Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе

Вообразите мое удивление, когда вдруг Бенедикта, будто очнувшись, подняла голову и прервала танец. Она мягко взглянула на Рохуса и сказала своим ясным, свежим голосом, в котором мне почудился перезвон серебряных колокольчиков:

– Благодарю вас, господин, – произнесла она, – что вы выбрали для танца меня и сделали это так по-рыцарски…

Затем она повернулась к нему спиной и, скользнув между зрителями, в мгновение ока исчезла в темной громаде леса. Рохус поначалу, казалось, остолбенел от удивления, но вскоре он осознал, что Бенедикта покинула его. Когда до его разумения дошло это, страшно стало смотреть на него – он взбесился, как сумасшедший. Он заорал: «Бенедикта!» Он звал ее и другими именами, в которых звучала его любовь, но без толку – она исчезла. Затем он было схватил факел и хотел отправиться за ней в лес, но друзья удержали его. Тут он увидел, что я здесь, и с проклятьями бросился ко мне. Я подумал, что, если у него хватит смелости, он сейчас ударит меня.

– Ну я еще тебе задам! – закричал он. – Ты у меня еще ответишь за это! Ты – ничтожный монашек!

Но я не испугался его. Во имя Господа! Бенедикта безгрешна и ни в чем не виновата. Я относился к ней так же, как и прежде. Но в ужасе содрогался я, думая о том, сколь много опасностей подстерегает ее. Она беззащитна, как перед ненавистью Амалии, так и перед вожделением Рохуса. Ах, если бы я мог быть всегда рядом с ней и защитить ее! Но я вручаю судьбу ее Тебе, о, Господи! – ибо знаю я, что ты не оставишь несчастное, осиротевшее дитя в небрежении.

XV

Увы! Несчастная моя судьба! Вновь быть подвергнутым наказанию и не чувствовать своей вины.

Похоже на то, что Амалия не стала скрывать происшедшего, а напротив, стала болтать о Бенедикте и Рохусе. Негодная девица ходила по домам и рассказывала, что они «вытворяли» – Рохус и Бенедикта. Не только это она сочинила, но еще и то, как бесстыдно вела себя Бенедикта с пьяными парнями. Когда же люди обращались ко мне, зная, что я был там, я рассказывал то, что видел, и говорил правду.

Вот это-то, как оказалось, и оскорбило нашего отца-настоятеля. Он призвал меня и обвинил в том, что я защищаю нечестивую дочь палача, свидетельствуя против рассказа доброй прихожанки и истинной христианки. В ответ на обвинение я смиренно спросил, следует ли мне понимать Его Преосвященство таким образом, что должен я допустить, чтобы невинное и беззащитное дитя было оклеветано?

– Ответь мне тогда, – произнес он, – что движет тобой? Почему ты защищаешь дочь палача, закрывая глаза на очевидные факты? Более того, ты не можешь отрицать, что ее никто не понуждал присоединиться к пьяной компании. Она это сделала сама.

– Она вышла к ним, – отвечал я, – движимая одной лишь любовью к своему отцу. Потому что, если бы эти безумные молодые люди не обнаружили ее, они могли покалечить его. Она же любит его, а он болен и беспомощен. Так это было, и я свидетель тому.

Однако Его Преосвященство был непреклонен в своей уверенности в том, что я ошибаюсь, и я был сурово наказан. С радостью принял я тяжкую епитимью: пострадать за бедное дитя – это благо. Я не роптал на суровость отца-настоятеля, потому что он – мой пастырь, и первая – и святая – обязанность моя – повиноваться ему, а бунтовать, даже в мыслях, есть тяжкий грех.

Лишь одно тревожит меня – я волновался за Бенедикту. Не будь я заключен в своей келье, я бы отправился к ее хижине и, возможно, смог бы увидеться с ней. Я горевал, думая о ней, горевал так, словно она – моя сестра.

Душой и телом своим я принадлежу Господу Богу нашему, и нет у меня права любить кого-нибудь помимо Него – Он умер на кресте за наши грехи, потому любая иная любовь – это зло. О, Господи! А что, если это чувство, воспринятое мною как знак свыше, наставляющий спасти душу Бенедикты – есть любовь земная? Тогда – о, горе мне! – я иду по дороге, ведущей в ад! Но этого не может быть! Просвети и укрепи меня, святой Франциск, в надежде моей, что иду верным путем!

XVI

Я стоял подле окна моей кельи. Солнце село, и сумерки все выше карабкались по склонам гор из ущелья. В ущелье клубился туман, и был он таким густым и темным, что, казалось, подо мной разверзлась не пропасть, а мрачные воды огромного озера. Я думал, как могла Бенедикта выбраться из этих мрачных глубин, чтобы принести мне эдельвейсы, и мне чудилось, что я слышу, как срываются в пропасть камешки, случайно сдвинутые ее чудесной изящной ножкой. Но одна ночь сменяла другую, та – третью… Я вслушивался в звуки ветра, воющего в соснах: я внимал потокам воды, несущейся глубоко внизу, по дну ущелья; я слышал отдаленную песнь соловья, – только ее голоса я не слышал.

Каждый вечер туман поднимался из ущелья. Постепенно он густел и образовывал плотное, непроницаемое для взора облако. Оно покрывало горы, утесы и долину, что расстилалась далеко внизу, высокие сосны и снежные вершины горных пиков. Оно поглощало последние отблески солнца в вышине, и наступала ночь. Увы! И в душе моей царила та же ночь – черная, беззвездная, беспросветная, безнадежная…

Наступило воскресенье. Бенедикты не было в церкви на службе – ее «темный угол» остался пустым. Я так и не смог сосредоточиться на молитве, – мысли уносили меня к Бенедикте, – грех этот я искупил, добровольно подвергнув себя еще одному наказанию.

Я увидел Амалию. Она была среди женщин, но Рохуса, как ни пытался, я обнаружить не смог.

Служба подошла к концу. Клир и младшая братия с послушниками медленной процессией покинули храм, пройдя через ризницу, в то время как все остальные вышли через главный вход. Из ризницы мы должны были пройти длинной крытой галереей, откуда открывалась широкая панорама центральной площади города. Когда мы, младшая братия, шедшие за старшими, проходили по галерее, что-то случилось на площади. Привлеченные происходящим, мы остановились. То, что случилось дальше, я буду помнить и в день своей смерти – как могли допустить Небеса такое и с какой целью? Старшая братия, похоже, знала, что произойдет, и умышленно замешкалась, чтобы дать нам возможность увидеть случившееся на площади.

Сначала я услышал шум голосов. Он приближался, нарастал, подобно дьявольскому гулу преисподней. Поскольку я стоял в дальнем конце галереи, где не было окон, и не мог увидеть площадь, я обратился к брату, стоявшему у ближайшего от меня окна:

– Что там такое?

– Какую-то женщину ведут к позорному столбу, – ответил он.

– Кто она?

– Молодая девушка.

– Что она совершила?

– Ты задаешь глупые вопросы, брат мой. Кого могут вести к позорному столбу, кроме падшей женщины?

Я протиснулся к окну и наконец смог увидеть, что там происходит: распаленная, улюлюкающая толпа втягивалась на площадь. Тон задавала молодежь: они кричали, размахивали руками и распевали песню, судя по доносившимся словам, неприличного содержания. Казалось, они все охвачены безумием – так они неистовствовали и радовались позору и страданиям своей жертвы. Не лучше вели себя и женщины.

– Позор! Позор! Позор тебе, гадкая! – кричали они. – Смотрите, что бывает грешницам! И благодари Бога, что мы милосердны…

И вот в самой гуще беснующихся мужчин, женщин, подростков… О, Господи! Как писать об этом? Как передать ужас всего увиденного? В самой гуще – она, прекрасная, чистая, невинная Бенедикта!

О, Небеса! Как я сумел, увидев все это, остаться в живых? Теперь я знаю, что тело и душа моя балансировали на грани жизни и смерти. Галерея, площадь, люди – все закружилось вокруг меня в сумасшедшем вихре; земля плыла под моими ногами, и хотя глаза мои были открыты, все вокруг было темно. Но, верно, это длилось недолго, я пришел в себя и снова увидел площадь, снова увидел ее.

Они обрядили ее в серый, длинный, бесформенный балахон, перетянув его на талии грубой веревкой. Голову венчал венок, сплетенный из соломы, а на груди, на бечевке, переброшенной через шею, болталась черная табличка, на которой мелом крупно было написано одно слово – «шлюха».

Ее вели на веревке. Один конец охватывал ее талию, другой находился в руках мужчины. Я вгляделся в него пристальнее и… – о, Боже! – понял, что это был палач – отец Бенедикты! Они заставили несчастного старика исполнить в очередной раз обязанность палача – вести к позорному столбу собственную дочь! Позднее я узнал, что он на коленях умолял отца-настоятеля избавить его от этого, но тщетно.

Память о том, что я увидел, никогда не оставит меня. Палач все никак не мог оторвать глаз от лица дочери, а она все кивала ему в ответ и… улыбалась. Господи! Она – улыбалась!

Толпа бесновалась, оскорбляла, проклинала ее, плевала ей под ноги. Мало того, видя, что она не замечает бесчинств толпы, люди стали бросать в нее комья земли. Этого отец уже не смог выдержать и со стоном повалился без чувств на землю.

Ничтожные! Они захотели поднять его, чтобы заставить довести дело до конца, но Бенедикта, выбросив руку вперед в повелительном жесте, остановила их с выражением такой непередаваемой чистоты и нежности на лице, что даже эти озверевшие люди, ощутив исходящую от нее невидимую силу, расступились перед ней, оставив ее отца на земле. Она встала на колени и, обняв голову отца, наклонилась к нему, шепча что-то, успокаивая и ободряя его. Она ворошила его седые волосы и целовала в побелевшие уста до тех пор, пока он не пришел в себя и не открыл глаза. Бенедикта! Трижды благословенная Бенедикта! Воистину ты рождена святой, поскольку деяния твои являют поистине божественное смирение, подобное тому, с которым Христос нес свой крест и все грехи наши!

Она помогла отцу подняться и улыбнулась ему ободряюще, когда он утвердился на ногах. Она отряхнула пыль с его одежд и, все так же улыбаясь и шепча ему слова утешения, вручила ему конец веревки. Бесновалась толпа, неистовствовали юноши, кричали женщины, а несчастный старик вел свое невинное дитя к позорному столбу.

XVII

Когда я вернулся в свою келью, я пал ниц на каменные плиты и воззвал к Господу о жестокой несправедливости, свидетелем которой я был, и о еще большей жестокости, картина которой виделась моему мысленному взору. Я представил, как отец привязывает свое дитя к позорному столбу. Я видел, как ничтожные люди жестоко глумятся над несчастной. Я видел, как порочная Амалия плюет в невинное лицо. Я молился за бедное дитя, чтобы она нашла силы выстоять и пережить это великое горе.

Затем я поднялся и стал ждать. Я ждал захода солнца. Я знал, что несчастных освобождают с последними его лучами. Минуты казались часами, часы – вечностью. Солнце не двигалось. День позора отвергал ночь.

Напрасно я пытался осознать происходящее: я был ошеломлен и оглушен. Почему Рохус позволил, чтобы Бенедикта была опозорена? Неужели он думал, что, чем сильнее будет ее позор, тем легче будет ему заполучить ее? Не знаю, но я не мог найти для него иной причины. О, Господи! Помоги мне! Всем существом своим я ощущал, впитывал ее горе, ее позор. И вот тогда – о, Господи! – страшная догадка пронзила сознание твоего ничтожного слуги! Оно снизошло на меня как откровение небес: мое чувство к Бенедикте иного свойства, нежели я думал. Это земная любовь – любовь мужчины к женщине. Когда открытие это проникло в мой разум, у меня перехватило дыхание, сердце мое забилось тяжело и быстро, мне показалось, что я задыхаюсь. Но несправедливость и жестокость, допущенная Небесами в отношении той, которую я обожал, была столь велика, что я не мог раскаяться полностью. Пораженный своим открытием, я ослеп: я не мог ясно представить степень своего грехопадения.

Даже сейчас я, уверовавший в данное мне свыше поручение спасти душу Бенедикты и подготовить ее к жизни в святости, не был убежден в том, что полностью ошибался. Это другое человеческое существо – разве оно не исходит тоже от Господа нашего? И разве оно не во благо? И что может быть лучше спасения души? Святая жизнь на земле и вечное счастье на Небе как награда. Убежден я, что божественная и плотская любовь не так уж и противоположны друг другу, как учили меня думать прежде, поскольку они суть выражение одной и той же воли. О, Святой Франциск! Великий груз этого открытия обрушился на меня… Направь мои стопы!.. Укажи моему ослепленному взору путь во благо Бенедикте!

Наконец солнце скрылось за горным хребтом. Облака собрались над горизонтом, из ущелья пополз туман, багровые отблески запылали на снежных склонах гор, отражая последние лучи солнца на вершинах.

О, Господи! Благодарю Тебя!

Она свободна!

XVIII

Я был очень болен, но, благодаря неустанной заботе братьев, наконец оправился достаточно, чтобы покинуть больничную койку. Верно, была на то Божья воля, чтобы я выжил и продолжал служить Ему, хотя и не сделал ничего, чтобы быть достойным милости Небес. В душе я ощущал сильное желание посвятить ничтожную жизнь свою Господу и служению Ему. Быть достойным Его и проникнуться уверенностью в Его любви – вот та единственная страсть, что руководила мной. Если действительно на челе моем печать Божья, этим чаяньям и надеждам суждено сбыться, – освобожденный от своей земной страсти к Бенедикте, я вознесусь к новой, более благочестивой жизни. И если произойдет это, я смогу оберегать и защищать ее лучше, чем я могу это делать сейчас, не боясь оскорбить Небеса и подвергнуть опасности свою душу.

Я был очень слаб. Мои ноги, подобно ногам маленького ребенка, отказывались нести мое тело. Братья свели меня в сад. С каким благоговением вновь смотрел я в синеву неба! Как восторженно я впивался взглядом в заснеженные вершины и темные леса на их склонах. Каждая травинка занимала меня, и я радовался каждой бабочке, каждому жуку, каждому насекомому, словно то были мои старинные приятели.

Глаза мои устремились на юг – туда, где была хижина палача, и я с грустью вспомнил о его прекрасной дочери. Что с ней сейчас? Смогла ли она пережить жестокость всего того, что случилось на площади? О, если бы у меня достало сил дойти до ее обители! Но мне не дозволялось покидать стены монастыря, а те немногие, с кем я отваживался заговорить о ее судьбе, ничего о ней не знали. Странно вели себя братья мои, странно они смотрели на меня и обращались со мной – так, словно я уже не был одним из них и более не принадлежал к братству. Что произошло? Я любил их и желал жить с ними в гармонии. Они были вежливы и почтительны со мной, но, казалось, избегали меня. Что бы все это значило?

XIX