я испугалась Манавидана и сама?
Поверишь ли ты, что я никогда не видела своего бывшего мужа в такой ярости? Поверишь ли, что я испугалась за собственную жизнь?
Из Ворруда не выходил никто – и промедление грозило бы мне… я не знаю, чем. Над Воррудом у меня нет власти, Марх.
А Ирб уже был в Ворруде, когда я прискакала.
За что Манавидан так возненавидел его – я не знаю.
Поверишь? Нет?
Кромка горя: Марх
За что, малыш? За что тебя так?
Ты как котенок – свернулся и спишь. Детские раны заживают быстро – что на теле, что на душе. Пройдет совсем немного времени – и смерть отца станет для тебя лишь смутным воспоминаем детства.
Я постараюсь заменить тебе его. Я сделаю для тебя всё, что сделал бы для собственного сына. Нет, не так. Я сделаю гораздо больше – чтобы хоть как-то оплатить мой долг.
Ты не узнаешь этого, маленький Друст, не узнаешь никогда: это я, я виноват в смерти Ирба. У Манавидана не было причин ненавидеть его. Он метил в меня. А я… глупец, мы о стольком говорили с Ирбом, о важном и пустячном, но я забыл рассказать ему о ярости моего отчима. Забыл предостеречь.
Если бы Ирб знал…
Поздно.
Я даже не знаю, какими тропами он ушел. Что происходит с теми, кто гибнет в Ворруде?
…Он прожил сотни лет или даже тысячи – и погиб из-за меня. Всего лишь неосторожность друга. Лишь одна нерассказанная история своей юности. Пустяк.
Мы, живущие веками, привыкли, что хрупка человеческая жизнь. Мы привыкли к смертям людей, как они сами, должно быть, привыкли к листопаду.
Им наша жизнь кажется вечной – и мы забываем, что и она висит на точно таком же волоске.
Спи, маленький Друст. Тебе не стоит знать всего этого. Что изменит твоя скорбь? – разве что сделает жертву Ирба напрасной.
Если бы его можно было вернуть скорбью – я бы завыл, как сотня плакальщиц.
Но он погиб, чтобы ты жил. Жил не в горе, а в счастье.
Так что будем жить, малыш. И постараемся жить счастливо – по крайней мере, ты.
Горевать Марху не было времени: у него на руках был мальчишка, с которым приходилось быть неотлучно. Даже ночью брать в свою постель, иначе ребенок не спал и ревел от страха. Твердил: «Волна! Волна! Папа!»
С Друстом надо было что-то делать. Марх, при всей любви к Ирбу и Гвен, не годился в няньки их сыну. Даже сироте.
Так что король собрал эрлов на совет.
Только нелюдь.
Сам Марх явился в собрание с племянником на плечах. Мальчишке эта поездка верхом явно нравилась.
На трон король садиться не стал, остановился посреди залы и рявкнул:
– Пусть уйдут те, кто не хочет или не может помочь Друсту!
Никто не вышел.
Тогда Марх самым нецарственным образом согнулся, спустил малыша на пол и легонько толкнул его:
– Выбери, у кого бы ты хотел погостить.
Колл, сын Коллфевра, скорчил ему забавную рожу, и Друст подбежал к нему.
Колл скорчил другую рожу.
Друст засмеялся – первый раз после гибели отца.
В тот же день, вечером, они сидели у очага – Марх и Колл. Рядом спал мальчишка, по привычке крепко сжимая руку дяди.
– Воспитаешь его?
– Это несложно. Героев растить легко.