Последний русский интеллигент. Повести

Последний русский интеллигент. Повести
Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

Книга включает в себя четыре повести – о людях на жизненном пути, о временах и об авторе. Повесть «Последний русский интеллигент» – о старом репетиторе математики, закончившем петербургский университет в 1914 году.

Последний русский интеллигент

Повести

Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

© Амаяк Павлович Тер-Абрамянц, 2020

ISBN 978-5-4498-6632-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иртыш

(повесть)

1. На Восток!

Когда поезд входил в тоннель или буравил ночь, черноту за окном то и дело прочерчивали кривые красные молнии, хотя паровоз был далеко впереди вагона, и в светлое время дыма за окном не наблюдалось.

Да, то было далекое время, когда поезда приводились в движение гуталиново черными паровозами с красными звездами на лбах, красными колесами, перехваченными шатунами-суставами, почти невидимыми, сливающимися в своем мелькании во время стремительного движения и все более различимыми, когда паровоз перед станцией замедлял свой бег и его частое бодрое дыхание, слышимое далеко окрест, урежалось, становилось более глубоким, шумным, как вздохи и шипенье зверя, переводящего дух перед новым рывком…

Сказать сколько лет назад это было – почти ничего не сказать. Точнее будет: это было тогда, когда по железным дорогам пыхтели паровозы, на реках шумели колесные пароходы, по дорогам страны, оглушительно кричащей о строительстве невиданного рая на Земле, бегали две-три марки легковых автомобилей – «Москвич», «Победа» (а первую и надолго единственную модель «Волги» вот-вот должны были выпустить); когда появился телевизор с крохотным экраном и огромной, заполненной водой, увеличивающей его линзой, когда чернильные авторучки с изящной резиновой пипочкой, при последовательном надавливании на которую закачивались чернила, были модной редкостью (о шариковых и не слыхивали), а пользовались, в основном, деревянной ручкой со стальным раздвоенным пером и чернильницей, отчего во время школьных контрольных в классах стоял особый напряженно-частый перестук этих перьев о донышки чернильниц) …когда в двери стучали, а не звонили… когда не существовало сигарет с фильтрами и было неизвестно удивившее поначалу антиномичное словосочетание «сухое вино»… когда из всеобщего изобилия политических плакатов, прикрывавших не выделяемое детским глазом убожество стен, плакатов зовущих, славящих, клеймящих, ликующих, предупреждающих, поучающих, вдохновляющих едва ли не самым частым был: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны!» с полупустынным черепом автора этих строк, линейными каскадами гидроэлектростанций, алыми гвоздиками…

Коммунизм был близок: из взрослого мира вещалось, что уже электрифицирована большая часть страны, за исключением самых захолустных уголков. А чуть позже, нечто великое, медвежье огромное, как темная туча, но туча надежная, мягкая, как мех, добрая, именуемая «Партия», вдруг грохнула, как вмиг осветившей все молнией: всеобщее счастье наступит через двадцать лет!

И все было замечательно, кроме того, что мы уезжаем неизвестно куда: были любимые игрушки – деревянный крейсер, плюшевый мишка с оторванной лапой, но с удивительными желто-стеклянными глазами, игрушечный поезд, почти как тот, который нес нас в неизвестность, металлические солдатики в той форме, которую не так давно носил фронтовик отец (половина взрослых, как и отец, были фронтовиками) – победители самой-пресамой большой и страшной за все времена войне; была молодая и самая красивая мама, и они еще не ссорились с папой…

Невидимый дым и сажа все-таки долетали до нас, и копоть день за днем проникала в купе вагона «Москва-Семипалатинск», в котором я, семилетний мальчик, и мама, путешествовали к новому месту работы отца. В существовании этого невидимого дыма пришлось убедиться, когда однажды, играя, я случайно положил ладонь на пол купе, поднял ее и увидел, что вся она черна от сажи.

По тем временам путешествие было неблизким – два дня от Таллина до Москвы, где несколько дней мы жили у маминой подруги, и семь дней от Москвы до Семипалатинска. А в общем крайне мало осталось от этого долгого пути: силуэты эстонских ветряных мельниц в темноте – как призиемистые башни с неподвижными длинными лопастями-крыльями – вот эти летящие паровозные искры за окном, когда поезд влетал в тоннели Урала, черная от копоти ладонь…

В соседних купе впереди ехали солдаты, а позади – компания девушек. Один из солдат довольно ловко нарисовал мечтающую у вагонного окна девушку и попросил меня отнести ей рисунок. Она что-то на нем написала (очевидно – «дураки») и попросила передать обратно. Другой солдат пририсовал под девицей сыпящиеся фекалии. Между рисовавшим и пририсовавшим произошел короткий спор: рисовавший был за то, чтобы рисунок порвать. Я же кричал, что все получилось гораздо более замечательно, чем было, предчувствуя скандал, радостно кинулся относить бумажку обратно, но вовремя был перехвачен мамой.

Утром после гигантских железных арок каких-то мостов, одев шинели, солдаты вышли в снежное пространство.

И последнее, что осталось в памяти об этом путешествии: кажется именно тогда я попробовал впервые мечтать, возможно вследствие того, что играть было негде и не с кем (недолго был какой-то мальчик, но исчез на очередной станции) и большую часть времени приходилось проводить на вагонной полке. Я представлял себя каким-то героем, возвратившимся в таллинский двор – то рассказывающим знакомым ребятам о своих приключениях, то тушашим пожар, почему-то вспыхнувший рядом с полукруглой дверью в подвал под нашим каменным крыльцом.

Казалось само собой разумеющимся, что так или иначе, но я обязательно вернусь в Таллин, – это было началом тоски по нему, тоски на долгие годы жизни в безликих безбашенных городах.

По правде сказать, мне было непонятно, зачем родителей понесло в какой-то незнакомый город, где нет ни моря, ни телевизора, и первое, пожалуй, огорчало и удивляло несравненно больше второго (телевизор появился лишь в последний год жизни в Таллине). Как-то было само собой разумеющимся, что все города должны стоять у моря. Казалось таким естественным, когда захочешь видеть его: с набережной из окна автобуса или из машины, идущей по шоссе вдоль залива, наблюдать за его красками и волнами, видеть портовые краны, суда на рейде, башенный силуэт города…

Мысль о том, что долгое время я не увижу моря, вызывала грусть. Я пытался представить себе Семипалатинск, и мне виделись: двускатные палатки, стоящие на скучной грифельно-серой (ни твердь – ни вода) поверхности.

2. Семипалатинск

Отец нас встретил на вокзале, где, к моему удивлению, мы сошли не на платформу, а прямо на землю. И сам город мне показался удивительно невзрачным, с домами не более трех этажей (количество этажей в моем представлении неизбежно увязывалось с важностью города). Однако у родителей были свои резоны: несмотря на незначительный вид, в городе находился медицинский институт, где отец получил должность доцента и кафедру хирургии, к тому же его назначили главным хирургом Семипалатинской области по территории равной небольшому европейскому государству. Здесь можно было заработать, чтобы потом уехать куда-нибудь в центральную Россию или на Украину.

Однако главное впечатление этого первого дня в Семипалатинске, потрясшее меня и отчасти сгладившее разочарование городом – чудовищных размеров полосатый арбуз на столе посреди комнаты, который я увидел, как только мы вошли в квартиру, где должны были жить. Этот небывалый арбуз, сочный и красный, мы ели втроем два или три дня.

Наш трехэтажный каменный дом находился в самом центре, на главной улице, как и положено для главной улицы любого города и поселка страны, раскинувшейся от Атлантики до Тихого Океана, носящей имя вождя революции – Ленина. Он стоял прямо напротив медицинского института, куда отец ходил на работу. Мы занимали две смежные комнаты, одна из которых была угловой, в коммуналке на самом верхнем, третьем этаже.

Внизу находился продуктовый магазин и во дворе часто стоял гнедой конь, запряженный телегой с ящиками. Там резко пахло конской мочой, и над пустыми, сваленными в кучу деревянными ящиками, роились невиданно огромные, блестящие зеленые мухи.

Маленькую комнату рядом с нами занимала Софья Семеновна (Софа, как все ее звали), толстая пожилая и неряшливая женщина – классическая коммунальная склочница. Однажды, когда она подслушивала, склонившись к нашей замочной скважине, отец неожиданно слишком резко открыл дверь, вследствие чего у нее сильно пострадало ухо. Софа побежала жаловаться на отца в партком мединститута: «Доцент Абрамянц меня ударил дверью!» – показывала она распухшее ухо. «Да как же он так мог вас ударить?» – спрашивали ее. Внятно Софа это объяснить не могла, и дело закончилось ничем.

Следующую, большую комнату занимала семья Тиуновых – дядя Саша, Ольга Петровна и две их дочки – Старшая Людмила и младшая Света, почти моя ровесница (я был старше на год). Дядя Саша был артист, он играл на трубе и обожал рыбалку и охоту. На радиоприемнике у них стояла фотография – он с трубой и собственноручная размашистая надпись: «Артист Тиунов». Ольга Петровна работала машинисткой в горкоме.

Это были добрые соседи – независтливые, отзывчивые. Сейчас меня поражает, как только они могли жить все в одной комнате, пусть и огромной – с тремя или четырьмя кроватями, ширмочками, гипсовой статуэткой безрукой Венеры Милосской на тумбочке, кованым сундуком…

Дом числился за больницей, и в нем было много местной интеллигенции, в основном русские, из казахов помню лишь хулигана Канагатку и его пухлую сестренку, маленькую черноглазую красавицу, но они жили в самом дальнем от нас подъезде.

Когда мы приехали, весь город только и обсуждал прошедший накануне ураган. Соседи и знакомые увлеченно рассказывали, как, стоя на подоконниках держали стекла. Ветер был настолько мощный, что кое-где сорвало крыши. Позже я видел здание больницы у реки – голые балки с кусками изогнутого кровельного железа. Рассказывали, что какого-то старика унесло в Иртыш. Я очень жалел, что не застал урагана: всего на две недели опоздал.

А вот об испытании первой атомной бомбы, от взрыва которой повылетали стекла в городе, говорили только шепотом, и знали об этом лишь взрослые. Существование Семипалатинского полигона достоверно подтвердилось значительно позже, лишь когда мы вернулись в Москву: об этом по большому секрету поведал отцу его друг, полковник, специалист по разработке убежищ при ядерных взрывах.

Мне нравился дядя Боря. В его присутствии было как-то спокойно и хорошо, даже когда он, сидя за столом, только молчал и чему- то улыбался. Даже тогда, когда тетя Маня, его жена, разливая сидящим за столом гостям борщ, по каким-то сугубо личным причинам демонстративно плюхнула в его тарелку вместо мяса гигантский, занявший почти весь ее объем, кусок берцовой коровьей кости, на добродушном округлом лице дяди Бори не отразилось ни удивления, ни возмущения. Глядя на кость с губчато-бурой плоскостью распила, он лишь так же тихо и блаженно, одними углами рта, улыбался (по буддистки, как я теперь понимаю). К тому же у дяди Бори было настоящее ружье, охотничья двустволка, висящая на ковре в столовой. Он ее снимал, показывал как откидываются стволы, разрешал смотреть в их блистающие сталью тоннели, взводить курки и щелкать ими.

У дяди Бори была красивая взрослая дочь Люся, которая вышла замуж за боксера, и сын Саша, он был старше меня на три-четыре года и тоже казался мне очень взрослым.

Однажды отец сделал сложную операцию жене дяди Бори, и с тех пор наши семьи стали дружить: Никоновы приезжали к нам в гости в Таллин и мы, как-то будучи в Москве, недели две жили у них в подмосковном военном поселке Нахабино. За обеденным столом все вместе иногда пели хором: «Я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова…» или «Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек…»… Вторую песню отец не очень-то любил, а дяде Боре она нравилась. У него был хороший баритон. Всем было известно, что работа у дяди Бори секретная.

Дядя Боря знал, что мы едем в Семипалатинск, где радиоактивный фон во много раз превышает допустимый, где он сам присутствовал на испытании первой ядерной бомбы, и промолчал: он был полковник советской армии, он умел хранить военную тайну.

…Иртыш тоже не произвел на меня благоприятного впечатления – огромная масса свинцовой воды с унылым, без единого деревца берегом, серая полоса берега потивоположного. Вдали – арки железнодорожного моста, автодорожный мост на другую половину города только начинали строить, недалеко от железнодорожного, и там уже появились насыпи.

А пока левобережная часть Семипалатинска воспринималась как совсем иной город. В народе она именовалась Шанхаем. Его единственное посещение произвело на меня впечатление неизгладимое. Для меня было большой диковиной видеть наполовину врытые в землю мазанки, соломенные крыши которых были не выше моего роста, роста семилетнего мальчика, а стены сделаны из прутьев и реек обмазанных глиной. Такой архитектуры я еще не видел. И хотя наши провожатые утверждали, что люди, обитающие в этих мазанках, живут «богато» («Войдешь, а там – сплошные ковры!»), это звучало малоубедительно.

Вообще та всеобщая нищета социализма имела свои забавные градации, в которой ковры или пианино почему-то считались признаком большого благополучия, высшей же роскошью, конечно, был – автомобиль! При этом и в самом деле люди вовсе не считала себя бедными, убежденные советской прессой, что рабочие и крестьяне на Западе живут гораздо хуже: голодают, роются в поисках пищи на помойках, подвергаются всяческому угнетению и притеснению со стороны проклятых капиталистов. Мы горячо им сочувствовали и мечтали помочь в деле их освобождения.

А посреди этого района высилось самое огромное, гораздо более трех этажей, здание в городе – серый прямоугольник среди мазанок, кажущийся настоящим американским небоскребом, только мрачным и без окон, – знаменитый на весь Союз Семипалатинский мясокомбинат.

Одним словом, после экскурсии за реку наш район показался настоящим раем: на нашей улице были каменные дома, недалеко – городской парк, кинотеатр, школа, музыкальная школа, музей классика казахской литературы Абая, после единственного посещения которого запомнился мне белый бюст человека с монголоидными чертами.

В краеведческий музей с мамой мы потом ходили несколько раз. За стеклом витрин покоились древние ружья с каменными стволами, сверкали золотым шитьем роскошные халаты, сабли, чаши, блюда, в одной из комнат стоял горделиво подняв голову горный архар с закрученными винтом рогами…

Был там и макет семипалатинской крепости с марширующими внутри фигурками солдатиков в живописной старинной «царской» форме.

Помню, как родители мне указывали на серый деревянный двухэтажный дом и говорили, что в нем жил писатель Достоевский, когда был здесь в ссылке. Я внимательно смотрел на этот дом и не находил в нем ничего примечательного, что могло бы его хоть как-то отличить от многих других, и испытал легкое разочарование.

3.Иртыш

Контраст между западно-европейским Таллином и азиатско-сибирским Семипалатинском был столь потрясающим, что родители, не говоря уже обо мне, практически со дня приезда стали мечтать о том, как бы «вырваться отсюда». Почти ни одного вечера не проходило, чтобы этот вопрос не обсуждался на сон грядущий. Куда? Таллин?… Ленинград?… Москва?… Украина?…

Я прислушивался к этим разговорам, замирая от восторга – я начинал любить перемены и дорогу… И радио каждый день пело: «Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек…» Мне не нужны были ни леса, ни реки, я хотел моря… «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!…»