В огонь и в воду

Через минуту вошел ребенок по-видимому, лет семи или восьми; она взяла его за руку, подвела к телу графа Гедеона и сказала:

– Отец твой умер, сын мой; мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.

Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвестили вассалам графа де Шаржполя о смерти господина. Со всех сторон сбежались они преклонить колена вокруг гроба, покрытого большим покровом из черного бархата с фамильным гербом, и окруженного сотнями свечей, горевших в дыме ладана. Но за толпою слуг показались и жиды с кривыми лицами, и жадные как волки ростовщики.

Графиня приняла их сама и, указывая на длинные столы, поставленные на дворе, сказала им:

– Идите и ждите; завтра замок будет ваш; сегодня он принадлежит смерти.

Черные значки развевались на верху башен и черные драпировки висели из окон. Похоронное пение раздавалось под сводами капеллы, наполненной дымом ладана. Графиня пробыла в ней целые сутки, преклонив колена на голых плитах, опустив покрытую вуалью голову, сложив руки в молитве, окруженная слугами замка, в слезах.

Когда она вышла из капеллы, это была уж не та женщина, которая вошла туда. Лицо её было бледно, как мрамор, и в заплаканных глазах светилась твердая решимость. Кротость и мягкость выражения исчезла и заменилась суровостью; вместо огня молодости, появилась грустная покорность судьбе и взгляд её ручался, что у неё достанет силы воли, чтобы остаться такою уже навеки. Прежде она была изящной, теперь стала величественною.

После великолепных похорон, на которые графиня отдала свои последние деньги, желая, чтоб они были приличны её положению и имени, она велела отворить настеже двери замка и позвать тех, кого удалила накануне.

– Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, – сказала она им, – можете войти; мой сын и я – мы уходим.

Взяв с собой старого конюшего и двух служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся в черном и держа сына за руку, графиня прошла твердым и спокойным шагом через подъемный мост и, не оглядываясь на эти старые стены, в которых оставляла столько воспоминаний, пошла по дороге изгнания.

Ребенок шел возле матери, поглядывая на нее украдкой в беспокойстве и смутно понимая, что случилось нечто необыкновенное. В первый раз он почувствовал тяжесть смерти, вспоминая образ отца, неподвижного и бледного на парадном ложе. Когда исчезли из виду башни замка, он заплакал потихоньку.

Агриппа – так звали старого конюшего – не смел расспрашивать графиню, но говорил про себя, что не оставит ее, куда бы она ни пошла.

На повороте торной дороги, которая вела из замка Монтестрюка в окрестные поля, их ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телега, приготовленная Агриппой по приказанию графини. Она села в нее с сыном.

– Как, графиня! в этой телеге, вы? – сказал Агриппа в негодовании. – Позвольте, я побегу в замок и приведу…

– Не надо! – сказала она, протягивая свою белую руку… – Разве я тебе не сказала, что все остающееся там теперь уж не мое? Слушайся же меня, как ты слушался своего господина.

Не возражая более и подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:

– Теперь же, куда прикажете везти вас, графиня?

– В Лектур, к герцогу де Мирпуа.

V

Воспитание молодого графа Монтестрюка

Под вечер телега, поднявшись на склон горы, по которому граф де Монтестрюк проезжал за три дня, остановилась у дверей того самого отеля, в который и он тогда постучался. Герцог де Мирпуа был дома.

– Хорошо, – сказала графиня слуге, которого вызвал Агриппа, – доложите герцогу.

Взяв в руки запечатанное гербом графа письмо, на котором она прочла адрес уважаемого старика, она вошла в ту самую большую комнату, где он принимал графа Гедеона. При виде женщины в трауре и при ней ребенка, герцог де Мирпуа подошел к графине и серьезным и ласковым голосом пригласил ее сесть.

– Нет еще, сказала она, прочтите прежде это письмо, герцог. Она подала письмо, герцог де Мирпуа распечатал его и громко прочитал следующее:

«Герцог!

Я убил барона де Саккаро и сдержал свою клятву; не стану напоминать обещание человеку вашего рода. Умираю, оставляя вашему покровительству графиню де Монтестрюк, жену мою, и моего сына, Гуго.

    Гедеон-Поль де Монтестрюк, граф де Шаржполь»

Тогда графиня подняла свой вуаль и сказала:

– Я та, о ком пишет граф де Монтестрюк, а это – сын мой, Гуго.

– Графиня, не угодно ли вам присесть? – отвечал герцог; – мой дом – к вашим услугам.

Она погладила сына по голове и, указывая ему на аллеи и лужайки сада, видневшиеся в большие стеклянные двери, сказала ему:

– Ступай, сын мой; герцог и я будем говорить о таких вещах, которые ты узнаешь со временем.

Гуго поцеловал руку матери и вышел. Он был мальчик крепкий и ловкий; лицо его дышало откровенностью и решительностью.

Когда графиня де Монтестрюк села на большое почетное кресло, герцог поместился против неё и, поклонившись, сказал:

– Говорите, графиня; чего бы вы ни пожелали, все будет исполнено. Если б даже я и не дал слова вашему мужу, если б он и не погиб из-за меня, то вы одиноки, и я в полном вашем распоряжении.

– Что мне нужно, герцог, так незначительно, что, я уверена, вы мне не откажете.

– У меня несколько замков; выберите любой и поселитесь в нем. У меня нет больше дочери, и я брожу одинокий по своим обширным владениям. Что касается до лошадей и экипажей молодого графа – это уж мое дело.

– Совсем не то… Все это совершенно лишнее. Мне нужно только пристанище, где я могла бы жить в уединении, с двумя-тремя слугами, и скромные средства для содержания меня с сыном.

Герцог де Мирпуа посмотрел на нее с удивлением.

– Я объяснюсь, – продолжала графиня. – Вы знаете, как умер граф де Монтестрюк; вы знаете, как он жил. Когда он просил моей руки, он уже был вдовцом после первой жены, не оставившей ему детей; репутация его была уже известна. Меня хотели отдать в монастырь, а монастырь меня пугал. Мой отец, маркиз де Новель, был не богат. Он сказал мне о сватовстве графа де Шаржполя. Я приняла предложение, граф увез меня в Монтестрюк, и через год у меня родился сын. Я готова была посвятить себя человеку, имя которого носила, но не было возможности сладить с его неукротимым нравом. Богатство, полученное им в колыбели, свело его с ума. Вечно в разъездах, вечно на праздниках, он переезжал из Бордо в Тулузу, из Монтестрюка ко двору, воевал с наслажденьем, когда представлялся случай, а, сложив оружие, играл с таким же жаром; едва ли сотню раз я его видела во все десять лет.

Луиза отерла платком дрожащие губы.

– Ах! сколько несчастий можно бы отвратить, если б он только сам захотел! – прибавила она, глубоко вздохнув.

Она скоро оправилась и продолжала:

– Я не хотела бы, чтобы сын мой испытал страсти, владевшие отцом. У Гуго те же инстинкты, тот же огонь в крови. Что погубило отца, может погубить и сына. Одним воспитанием можно победить и смирить его. Вот почему я хочу воспитать моего сына в бедности, в нужде, чтоб он узнал, как можно сделаться человеком.

– Вы, может быть, и правы, графиня.

– Да, я права, сердце говорит мне, что я права. Куда бы я ни поехала, в какой бы нужде я ни принуждена была жить, у меня есть два преданных существа, которые меня не покинут: женщина, которая меня выкормила, и старый солдат, который сопровождал графа в походах и ходил за его оружием и лошадьми. Он любит Гуго, как своего собственного ребенка. К этим двум преданным слугам прибавьте бедного малого, которого я приютила и у которого только и хватает смыслу на черную работу, – и вот весь мой штат.

– Хорошо, графиня, а я же что буду делать?

– Если вам угодно будет указать мне дом, где бы никто меня не знал и где бы я могла поселиться одна с сыном, я буду вам вечно благодарна.

– Что вы говорите о благодарности!.. Граф де Монтестрюк омыл в крови мерзавца обиду, нанесенную моему имени… Я ваш должник… Все ли вы сказали?

– В этом доме мне нужно помещение для пяти душ; дайте мне еще средства, какие сами найдете достаточными для скромной жизни, без нужды, но особенно – без роскоши.