Семь видений богатыря Родиполка

Оланка, девка синеокая, силы богатырской не имела, но подмечали все, что хитра была и умна. Оланка-то эта в отринадцать лет за витязя-богатыря инородного отдана была да уехала на землю Ханги-богатырши. Ханга более ее не видела, но все о ней знала да ведала. Ведала она, что у Оланки осьмеро детей-красавцев, да живут они в ладу да богатстве.

Сын же Ханги родился здоровым и сильным богатырем. Нарекли его именем странным, нерусским – Хартом. Радовал он своих родителей умом, силой и красотою. Был сам огненный, а глазами синь, как батюшка его – Всевласий. Силою Харт обладал богатырскою и сумел послужить земле русичей. Оженился он поздно, на красавице Путятишне Микулишне. Она красотой своею славилась, а отец ее Микула хоть и не был богатырем, но силою обладал могучей. Их дитятко, отец Родиполка, был опятым сыном Харта. Привела его Путятишна в сенях, без надобности. Десять дней не смотрела на сына Вертиполоха и отдала его бабке Ханге. Бабка сразу разглядела в нем силу богатырскую и оставила у себя в избе. Вместе с Всевласием воспитывала его, растила. Вертиполох стал звать Хангу матерью, а Путятишну – теткой. Вертиполох тот был сильный да бойкий.

– Шустряк-то, а не дитятко, – качая головой, жалилась бабка Ханга. А как смотрела на него, так и печалилась: все он шустрость свою да бойкость применить не может, места свого не найдет. Видно, то сказывалось, что мать его Путятишна без надобности привела его, без любви. Маялся так Вертиполох до одвенадцати лет, а после к князю решил ехать, силу свою показывать. Силен он был как молодец мужалый, смелый, резвый. Отпустила его бабка Ханга, чтобы место свое нашел в жизни да был без печали. Уехал он славы искать, у князя охранником быть. Отслужил одва добрых года самому главному князю Зигмуле Ясноглядовичу. А как возвращался в деревеньку свою, так Ханге яркий сон привиделся. Словно едет Вертиполох, сын названный, на диковинной сильной лошади, а рядом-то лошадка светла, а на ней девица горда, как сама Ханга по молодости.

Сбылся тот сон Ханговский: вернулся Вертиполох с женою-красою свуяныческой. Пригляделась ему тамошняя девица Люба очетырнадцати лет, дочь внеобручной купеческой дочери Василисы да княжеского сына Светослава. Василиса отдала Любу сразу, не спросив ее решения, потому как завет дал Светослав свой предсмертный – за великого богатыря ее отдать. Мать Любы нрава кроткого была, а дочь ее – упряма и своенравна, как сам Светослав. Приняла ее Ханга с почетом, нарядною. Но и Люба свое княжество скрыла да с поклоном в избу пришла, в самые ножки поклонилась Ханге да Всевласию.

Глядела прабабка Ханга на Вертиполоха, что славу сыскал как богатырь Славь, да наглядеться не могла. Хоть и не был ей сыном, но все ж мил был как родный. Стал он красив, как то солнце ясно – Ярило-батюшка. Огненный он – Ханговский. Волосы те до плеч развеваются, словно огонь горят. Лик его округлый, светлый, с челом белым. Но глаза – словно ель, иглы зеленые, темные, буравят, сверлят, испепеляют. Горесть в них, печаль, тоска… Нет теплоты в глазах тех, нет покою. Глаза-то его блеском холодным сверкают, не мило ему в избе Ханговской да с женою своею Любою. Не находит Вертиполох себе места в избе родной, все ему в бой надобно, силу свою показывать. А как стала жена его, Люба, на сносях ходить, что уж все деревенские заприметили, то отпросился он у Ханги, прародительницы своей, на службу у князя главного. А после уж у жены своей, Любушки, на возврат к князю, на службу. Не по нраву ему жизнь тихая, мягкая. Огня дух его требовал, побед над врагами! Отпустили его Люба да Ханга. Прародительница именем новым нарекла, Верхоглядом, да меч свой сильный отдала для побед его будущих. Перед отъездом его поведала бабка всю правду о матери его да отце. Но он своего не поменял: называл матерью Хангу, а батюшкою – Всевласия. Уехал он к князю на службу, да и не вернулся. Сгинул, и даже мудрая Ханга не ведала о нем.

А когда ж осередок осени пришел, листья стали желты да в багрянце, Люба привела сильного и здорового сына, Родиполка. Приводила она его по обычаям да нравам Ханги-богатырки, в спаленке, на одре пуховом, где с мужем лежала. В том ложе, говорила прародительница Ханга, любовь сильна, защита для матери-молодицы да дитятка. Стыдилась Люба, ведь чудно-то было, чтобы в спаленке дитятко приводить, все-то бабье напоказ выставлять. Ведь у них – свуянычей – по-другому все было: приводили детей в баньке, чтобы молодицу водой окатить да дитятко в свежей водице искупать. Но того Ханга не принимала, все на свой лад делала. Там, где зачато дитятко, там и приводят, чего того стыдиться, все то ладное, говорила мудрая прародительница. Люба на то не отвечала, не перечила, уступила Ханге – матери великой.

Привела она Родиполка через отри дня опосля осеннего равноденствия. Все то, что мать его Люба скрыть хотела, все на дитятке отметиной появилось: пятно родимое – как обруч княжеский. Люба Светославна скрыть род свой хотела, стыдилась, что без обручной мать ее, Василиса, привела. Но того у нее не получилось: одарил Светбог пятном ее сына, да прямо на шее, сбоку, открыл всем, что роду он княжеского, гордого. Малец тот был светел, ярок, с волосами огненными, слегка курчавыми. Приняла Ханга младенца, взглядом его строгим окинула да именем нарекла Родиполк.

– Будет велик он, словно тот рюрик (самый сильный богатырь), славу сыщет богатырску, – говорила прабабка, взяв ребенка на руки. – Но и другую славу он примет – ведемскую, великого кудесника. – А сама подумала: тяжко ему будет, один он таков будет. Но матери его не сказывала: негоже волноваться, а то и сама мать накликать беду может.

С малолетства, как только смог Родиполк держать тонку палку, стал его прадед Всевласий учить мечом владеть. Но заместо меча поначалу была у Родиполка палка; чем больше рос он, тем толще находил Всевласий ему сруб. А как стало ему очетырнадцать лет, так Всевласий вложил в его руки свой меч именной – Своярт, а сам стал в руки длинные бревна брать. А как начал Родиполк толсты срубы с одного маху рубить, так прадед-богатырь стал учить его на руках драться. У Всевласия-то руки сильные, большие, богатырские, а захваты-то еще сильнее, но Родиполк того шустрее, выходил из них. Прабабка Ханга на все то искоса смотрела да посмеивалась. Заприметив, что Родиполк Всевласия своими руками побеждать стал, она в свое богатырское оделась да супротив Родиполка пошла. У нее-то руки небольшие, но цепкие. Как они внука сзади-то обхватят да спереди на грудине сцепятся, так Родиполк и вырваться не может. Да что там вырваться, шевелиться-то тяжко! Но и свою прабабку победил он. Руку-то ей повернул да так вывернул, что Ханга той руки отри дня не чуяла. Но тому Ханга рада была: знать, велик ее правнук будет, богатырь.

Сама прародительница Ханга тихую беседу с ним вела, особую. С малолетства Родиполку тайные умения свои открывала, от самой великой прародительницы Ситры. Учила его прабабка многому скрытому, что передала ей ее мать Харма, а той – ее мать Футта, а той, в свою очередь, старая Ситра. Ситра-прародительница была из народа вольного, сильного, женского. В народе этом были только девки-воительницы, жили они отдельно от мужиков и были во сто крат сильнее самого сильного мужика. Но народу-то этому главная из девок изменила да отдала на поругательство. Ситру-прародительницу продали за десяток золотых монет. Да не кому-нибудь, а старому, но сильному воину Хардамеду. Воин тот хоть и был с бело-седыми волосами заместо огненных, но глазом был востр. Увидал он в ней не только силу могучую, красоту ее особую, но еще и мастерство иное – кудесничество. Ситра та стала жить при избе Хардамеда да в его роде. Как привел ее старый воин в свою низкую избу со скошенною крышею, что с одной стороны длиннее, то сыну великовозрастному Зурбе та Ситра полюбилась, а тот ей. У народа, что из него Ситра вышла, родов-то не делали, а только один раз с мужиком ложились, чтобы дитя понести. И Ситра того не знала, как свой род делать да как с мужиком жить возле да детей приводить. Но и тут приняли ее, да велика мать-родительница, мать Зурбы, сама Хелла, то с любовью ей показывала да рассказывала. Но и Ситра им свои нравы передавала, устои. Вместе с мужиками в ладьях плавала да в боях подле них стояла, не страшилась. И стали ту Ситру-прародительницу за великого воина почитать да вместе с мужем ее, Зурбою, во главе ладьи ставить. Ситра та дитятко одно привела, а более не стала, в боях была да по морю плавала. У Ситры родилась огневолосая Футта. Но Футта уже другая была, знала, как род надо делать, хозяйство вести. Но и силушка у нее была, да и кудесничеству обучена. Футта та за Верха отдана была. У них-то дочь родилась Харма. Ее уж за мужика – воина Зунху – отдали. У Хармы-то от Зунхи и приведена была огневолосая краса Ханга, прабабка Родиполка.

Младая Ханга красотою своею пленила не одного молодого собрата. Но ни один из них не полюбился ей. Она-то росточком невысока, но как глянет на молодца глазами своими светло-зелеными сверху вниз, так чудилось, что она высока да горда. Хангу-то всему обучили: и бой вести, и кудесничество делать, и род свой знать. Но род свой вести да детей приводить не торопилась она: все с отцом просилась в море, в ладье плавать. Но отец ее тому рад был, сыновей-то более не имел. С малолетства брал дочь с собою по морю плавать да учил бои вести. Как поплывет та Ханга, Зунхи дочь, так море к ладье той ласково, нежно. Дары свои открывает да той ладье вручает. А как бой затеивают, так та девчушка с длинными, словно тот огонь, кудрями опервой выбегает да в бой вступает. С нею все бои Зунха да его воины побеждали и над всеми врагами верх брали. Выросла та девчушка в красу-девицу овосемнадцати лет. В волосах-то ее яркий да страстный огонь жил, как и в духе ее. Она жизни полна была, а бой вела не хуже сильного молодца. Голову-то гордо держала, бесстрашно, а глазами зелеными сверкала да блестела. Красота в ней была гордая да чужестранная. Как пристала их ладья к берегу русичей, так там она и осталась. Отдал ее отец за молодца Всевласия – мужалого богатыря Своярта.

Но не только наследие свое, ведьмовство да кудесничество, отдала Родиполку, но и наделила его красотою своею чужестранною: глазами зелеными да кудрями огненными. С самого ребяческого богатырка Ханга учила Родиполка не резать волосы, а заплетать их в толсту косу. Хоть сама-то прабабка носила волосы свои густые по-иному, чужестранному. Заплетала она их в толсты косы, но по-своему: делила волосы на три части, нижнюю часть не трогала, распускала, верхнюю, поделив на две, заплетала в одве косы да связывала между собою. Правнук ее, Родиполк, от нее не отставал, к очетырнадцати годам носил он косу не хуже девичьей: толстую, пламенную, ярко-огненную, до самого пояса. Волосы он свои тяжелые курчавые приглаживал со всех сторон, плотно стягивал, а потом заплетал в трех-, а то и четырехполосную косу. Вид его от этого был инородный, броский, яркий. Да и вся его краса молодецкая редкая. Образ его заметный, всем девицам на радость. Светлокожий, бледный, с красивым лицом, словно сын не Любы-свуянычихи, а самой прабабки Ханги. Силен он. Как тот бой вел – словно жил тем: сильными ударами, резвыми движеньями, да так жил, что той боли не чуял, а после уж, осмотревшись, замечал-то раны, отметины на себе.

Прадеда свого победил, да себе одну царапину получил. Но знал он от прабабки Ханги- кудесницы: травы целительны, от тех царапин-то и следа не останется. А вот после боя с самою прабабкою Хангою получил он свой опервый шрам, через овсю грудину. Но то все ему нипочем было, травушка-то все вылечит да залечит. Мать его после того боя плакала все да охала. Ханга же гордилась правнуком своим, словно то сын ее был.

Родиполку после победы над Хангою прадед Всевласий гордо подарил свою макитру (головной убор, суженный к верху) с тканью до плеч да меч именной – Своярт. Меч тот начищен был да в руках прадеда под лучами Ярила-батюшки блестел да сиял. На рукоятки меча того образы были солнышка Ярила-батюшки да Месяцеслава самоцветами яркими выложены.

Но младому богатырю чудилось, что как только прадед отдал тот меч, тот сиять стал уж не так ярко да тепло, а словно холодом блестел, да на Родиполка-то словно тот ветер холодный дул, остужал да заморозить норовил. Не принял тот меч сильный меня, думал горько Родиполк, глядя на меч узкий да длинный блестящий. Не сойдемся мы, не будет от него подмоги. А только тяжесть от меча того, тоска. Все тот меч – Своярт – теплом к своему другу – богатырю Всевласию – духом кипел. Ведь недаром сколько побед в боях одержали вместе да стольких врагов остановили, все то вместе было: сильный богатырь Своярт да меч его, друг стальной. А ведь как же иначе, меч-то живой, дух в нем есть, принять-то должон богатыря. А коли не примет, то в боях победы не будет, ведь не только сила в руках и в ногах должна быть, но и меч за тебя как за друга свого стоять должен, сечь врагов сильно надо, по надобности богатыря.

После дара того прадеду Всевласию Любовичу тяжко стало жить, словно с мечом тем всю свою могучу силу передал. Ушел прадед Родиполка за Леть-реку в конце темной осени, после опятнадцатилетия правнука. Умер он рано утром, по зорьке, когда Ярило-солнце только-только пробуждалось, просыпалось. Нашли прадеда возле могучего серого камня, крепкого, как и сам прадед. Всевласий словно замер, глядя в небо синее, на могучее Ярило-солнышко. По наставлению жены его, Ханги, схоронили его по обычаю ее, чужеземному, инородному. Отвезли тело Всевласия в темный лес да похоронили за серым большим холмом, под земелькой-матушкой. А на могилку камень огромный поставили, с самого Родиполка.

Затосковал правнук его, стал ходить стороною. И людь деревенский стал про него разное сказывать. Чудился он им малым дитятком неразумным и осерчалым, тихим да боязливым. А самая старая сгорбленная бабка Куманиха, что в конце деревеньки жила и родом из древочей была, говаривала невесть что. Толковала она каждому и всякому, указывая сухой серой рукой на молодца, что тот полоумным стал. Людь-то головой кивал да на Родиполка стал недобро поглядывать. Да и сама седая Ханга, глядя на него, охала и кивала, сетуя на его мягкий и ранимый дух. Ханга та все печалилась, как же с таким мягким духом-то бой вести. В боях да войнах жалости нельзя допускать, а то свою погибель найти можно. А чего еще худого, так из-за духа-то мягкого да слабого люди али весь народ погибнуть могут.

Но мать Люба сына жалела. Да и не обманешь ее, все она видит, все чует. Она-то, мать-обережница, все знает: и тоску его сыновью, и что сторонится всех. Решила мать его женихать. Как только приметила над верхней его пухлой губой чуть золотистый пух, так стала невест ему подбирать. С седовласой бабкою Хангою совет держала. Ханга на девок вострым взглядом смотрела, а после уж на прародителей. А мать Родиполка, напротив, поначалу на прародителей, а после уж на саму девицу. А коли то все по нраву было, то и Родиполку говорили о невесте младой.

По нраву матери Любе пришлись соседи их, что через избу жили, Весна да Болислав. Было у них отрое детей: сын да одве дочери. Добры они были, людь уважали, землю любили. Приметила Люба сперва дочь их, пышнотелу Миролюбу, очетырнадцати лет. Девица крепкая, сильная, с хваткими руками, высокой полной грудью. Красою среди молодцев она не славилась, но и страшна не была, а телом своим манила. Молодцы округ нее вились, да все норовили к телу ее прижаться да в уста ее алы целовать. Она от того зарделась, но от молодца не убегала. Родиполк то все примечал, но матери не сказывал. Старая прабабка Ханга на рассказы матери Любы кивнула да совет свой дала:

– Ежели телом пышна, – говорила, – то дитятки приведенные будут крепкие.

По красному вечору, когда Родиполк опосля заката пришел в избу, мать, накормив его да усадив на главное место, объявила сыну о невесте да его женитьбе. Родиполк-то не противился, но и согласия своего давать не спешил. Видел Родиполк в Миролюбе холод да зимнюю стужу.

Когда Хмура-то пришла, зима студеная, то Миролюбу и засватали. А как сватать ее стали, так она горда была, смотрела глазами серыми на жениха свого, словно сталь меча вражеского блестела, сильно, но злобно. Любился ей другой молодец, что заезжий был. Тайно она ему женою стала. А младому Родиполку не свезло – Миролюба, его невеста, сбежала с другим, со своим тайным мужем, чернобровым инородцем. То все после понял Родиполк, почему та невеста его злобою на него глядела. Остался Родиполк без невесты своей. Но от того печален не был, не по нраву ему Миролюба была, словно та Вьюжница. Но людь деревенский его жалел, а родителям Миролюбы укор делал, что, мол, стыд-то, от судьбы отворачиваться, Лада к таким не приходит, да еще и весь род накажет.

Шумно стало в деревеньке, неспокойно. Каждый, завидев ту Весну али Болислава, кричал на них, гневил. Даже сама Куманиха на них покрикивала, хоть и не любила тот род богатырский. И соседи к Любе пришли прощенья просить да и о младшей дочери разговор вести. Но мать Люба – княжеского роду, с гонором – всю свою гордость показала да ждать наказала. Старая Ханга свои брови-то рыже-седые к переносице сдвинула, но матери Родиполка перечить не стала. Ведь она-то – мать-обережница, лучше ей знать, что для сына ее важнее. Но не по нраву Ханге был отказ Любин, ведь люди-то с добром пришли, да и девка Чаруша молодцу ближе да милее. Но того говорить не стала, а как сразу не сказывала, так потом уж к тому не возвращалась.

Но не увидела того сватанья Чаруши седая Ханга, зачахла да потемнела. Хоть и была Ханга-богатырка духом сильна, но о своем муже горевала, тихо, чтобы никто того не увидел. Но правнук ее все подмечал: глаза-то ее блестеть перестали, хмура в них поселилась.

По году старая прабабка Ханга стала терять силу свою, похмурнела, словно и не богатырка вовсе. От весны да осени маялась, недужила. Осенью к яблоне своей подошла, с тоскою смотрела. На деревце листья пожелтели, опадали. Увидала то Ханга, посерела:

– Не бойсь, Леть-река уведет меня к прародителям. – Сказала то, и кашлем зашлась.

Люба отговаривать стала:

– То ж по осени завсегда так, листочки-то желтеют. А после и вовсе спадают.

Но Ханга словно того и не слышит, все на яблоньку печально смотрит, вроде никогда того и не видела, ни листьев желтых, ни опадания их. Смотрит она на деревце-то да кашлем заходится.

Грудница ее давить стала, поначалу малая, а после-то совсем сдушила. Как зайдется та прабабка кашлем, что сил нет слушать, а самой Ханге – кашлять. А к концу-то уж и кашлять сил не было. Слегла она. Совсем уж белая стала, а округ уст голубое все, словно небо-то. А как умирать стала, так все лицо ее худое посерело да синим стало. По вечеру Ханга опять кашлем зашлась, да и выдохнула все, а после уж и вдохнуть не смогла, ушла за Леть-реку к своим прародителям. Схоронили Хангу, как и мужа ее, в сырой земельке-матушке.

Зимою яблонька засохла. Стоит серая, с пустыми тонкими ветками. Весна пришла, но на ней ни листочка, ни буйного цвету. Умерла прародительница, а за нею и деревце любое. Но того деревца никто не рубил, не решался. Стоит оно темное сухое в огороде, словно то чучело, птиц злых отпугивает. Глядел на то деревце Родиполк, тосковал. Мать-то все видела да печаль сынову разогнать хотела. Стала она его на игрище да на гульбище посылать.

Пристал он к молодцам-однолеткам, ходил да гулял с ними. А овогда с ними на гульбища ходили и другие молодцы – безжоные. Ходили с ними и сосед их Лель овосемнадцати лет, инородец одвадцати опяти лет Журба. Инородец тот не из их деревеньки Сохте был, а пришлый. Жил он у Милы безмужней, в избе ее. Мила та осорок годков была, а Журбе-то одвадцать опять, дитятко дядьке виделось. Да Мила привести не могла, совсем седая стала. Дивился тому Родиполк, что Журба-то с ними гуляет, ведь он у Милы жил да мужем ее был. А они-то все парни безжоные были да не засватанные. Журба тот чернобровый, с глазами – углями жгучими, все возле Родиполка терся, все про него выспрашивал. Про жизнь его, про нрав, про мать его. Родиполк все с неохотою сказывал да с утайкою. Не по нраву были богатырю те расспросы. А особенно про мать его – Любу. Журба тот все словно про девку спрашивал, а в конце-то стал нахваливать, что и Родиполку не стало сил слушать. Ведь не так он хвалил красу материнскую, чтобы с ласкою да нежностью говорить про тот стан ее высокий да стройный, про глаза голубые да про волосы темно-русые, а так он сказывал, словно с матерью Родиполка жил да спал вместе. На те слова Родиполк к Журбе повернулся да резко ответ дал:

– Ты, Журба, думы да речи свои-то сокрой, а то разойдусь я да бой сделаю!

Журба на того посмотрел, но злости да гневу в Родиполке не было. Но Журба испугался: то ли рук, в кулаки сжатых, то ли сверкающих глаз зеленых. Журба того успокоил да больше про мать Родиполка не сказывал. Думал, что тот все забудет да отойдет. Но Родиполк не забыл, а стал сторониться того Журбы да все с другой стороны ходил, вместе с Лелем.

Каждый вечер возле капища любили молодцы своею силою выхваляться. Они-то, резвые юные, друг с другом бои проводили, кто кого сильнее станет да будет. Да не для дела нужного, а так, ради забавы да хвастовства. «А ежели на самом деле тот бой будет, так и разбегутся по избам да в углах позапрячутся», – думал с насмешкою Родиполк, стоя от них подалече. Он всегда в сторонке стоял да в игрища не вступал. «Негоже силу свою напоказ выставлять ради забавы да растрачивать попусту, – учила Ханга правнука свого Родиполка. – А то ведь Порун, что силу дает, отнимет ее, да еще и весь род обидит». Слушался Родиполк Хангу да силу свою могучую зря не тратил. Молодцы-то это заприметили да смеяться стали, надсмеиваться. А Журба тот все заступался. Родиполк все приметил да потеплел к тому, простил. Но молодцам ничего не отговаривался, а только однажды свою силу богатырскую показал да всех опятьох молодчиков по сторонам разбросал. Но то все зря было: разбежались парни-молодцы, да и стали его сторониться, бояться. Да и он тоже срамился. И не того, что обиду кому сделал, а что прабабкин завет нарушил, силу свою попусту потратил. Молодцы-то после этого его с собою звать перестали, а потом и он на гульбища да игрища не стал ходить.

А как перестал гулять, так все в избе сидел али по хозяйству содействовал матери. В духе его лад настал, тихо да спокойно ему было. Один Журба к ним в избу захаживал, словно к побратиму своему Родиполку. Но не к Родиполку он приходил, то все уловка была. В избу-то он зайдет, да на мать Любу поглядывает. Он глазами-то своими темными сверкает да в усы свои черные улыбается. А после стал он Любе в голубые глаза заглядывать, а как посмотрит он, так и она краскою зайдется, словно девка младая. Люба-то отридцати годков была, горда, статна. Виделся в ней образ княжий, высокий.

А когда ж Хмура-то пришла, в избу с нею пришел к матери Журба – мужиком новым. То Журба все Любу, мать Родиполка, примечал, обхаживал. Как пришел к ней дядька Журба, так стала мать – словно молодица та: при нем-то зарделась да весела ходила. Не стал сын противиться тому, матери-то одной быть не пристало.

По теплой радостной весне срубил Журба ту яблоньку сухую, чтобы и памяти не было о Ханге-богатырке да Всевласии-богатыре. А после того стал он на Родиполка искоса поглядывать да матери наговоры на сына делать. Как посмотрит на того своими глазами темными, так сверкают они злобно да ненавистно. Темнобровый Журба стал мужем матери Любе, но отцом Родиполку не стал. Не стерпел сына жены своей, а потому всячески принижал его. Но и сам Родиполк не умалчивал, отговаривался и бранился с Журбою. Дядька этот сказывал про Родиполка россказни, а по конце настаивал, чтобы Родиполк ушел в другую избу: когда у них будут свои дети, для Родиполка-мужика места-то нет. Но Родиполк все свое твердил да Журбе все отговоры давал, что изба эта и его тоже, и Журбе-то этому смолчать надобно, ведь приемный он, свою избу не сладил, а к дружке своей пришел. Непрестанная брань между ними вводила мать в уныние. Она горевала. Журба-то ей мил да люб был, а сын-то округ виновен. Мать его Люба Родиполка-то ругала, а за Журбу заступалась. Ненужным Родиполк стал, мешал он Журбе жизнь свою строить да нравы свои делать. А после и вовсе из избы выселила да постелила в клети.

Стало тому богатырю младому мило его одиночество. Бывало, придет на пригорок да сядет на поляне возле березы. Спиною прижмется да смотрит вдаль: на избы со ставенками резными да на самих людей – сохтичей. А овогда подле реки ходит за водою смотрит. Редко теперь можно было его видеть в гурьбе красных молодцев али возле избы своей – все он сам по себе был.

Мать-то все это приметила да второй раз его женихала, перед самым его отбытием. Сам Родиполк был согласен взять девицу, да и Чаруша, младшая на два лета, сестра Миролюбы, ему мила была.

Перед Купалой Чарушу засватали. Но пришел Купало и привел с собою не судьбу-Вехоч с Ладою, а Леть-реку с прародителями. После смерти невесты Родиполк решил уехать на службу к князю. То, о чем он до того только думал, редко, и все не решался, теперь уж было решено для него. И другого пути, окромя этого, нового уж и не было.

Собравшись, Родиполк поехал к малому лесу Полесью, где ждала его, думал, новая ладная жизнь богатырская. Подъехав к Полесью, поклонился, как учила его ворожка Ханга, с особым трепетом, испросил разрешения проехать среди его сильных деревьев да кустов, по его тонким тропинкам да стежкам. Деревца высокие, ладные, словно братья-молодцы, с зелеными резными листочками, зашумели, привечая нового путника. От ясных лучей Ярила-солнца заблестели, словно зеленые самоцветы, радуясь доброму слову. Засверкали они, словно каменья: где отливают темно- зеленым, а где и вовсе изумрудом сияют, а там совсем светлые, нежно-зеленые. Зашумели их ветви, затрепетали. А как успокоились те деревья, так стала проглядываться среди них узенькая, извилистая, серая, с чуть примятой малахитовою травкою тропинка. Родиполк тому и рад. Увидав ее, поехал через летнее игривое Полесье, среди больших и пушистых деревьев.

Глава 3

Первое видение и победа богатыря Светогора

В сильном духе Родиполка-Светогора сияла надежда, а потому Полесье казалось ему приветливым и ласковым. Лес этот был мал, но густ да ярок. Когда-то давно, когда еще прародители Всевласия поселились в деревеньке Сохте, лес этот был темный, хмурый, как тот Непущий лес. Но люди стали наступать на него, притеснять да делить, новые избы строить. Поделили тот лес на половины, а после сами прозвали Полесьем. Стал он как тот малый перелесок, на две половины поделенный. Одна половина его была возле Белграда, а другая уже после Сванграда. Но лес-то этот сдаваться да отступать не хотел, а стал расти округ градов да деревень. Хоть и мал этот лес, но был приметный: с полянами ясными, где травушка сочна, зелена-жгуча, да высокими деревьями с кронами пушистыми смарагдовыми. Деревья встречались тут разные. Можно было приметить затерявшуюся тонкую березку с длинными ветвями-косами, увидеть лепую темно-зеленую ель с долгими, колючими да мохнатыми руками-ветками, сладко-ароматную липку с тонкими вострыми листьями.

Посреди малой поляны, залитой солнечным светом, гордо стоял широкий и сильный дуб. Он был поодаль от всех деревьев, выделяясь своею силою. Красивое, мощное дерево, раскинув свои крепкие ветви-руки, стояло прямо, никого и ничего не страшась, даже самих великих богов-Верхоглядов. Не страшился он Вохра – сильного отца ветров, да его осьмерых детей. Не одолели б они тот дуб, сколько бы ни шумели да дули на него – все ему нипочем.

– Ты словно дерево то, дуб сильный, – вспомнил слова седой Ханги Родиполк. – К земельке-матушке корнями-то прирос. Растет, никому обиду не делает. Но ежели кто на пути у него станет, то оно уж корнями-то цепкими и сильными путь себе прочистит, со своей дороги уберет, землю всю пройдет – не остановить. Словно то дерево, неприметное сперва, растет, силу набирает. А ежели камень ляжет впереди него, то корни путь себе расчистят – не остановишь.

Вспомнил богатырь те слова, что про него говорила прародительница, да на дуб тот все смотрел, равняя себя с ним. Долго да пристально глядел, все думал про него. «Хоть и сильный да могучий ты, дуб, – думал богатырь, глядя на то дерево, – но далеченько стоишь. Округ тебя нет сродников да побратимов твоих. То и я таков, сильный да могучий, но сиротливый, как ты, дюжий, но не принятый деревьями дуб. После смерти прародительницы Ханги жизнь-то совсем стала худой. К матери пришел младой дядька Журба и стал хозяином в родовой избе-тереме. То я все бы терпел, коль другом стал бы али сродником. Ежели бы разок поглядел на меня ласково – забыл бы я все обиды, все ссоры. Да не принял, все изгонял из избы. Но то все судьба-Вехоч сладила, путь мне указала. Да и Леть-река, что невесту увела мою».

Нечего ему было собирать в дорогу. Не нажил себе добра да богатства. А только – одежу, что на нем была, нарядна, да макитру дедову, что закрывала его косу да ладну шею сзади да по бокам. А вот меч-то именной пришлось продать за опять золотых малых камешков. Молодец, что тот меч обменял, не ведущий был, не знал, что тот меч принять его должон да другом стать. Молодец тот ни на что не взглянул: ни на холод от меча, ни на стальной студеный свет. По нраву ему боле камни да золото, что на рукоятке меча были. Когда разглядывал он то – глаза огнем горели. «Не знаешь ты всего да не ведаешь – ласково слово говорить надобно, ладить», – думал Родиполк, но говорить того не стал – не поймет, не вразумеет, да еще и на смех поднимет.

Теплые солнечные лучи то и дело озаряли и пригревали младое нежное лицо Родиполково. Иногда он щурил бледно-зеленые очи с темною обводкою, чтобы увидеть даль и узкую дорожку сквозь тихий и спокойный лес. Сначала держал руку над очами, творя тень и всматриваясь вдаль, в самый край тонкой лесной стежки. Но потом, чуя светлость и доброту леса, уже не укрывался от солнца и, нежась в его лучах, стал засыпать. Дремота его охватила, словно нежными руками девица, и он, не противясь ей, уснул. Неспешная хода лошади Синявки помогала этому; молодая кобылка, словно чуя безмятежный сон своего товарища, ступала тихо, не спотыкаясь и не стопорясь.