Последний русский интеллигент. Повести

Думаю, грязи действительно было предостаточно, что в общем-то извинительно для кочевников по безводным степям. А вот запах кумыса, видимо, чем-то особенно привлекает мух. Мне пришлось однажды, много лет спустя, посетить конеферму в Башкирии. В помещении, где стояли высокие бочки с кумысом, было бело и чисто, как в аптеке, бочки были покрыты стерильной марлей, но, тем не менее, над ними возбужденно роились крупные мухи, которых никакими силами не удавалось окончательно прогнать.

Справедливости ради надо сказать, что казахи, видимо, вследствие отсутствия достаточно глубокой мусульманской традиции, народ, легко и с готовностью воспринимающий европейскую культуру и образование. Кроме того, они честны, скромны и, я бы сказал, внешне красивы: немало среди них длинноногих стройных юношей и пронзительных казахских красавиц.

Но самым интересным приключением отца была охота в Тарбагатайских горах на горных козлов, которых он почему-то называл архарами. Он рассказывал, как гордо и красиво выступал вожак впереди, как двигалось за ним все стадо…

Потом была погоня на «Виллисе» и выстрел из ружья, которым он свалил «архара». Домой отец привез рога. Судя по прямым рогам, это был горный козел, но никак не архар, у которого, как я видел в краеведческом музее, рога закрученные.

Рога эти – пожалуй, единственная вещь, оставшаяся у нас десятилетия спустя от Казахстана. Одно время они долго служили в прихожей вешалкой для шляп и шарфов, и было приятно сказать гостю: «А это рога горного козла, которого мой отец убил в Казахстане в Тарбагатайских горах.», слегка оглушив его замечательной варварской скачкой согласных и гласных названия никому не известных в России гор – «Тар-ба-га-тай-ские!»

Однако командировки эти были не только развлечением: в них было, конечно, много и рутинной тяжелой работы, о которой говорилось меньше всего – операций, консультаций, консилиумов.

Однажды отец должен был в очередной раз лететь в район, но за несколько часов до вылета командировку отменили, и отец в тот день, отработав как обычно в институте, вернулся домой.

Наша соседка Ольга Петровна знала о предстоящей командировке отца. Вернувшись с работы, она встретилась в коридоре с мамой. Ольга Петровна была необычно бледна. Она работала машинисткой в горкоме, и через нее проходили секретные сводки о происшествиях в районе, которые никогда не попадали в газеты, публиковавшие лишь фантастические сведения об успехах «народного хозяйства».

Она стала осторожно выспрашивать маму, уехал ли отец, а когда мама сказала, что командировка отменилась, всплеснула руками облегченно и расплакалась: самолет, на котором в тот день предстояло лететь отцу, взорвался в воздухе…

5. Света

Света Тиунова была на год младше меня. Поскольку мы были соседями по коммуналке, я ни с кем из детей не проводил так много времени, как с ней. Я помню русые волосы, заплетенные в две косички с великолепными атласными, розовыми или голубыми бантами, которые иногда, после того как она доводила меня до бешенства девчачьими дразнилками, оставались у меня в руках, а Света в слезах убегала к себе жаловаться своей маме Ольге Петровне. После этого наступал период ссоры, и мы преставали вместе играть. Но в один прекрасный день в нашу дверь раздавался стук, мама открывала, и на пороге стояла Света. «Валентина Сергеевна, можно у вас взять веник?» – обычно спрашивала она. С этого момента начиналось примирение.

С моей точки зрения, у Светы был один крупный недостаток – она не играла в солдатики, а любила куклы. Мне играть в куклы казалось скучным, и на каком-то этапе я предлагал считать их солдатами, которые друг друга убивают, против чего активно возражала Света. Света и ее старшая сестра Люда, у которой это получалось особенно красиво, вырезали из бумаги женские фигурки, подрисовывали лицо, волосы, вырезали разные фасоны платьев, раскрашивали их цветными карандашами и одевали своих красавиц, подвешивая платья за плечи фигурок согнутыми бумажными полосками.

Чтобы не отставать от них, я тоже вырезал фигуры, которые оказывались, однако, более грубыми и неуклюжими и одевал их в военную форму: гимнастерку с медалями или военно-морской китель с золотыми ветвями на воротнике, – на большее разнообразие меня не хватило. Оставалось решить проблему штанов и сапог, но вырезать их было довольно сложно, к тому же их было чрезвычайно трудно подвесить, чтобы они не свалились и не отсоединялись от ног, и я решил просто закрашивать то, что было ниже пояса: галифе с сапогами или черные брюки, но тогда и вся затея с переодеванием теряла смысл, ибо к галифе не подходил китель, а к брюкам – гимнастерка. Поэтому свои фигуры я стал закрашивать и в верхней части.

С бумажными красавицами и солдатами мы со Светой разыгрывали что-то вроде театральных сценок, изображая какие-то разговоры между ними: солдат гордо отправлялся на войну, красавица клялась его любить и ждать. Люда только рисовала и не принимала участия в наших играх, считая якшаться с малышней ниже своего достоинства. Она была всего на несколько лет старше и ужасно этим гордилась, за что Света в отместку часто ее дразнила: «Людка-верблюдка!…»

Но иногда наши игры приобретали совсем иной характер. Насколько я помню, инициатором всегда была Света, очевидно, вследствие того, что девочки раньше созревают. Любопытство к тому, чем отличаются мальчики от девочек, смешивалось с первыми проблесками чувственности.

– Давай играть в докторов, – предлагала Света.

– Давай, – соглашался я.

– Только для этого надо снять трусики, ты покажешь, что у тебя там?

– Только если и ты покажешь.

– Сниму.

– Тогда и я тоже.

Несмотря на то, что нам никто ничего не говорил, каким-то образом мы знали, что занимаемся чем-то запрещенным, почти страшным, о чем ни в коем случае не должно быть известно родителям.

И, тем не менее, Ольга Петровна застукала нас, когда мы «играли в докторов» на кухне, сидя на цинковом баке с грязным бельем.

Невозможно описать ощущения ужаса и унижения, которое я тогда испытал. Я плакал и умолял ничего не рассказывать моим родителям. Рыдала и Света, страстно обещая, что мы «никогда-никогда больше не будем!», умоляла не говорить отцу.

Желая устроить примерный суд, чтобы раз и навсегда отбить у нас охоту к подобным играм, Ольга Петровна потащила нас к дяде Саше (благо, моих родителей дома не было).

Артист Тиунов сидел у себя в комнате и, готовясь к очередной охоте, набивал толстые желтые гильзы порохом и дробью, когда пред ним предстали маленькие рыдающие грешники.

– Вот скажи им, скажи им… – настаивала Ольга Петровна. Артист Тиунов безмолвно и изумленно смотрел на нас, видимо, не зная, что и сказать, и мысленно кляня жену, поставившую его в такое дурацкое положение. Он был явно не готов к роли грозного верховного судьи, которую уготовила для него жена.

– Вот скажи им… – продолжала настаивать она, но ему определенно нечего было сказать. До сих пор помню его ошарашенные удивленные голубые глаза.

– Пусть дадут слово, что больше этого не повторится! – наконец вывела его из затруднительной ситуации жена.

– Да, пусть… – согласился он.

Надо ли говорить, с какой готовностью, с каким жаром и искренностью мы дали это слово… Никогда! Никогда это не повторится!

Это повторилось примерно через полгода.

Прошло сорок лет. Какова судьба этих добрых русских людей, что с ними? Связь с ними давно утеряна. Правда, старшая Люда приезжала как-то к нам в Подмосковье после поступления в Ленинградский медицинский институт со своим молодым человеком. Я еще учился в школе, уже вытянулся и обнаружил, что Люда вовсе не высокая, как это мне казалось раньше, а маленькая и хрупкая. С тех пор мы никогда о них не слышали. Кто мог тогда предположить, что появится когда-то такое никогда не существовавшее государство, как Казахстан? Еще недавно это предположение могло бы вызвать только смех. – Доказательство того, что история возникает не из очевидности, а из сущего бедлама. Теперь, когда границы проехали по судьбам миллионов людей, нам не до смеха. Где теперь Света? Хочется думать, что теперь у нее своя семья, дети… Наверное, из нее получилась хорошая женщина, хорошая мамаша…

6.Ностальгия

Каждый день пребывания в Казахстане был пронизан особой семипалатинской тоскою. А по ночам снился башенный Таллин, море, корабли на рейде…

Таллин и в самом деле здесь казался сном: казалось, не может существовать такой прекрасный город в том же мире, в котором живет неказистый Семипалатинск, где хорошего – лишь вечно синее небо да дикие наигрыши трехструнной казахской домры, которые доносились изо дня в день из радиоприемника.

Часто, играя в одиночестве в комнате, я невольно прислушивался к этим звукам и от них неожиданно жарко взметалось еще не прозревшее сердце и, бросив игру, я замирал: и мнился мне табун, бешено мчащийся по степи, и я был и всадником, и конем…

…Или, наоборот, настоящим мне казался лишь Таллин, а Семипалатинск скучным, необязательным сном, который надо лишь пережить, чтобы снова когда-нибудь проснуться…

В воротах двора стояла огромная лужа, углубляемая тележными и автомобильными колесами, пополняемая конской мочой, желтоватая, с радужными пятнами бензина, зацветающая зеленым мхом с наступлением жары.

Дети играли в углу двора, где лежало громадное сухое бревно с насечками. Однажды сюда пришла костлявая высокая баба в платке, с белым лицом, с большим носом, крохотными глазами – чистая людоедка из сказки – в одной руке у нее была квохчущая курица, в другой – гладко блестел топор.

«Курятинку-то любите?…» – улыбнулась она нам. Прижав шею курицы к бревну, она взмахнула топором, куриная голова отскочила и упала на землю. Обезглавленная курица неожиданно вырвалась из ее рук и забегала около бревна, хлопая крыльями, заскребла сухую землю ногами. «Ах ты, ух ты!» – похохатывала баба, ловя жертву и, поймав, еще дрожащую и трепещущую, понесла прочь.

Однажды, играя вместе с соседскими девчонками и мальчишками, мы принялись в этом углу двора копать и вдруг наткнулись на кость – кусок челюсти с зубами. Зубы были толстые, длинные, не человечьи – лошадиные. Мы продолжали еще более увлеченно копать, то и дело находя новые костные отломки челюстей – то лошадиных, то, помельче, очевидно, собачьих или овечьих, всякий раз, откапывая, с волнением гадали – человеческие ли и, вновь испытывали легкое разочарование. На следующий день мы были полны решимости копать дальше, но взрослые запретили нам, опасаясь, что мы докопаемся до какой-нибудь заразы.

Возможно, здесь был какой-нибудь скотомогильник.

И всюду была смерть и опасность: в здешней земле, в жирной мухе, садящейся на гладкую мякоть арбуза, в сорокоградусном морозе, во время которого в степи замерз взвод солдат, совершавших лыжный переход; в Иртыше, в котором все время кто-то тонул…

Но самой большой опасностью были люди. Город все чаще будоражили слухи о новых зверских преступлениях.

Мы с мамой перестали ходить гулять на поросший лесом остров, где кого-то зарезали.

Профессора Тэна убили ножом в подъезде собственного дома, когда он возвращался вечером домой, после успешной защиты докторской диссертации: сняли наручные часы.

Профессора я никогда не видел, но отец знал его лично и было заметно насколько он потрясен нелепой смертью коллеги. Вообще в нашем счастливом полунищем мире часы считались довольно большой ценностью и убийства из-за них не были редкостью.

Как-то раз, когда мы пошли с отцом в городской парк отдыха, я увидел двух пьяных молодых казахов. Один, сжимая что-то в руке, гнался за другим. И столько было исступленной злобы в раскосых глазах, столько звериной ненависти, что было ясно: догонит – непременно убьет.

7.Пора чудес.