Доброе утро, сеньора игуана!

Камило уехал в Магдалену сразу после обеда. Вечер мы провели с доньей Нелли у неё дома. Это был третий дом справа по дороге к бассейну и ресторану, в двух шагах от меня, то есть, от дома «Новая эра». Если бы не деревья, её дом был бы виден мне в окно. В разгар нашей культурологической беседы она спросила:

– Так Россия – это всё-таки Европа или Азия?

Я засмеялась:

– Это такой вопрос, на который русские веками ищут ответ, и не нашли до сих пор! – и стала рассказывать о Петре Первом и взглядах его эпохи, круто поменявшей курс государства и культуры.

– Вероятнее всего, он искренне беспокоился об «азиатской отсталости» страны, – сказала я.

Внезапно донья Нелии пригласила меня идти с ней на другой день в горы, на дачу к её подруге Марии Элене, и с той же внезапностью мы помчались в Афартадо, в супермаркет, чтобы купить чего-то постного для меня, поскольку обед на даче обещал быть мясным. Слева по дороге в Афартадо тянулась банановая плантация. На каждом растении висело по одной ветке бананов, и каждая из них была завёрнута в синий пластиковый пакет. Я спросила у доньи Нелли, зачем это. Она по-преподавательски чётко, внятно и обстоятельно объяснила мне, что требования к качеству продукта очень высоки, на кожуре банана не должно быть ни одной щербинки, ни одно насекомое не имеет права коснуться сладкого плода – основной культуры региона, идущей по морю в США и Европу. Кроме пакета, на каждой ветке была ленточка определённого цвета, которая показывала, в какой момент снимать и к отправке куда именно подлежит эта ветка. В супермаркете какой-то мальчонка лет пяти подбежал к донье Нелли с криком «ректора!» и дал «пять».

Расставшись с доньей Нелли на том, что завтра в девять утра мы увидимся снова, я побрела к себе в «Новую эру». Некоторые цикады свиристели так, что барабанные перепонки у меня в ушах болезненно дрожали. Ночи были приятные, гораздо прохладнее, чем дни, хотелось гулять, спать под открытым небом…

В горы!

В воскресенье, 6 марта, несмотря на усталость предыдущего дня, я проснулась легко и стала с наслаждением вслушиваться в щебет бесчисленных птиц за окном. Когда-то меня впечатляли птицы Магдалены, но они не шли ни в какое сравнение с птицами Ла Косты. Здесь их было значительно больше, и полифония их «партитуры» была более многоголосной и сложно устроенной.

Без десяти девять, как договаривались, я была у дома доньи Нелли. Мы сели в машину Марии Элены и её мужа Родриго и поехали через Афартадо на их горную дачу. Донья Нелли была в шляпе, как у Индианы Джонс, что было уместно в том пейзаже, частью которого мы оказались, выйдя из машины и встретившись с проводником, доном Луисом. Дон Луис был из крестьян, и смущался со мной говорить. Он был вооружён мачете на тот случай, если тропа густо поросла джунглями. Мы переобулись в резиновые сапоги и сначала шли по размокшей дороге у подножия горы. Дорога была будто выкопана в земле и напоминала просторный окоп, так что нас скрывало, а корни деревьев, кустов и трав проплывали мимо на уровне глаз. Почва была светлая и глинистая. Лучи солнца с любопытством заглядывали в лужи, по которым мы шлёпали. В субботу донья Нелли жаловалась на засуху во всём районе, однако здесь, на этой горной дороге, было довольно влажно.

Мы вышли с дороги к подъёму. Подъём был мягкий. Горы в той местности не скалистые, а сплошь поросшие растительностью. От этого они издалека похожи на застывшие гряды зелёных волн. За доном Луисом шла Мария Элена, за ней – донья Нелли, потом я. Дон Родриго замыкал цепочку. Одолев этот небольшой подъём, мы оказались на лужайке с несколькими банановыми кустами. Донья Нелли в роли Индианы Джонса остановилась у этих бананов, поднесла руку ко лбу и стала вглядываться вдаль. Я посмотрела на неё снизу вверх. В её стойке, руке, даже в этой шляпе просвечивала натура волевая, своенравная, смелая, с вечным юношеским задором.

Домик Родриго и Марии Элены был небольшой, окружённый со всех сторон обрывами. Он стоял совершенно одиноко: вокруг, сколько хватало глаз, больше не было видно ни одной постройки, ни одного признака человеческой цивилизации. Внутри домик был ещё не достроен. Там всё было предельно просто, со множеством открытых проёмов, что снова заставило меня улыбнуться самой себе, подумав: «Эти люди не ведают, что такое зима…» От обрывов, которые были так близко к стенам дома, мне было немного жутко. Кажется, если бы у меня был так расположен дом, я бы непременно свалилась, забывшись и выскочив на ту сторону, которая была ближе всех к обрыву. Я подумала, что любопытно это желание иметь дом в горах, среди обрывов, когда ни души и ни одного строения не видно даже с такой высоты. Желание уединиться.

На северной стороне домика росли пла?тано – крупные овощные бананы, широко употребляемые в пищу, но исключительно в жареном или варёном виде. К вечеру дон Родриго наполнил мой рюкзак платано, и донья Нелли потом приготовила из них патакон с соусом огао. Добравшись до домика, мы разместились на маленькой террасе перед ним. Мария Элена начала расспрашивать меня о том, каким ветром меня сюда занесло.

– Всё началось с японских барабанов тайко, – ответила я, чем вызвала первую волну удивления.

– С японских? При чём они тут?

– Я училась на втором курсе Московской консерватории, когда одна моя однокурсница сказала: «Слушай, ты ведь знаешь, мы ходим к Маргарите Ивановне на факультатив по музыкальным культурам мира. Так вот в конце апреля приедет японский учитель барабанов и будет учить нас играть на них, но, если не наберётся достаточно человек, то этот мастер-класс не состоится. Можешь помочь и записаться?» Я ответила, что помочь, конечно, могу. Японская учительница приехала, мы стали заниматься, и так я начала открывать для себя новый звуковой мир. По прошествии некоторого времени Маргарита Ивановна предложила мне попробовать изучать игру на китайских инструментах. Приехали два китайских профессора, и я под их руководством стала учиться играть на цитре гуцинь и бамбуковых флейтах. Я привезла эти инструменты с собой и потом могу показать…

– Чудесно! Как любопытно… А как ты попала сюда?

– Благодаря деятельности центра «Музыкальные культуры мира», возглавляемого Маргаритой.

– Маргарита? Она – латиноамериканка?

– Нет, русская.

– А почему её зовут Маргарита?

– Многих русских женщин так зовут…

– Удивительно! Маргарита – это типичное латиноамериканское имя.

Мы посмеялись. Я рассказала и про Молодёжный оркестр, и про наше знакомство с Камило Хиральдо. Упоминая об этом, я чувствовала благодарность и теплоту в отношении к последнему.

Спускались вниз мы по другой тропе, и места там были невероятно живописными. Тропа извивалась то в чаще леса, то по довольно крутым уступам одетых в сплошной зелёный покров гор. Можно было останавливаться каждую минуту, чтобы полюбоваться вновь открывшимся видом. Вернувшись в кампаменто, я снова получила от доньи Нелли приглашение выпить чаю в её доме. Она поставила на плиту молоко в алюминиевом кувшине, потом бросила в закипевшее молоко чайный пакетик и добавила ложечку панелы – сушёного сока сахарного тростника. Получилось очень вкусно. В дополнение к чаю донья Нелли разогрела арепу, пресную кукурузную лепёшку, и положила на неё кусочек кесо, свежего сливочного сыра. Арепа с кесо прекрасно сочеталась с чаем. За чаем мы говорили о чём угодно, но она ни разу не обмолвилась о том, что завтра, в понедельник, мне без малейшей подготовки предстоит встретиться лицом к лицу с детьми.

Разведка боем

Донья Нелли не знала, что я буду питаться всегда в ресторане кампаменто, и в понедельник, без пятнадцати семь повела меня в школьный буфет завтракать. Она показала меня повару, сказала мне, что мы встретимся через пятнадцать минут и ушла. Я прожевала арепу с сыром, запила кофе и пошла в кабинет к сеньоре ректоре. У неё был темнокожий завуч Джани, меня немедленно с ним познакомили, и мы втроём отправились в класс пятого «Б». Донья Нелли, представив меня, объявила детям, что я сейчас проведу у них урок музыки. Для меня это было большой новостью. Интересно, что ни в один из так славно проведённых вместе выходных дней она ни слова не сказала о том, что работу свою я начну вот так, с бухты-барахты. Если бы я знала о предстоящем уроке хотя бы пятнадцать минут назад, то, проходя мимо стеклянного домика, – музыкального класса, – я бы взяла оттуда ксилофон, барабан, ещё что-нибудь и сообразила бы по дороге, что мне делать.

Но такой возможности мне не предоставили. Я начала общаться с детьми сугубо теоретически на предмет симфонического оркестра и инструментов, входящих в его состав. Урок пролетел незаметно, но после него Джани вручил мне расписание бывшего учителя музыки, Рафаэля Кристанчо, в котором каждый день включал пять-шесть уроков у разных классов – от пре-детского сада до одиннадцатого класса. Всё усложнялось тем, что все дошкольники – пре-детский сад, детский сад и переходные группы были по другую сторону дороги, и чтобы просто найти нужных мне детей, надо было приложить немало усилий.

Вечером я зашла к донье Нелли.

– Ну как? Как тебе с детьми? – спросила она.

– Хорошо, – ответила я, – entend? muchas cosas[7 - «Много чего поняла» (исп.)].

Во-первых, я поняла, что слово «институт» употребляется в значении «учебное заведение», и высшее образование здесь в виду не имеется. По отечественным стандартам Институт Бананерос – это школа-сад фонда Бананерос, а ректор – это директор школы. Во-вторых, я начала знакомство с местными детьми, подойдя к ним как нельзя ближе.

Донья Нелли поджарила две арепы и вскипятила молоко. Себе она сварила кофе, а мне сделала молочный чай. Я выразила восхищение чаем, и с того дня стала пить его каждый вечер. Таким образом мы ужинали, много говорили, рассказывали друг другу о своих жизнях. Почему-то у меня не возникло идеи спросить у неё, как же так вышло, что меня не предупредили о том, что я должна буду исполнять обязанности Рафаэля Кристанчо. Каждый день я прыгала в поисках то шестого «А», то переходного «Б», знакомилась с детьми, показывала им китайские бамбуковые флейты, рассказывала о себе, спрашивала, какие они знают песни и чем занимались на уроках музыки раньше, а каждый вечер вновь возвращалась к молочному чаю с панелой и беседам с доньей Нелли.

С Рафаэлем дети привыкли к тому, что урок музыки – это час, когда ты можешь валяться на полу и болтать с приятелями, и было непросто привлечь их внимание. На вопрос о том, чем они занимались с profesor[8 - Profesor означает «учитель».] Rafael, дети рассказывали об упражнениях по ритмическому сольфеджио, а на вопрос о том, зачем в музыкальном классе так много вёдер из-под краски, они ответили, что ритмическим сольфеджио они занимались, стуча сделанными из швабры палками по этим самым пластиковым вёдрам.

Своё отношение к подобной «музыкальной» практике я выразила донье Нелли – вероятно, слишком резко, потому что в ответ она стала защищать Рафаэля:

– Этот эксперимент с вёдрами не кажется мне таким уж скверным, Ана, возможно, он даже может быть интересным…

– Возможно, но именно как эксперимент! Я понимаю, что Рафаэль искал выход из положения, потому что трудно себе представить, что делать на уроках музыки с сорока детьми одновременно. Однако с такой культурой ударных инструментов, как в вашей стране, играть на вёдрах!.. Дети ведь таким образом не имеют понятия о музыкальном звуке как таковом…

Она слушала меня молча. Потом помолчала ещё, почти согласилась и всё-таки ещё раз высказалась в защиту Кристанчо. Я видела, что многое из того, что я говорю, для неё – совершенно новая информация, и мне, вероятно, надо было бы сдерживаться в подаче этой информации, но уже началось то, что стало развиваться и в скором времени расти, как снежный ком. Эти вёдра задели меня – они были несопоставимы с представлениями о музыкальной культуре, которые сложились у меня за долгие годы учёбы и практики.

Вёдра и палки из швабры для меня были оскорблением и то ли нежеланием, то ли неумением хотя бы попробовать донести до детей хоть каплю из океана музыкальной культуры.

Вместе с тем, проводя уроки, я увидела, что дети восприимчивы, что многие из них – с выраженными музыкальными способностями, вот только никто ещё не организовал эти уроки музыки так, чтобы развить эти способности и приобщить детей к чему-то настоящему. По большому счёту, передо мной этой задачи не стояло – я не должна была проводить уроки музыки в Институте Бананерос, это не входило в мои обязанности. Но от Камило почему-то не было ни слуху, ни духу, а я была единственным музыкантом на территории кампаменто и института, в котором вот уже месяц, как не было уроков музыки. Это стечение обстоятельств не оставляло мне выбора.

На второй день моего нового расписания, в котором уроки с трёхлетними детьми сменялись занятиями с шестнадцатилетними подростками, я стала писать Камило. В своём ответном послании он уверял меня, что я не должна делать то, что сейчас делаю, что, разумеется, это надо прекратить и что моя работа будет состоять совершенно в другом. Однако, как именно прекратить и как мне приступить к моим непосредственным обязанностям – этого он не уточнял. В четверг вечером Камило приехал, и мы плотно поработали, составляя стратегический план музыкальных занятий для Института Бананерос. Перед этим он объяснил мне любопытную систему, используемую во Франции, где он учился. Занятия музыкой по этой системе имеют три начальных этапа: sensibilizaciоn – сенсибилисасьон, «ощущение», iniciaciоn – инисиасьон, «введение», formaciоn – формасьон, «образование». То есть, образование начинается с пред-этапа, которым является ощущение, чувствование звука, пробуждение слуха и прочее. Затем следует начальный этап, когда ребёнка вводят в музыкальное образование, и уже потом собственно образование.

Сочиняя план для института, мы исходили из этой системы. Работали дружно и с большим энтузиазмом. Уже в пятницу нам выпала возможность использовать на практике формулировки из нашего плана: донья Нелли вызвала в институт для собеседования двух кандидатов в преподаватели музыки. Первый из них, по имени Уилсон, нам с Камило не понравился – он играл на андских струнных щипковых, а нам нужен был педагог, поддерживающий проект создания симфонического оркестра. Такого педагога мы нашли в лице второго кандидата, совсем юного Даниэля Андреса Гарсиа. Из его резюме мы выяснили, что он – пианист, и первым делом попросили его сыграть нам. Он вполне прилично сыграл ми-бемоль-мажорный вальс Шопена. После этого Камило спросил его, как бы он построил урок, преследующий дидактическую цель, сформулированную как «eschucha activa», «активное слушание». Этот термин мы с Камило обсуждали накануне. Даниэль, не задумываясь ни минуты, ответил: «Я стал бы фокусировать внимание детей на звуках природы, на голосах птиц, потом перешёл бы к звукоподражанию…»

Ответ нас устроил, и нами решение было принято. Дальше Даниэлю предстояла беседа с доньей Нелли, и её он выдержал успешно, а вот следующая аудиенция принесла ему отрицательный результат. Он связался, как ему было предписано, с главой отдела кадров фонда «Бананерос» в Магдалене Лилианой Диас, и последней наш кандидат не понравился. Она сказала Камило, что, во-первых, он слишком молод, ему всего двадцать один год, во-вторых, он неразговорчив, на вопросы отвечает слишком лаконично и сдержанно. Камило парировал, что мы хотим принять педагога, а не шута, и что юность его – не порок. Я оценила эти аргументы.

«Он молод, – рассуждал Камило, пересказывая мне его диалог с Лилианой, – что ж, подождём лет сорок, прежде чем принять его? Он только что окончил учёбу, в его профессионализме у нас, у его коллег, сомнений нет». Дело было ещё и в том, что искать профессионального музыканта в Ла Косте – это всё равно, что искать подснежники в декабре. И то, и другое можно найти, только благодаря чуду, и это чудо уже случилось, поэтому мы с Камило не хотели упускать Даниэля.

Услышав отрицательный ответ Лилианы, донья Нелли заявила нам с Камило, что, если мы по достоинству оценили профессиональный уровень Даниэля, то она имеет полную юридическую свободу принять его без санкции фонда в Магдалене. Вопрос, однако, повис в воздухе ещё на одну неделю, в течение которой я продолжала выполнять обязанности преподавателя музыки Института Бананерос.

В субботу утром Камило собрал своих ребят, пятерых струнников, и занимался с ними весь день. Я весь день присутствовала на уроке. Мы сидели в специально выстроенной холодной комнате, где хранились музыкальные инструменты симфонического проекта фонда. Холодной комната была потому, что там постоянно работал кондиционер: Камило настоял на этом, поскольку жара могла попортить скрипки, виолончели и прочие диковинные в тех краях агрегаты.

Занятие началось с разыгрывания по открытым струнам, после этого они поработали с гаммой ре мажор, потом взялись за ту самую барочную пьесу. Это была стилизация современного итальянского композитора. Слушая пьесу в третий раз, я отметила её неудачную особенность: разделы формы там были, как склеенные кадры фотоплёнки, с резкой сменой типа движения, заставляющего детей, и без того ещё очень слабеньких, сбиваться с метра.

Камило всё время подтрунивал над детьми, командовал «раз…», но потом обманывал их ожидания, делая паузу и не говоря «и», говорил «раз», делал паузу, снова повторял «раз»… Когда мы вышли из класса после занятия, он прокомментировал мне:

– Таким образом я держу их сознание в активном состоянии, и когда начинаю говорить что-то действительно важное, оно хорошо укладывается.

Дорога из холодной комнаты вела мимо музыкального класса, называемого kiosco, к выложенной бетонными плитками тропинке, по которой каждый день я ходила из кампаменто в институт и обратно. Был уже вечер, солнце зашло за главное прямоугольное здание института, и после этого стемнело – как всегда, мгновенно, без малейшего намёка на сумерки. После жаркого дня на кампаменто опустилась новая приятная ночь, и мы шли под жёлтым светом фонарей, прерываемым причудливыми тенями манго и миндалей. В те первые дни в Ла Косте мне казалось, что дышать я могу только вечером – днём жара была невыносимой.