Иго любви

– Странное дело! Я-то при чем?.. Это бабья интрига…

– То-то, бабья… Все вы бабы, как дело дойдет до чужого успеха…

– Вы, надеюсь, ему не рассказали?

– Я-то себе не враг… А и кроме меня найдутся языки. Сама расскажет…

– Черт знает что такое! И угораздило их перед моим бенефисом! Она мне руки вчера не подала…

– И поделом! Не вяжись с бабами! Не пляши под их дудку…

– Значит, она уже принята в труппу? Это дело решенное?

– И подписанное, сударь мой… С публикой не поспоришь.

Только у себя в номере Надежда Васильевна развертывает письмо Муратова. Прочла и не понимает… Читает вновь. Ахнула, за виски схватилась. Тихонько крестится. На глазах слезы. Кто этот неведомый друг? Сам Бог послал его ей в эти трудные минуты… Она плачет сладкими, облегчающими слезами… Потом целует дорогое письмо и бережно прячет его в шкатулку, на дно сундука.

Вдруг она вспоминает большое, грузное тело, седеющую гриву волос, горячий взгляд молодых еще глаз… Да… да… он самый…

Она задумывается.

Лирский в свой бенефис ставит драму Полевого Уголино. Бенефициант играет Нино. Раевская – Веронику.

Театр полон. Новая пьеса всегда интересна. Обещан новый водевиль с пением – со Струйской в главной роли. Лирского любят… Несмотря на ходульность его игры, на «холод его пафоса», как смеется Муратов, неподдельный талант дает себя знать. Он был местами хорош в Гамлете и еще лучше в Отелло. Но бездарная пьеса и ходульная роль Нино, в которой так прославился Каратыгин, оставляет зрителей холодными. Все-таки Лирского много вызывают. Ценные подношения разогревают как будто публику. Чувствуется, тем не менее, что это succ?s d’estime… Так, улыбаясь, объясняет Хованский своей матери. Она сидит в ложе, обнажив желтые старые плечи, и в лорнет глядит на Неронову. Антрепренер накануне еще пригласил в свою ложу Надежду Васильевну. И все бинокли из партера направлены на нее.

В антракте антрепренер приводит в ложу Муратова.

Растерянный, красный, слегка задыхающийся от волнения, почтительно склоняется Муратов перед Нероновой.

– Так это вы писали? – глаза ее сияют нежностью. – Как мне благодарить вас?.. Я сохраню ваше письмо…

– Это мне надо благодарить вас… Вы подарили мне такие минуты… Теперь я раб ваш на всю жизнь…

Она краснеет. Она счастлива. Никто не говорил ей таких чудных слов…

Взгляд ее падает на новое лицо. Офицер, стройный, белокурый, женственный, с маленькими руками, с надменным взглядом… Как тонко, как зло улыбается он, глядя на грузную спину Муратова! Сердце ее сжимается от этой улыбки.

– Князь Хованский, – говорит он небрежно, подходя и кланяясь.

От него веет холодом. Но как красив!.. Она никогда не встречала таких. Только в мечтах. Точно воплотились ее сны… Он похож немного на Владиславлева. Но тот был только актер на маленькие роли. А этот – сказочный принц.

Входит полицмейстер и, молодцевато расшаркнувшись, представляется артистке. Высокий, полный, с шапкой седых волос, он – гроза города и страстный театрал. Он почтительно кланяется гвардейцу, дружески здоровается с Муратовым. В бессвязных, но трогательных выражениях он высказывает Нероновой свой восторг. Ложа полна народу. Полковой командир с женой, жена майора, много военных дам… Надежда Васильевна совсем растерялась.

Звонок. Все уходят из ложи. Хованский и Муратов просят разрешения остаться. Муратов говорит, что послал Песоцкому в Петербург, в его журнал Репертуар русского театра, большую статью об ее дебютах. Он часто там пишет… Неронова краснеет и благодарит. Потом Муратов рассказывает что-то интересное о Париже, о несравненной игре Рашели… Надежда Васильевна слушает, но глядит на гвардейца, который ничего не говорит… Почему он здесь? Наверно, скоро вернется в Петербург. Как жаль!.. Он стоит за креслом Муратова, надменный и изящный, весь какой-то «точеный»… В своей наивности она не подозревает, как красноречивы ее горячие взгляды.

Но когда поднимается занавес, она уже опять вне мира. Она сама переживает сладостно и мучительно все, что видит. Игрой артистов она не удовлетворена. Сколько деланности, сколько лживого пафоса в игре Раевской. Это расхолаживает… Муратов внимательно следит за Надеждой Васильевной. Он улыбается. До чего непосредственна эта женщина! Лицо ее отражает все ее чувства. Она ничего не может скрыть.

– А как вам нравится Нино? – тихонько спрашивает он.

Их глаза встречаются. Она опускает ресницы.

– В этой роли я видела Мочалова.

– А! – коротко срывается у Муратова.

Когда занавес падает, Муратов беззвучно смеется, трясясь всем телом.

– Этот Руджиеро великолепен, – поясняет он Надежде Васильевне. – Он так старается, чтоб нам было страшно… А этот милый Нино-Лирский… Я все боюсь, что он забудется и уйдет за кулисы с поднятой вверх рукой… как принято было в двадцатых годах уходить со сцены после патетического монолога.

Тонкие брови Надежды Васильевны дрогнули.

– А у вас злой язык…

– О… На него никто не угодит, – внезапно с иронией подхватывает Хованский.

Муратов с юмором щурится на него. «Наконец ты, мой милый, распечатал уста», – говорит его усмешка.

В антракте он горько сетует на упадок театра. Ободовский и Полевой наводнили репертуар плохими драмами. Но Ободовский не лишен таланта. Кое-что ему удается. И если б не эта несчастная необходимость заманивать публику на бенефисы аршинными афишами, если б не эта отчаянная погоня за новизной и разнообразием, быть может, мы имели бы и более серьезные пьесы… А наплыв водевилей и переделок с французского! О, Боже мой! Как все это остроумно и красиво в Париже и даже у нас, в Михайловском театре, в Петербурге… Но что за несчастная мысль приспособлять к русским нравам то, что свойственно только французам!.. Даже талант Ленского не спасает его от нелепостей… И вкус публики падает, грубеет от этой пошлости, затопившей театр. Пора вернуться к Шиллеру, к Гете, к Шекспиру, к Мольеру… Честь ей и слава, что она не побоялась выступить с таким репертуаром! И успех ее – живой показатель того, что в публике не заглохла еще потребность в красоте и в истинном искусстве.

Ах, хорошие, золотые слова!.. Но рассеянно внимает им молодая артистка.

Гвардеец опять ничего не говорит, а только позирует своей стройной фигурой на фоне убогой бархатной портьеры. Смущенно отворачивается Надежда Васильевна от его пристальных взглядов.

– Мы с вами, кажется, опять на одной дороге столкнулись, – небрежно говорит Хованский Муратову, в следующем антракте встретив его в буфете.

Муратов пожимает плечами.

– Простите… Я не совсем понимаю, о чем вы говорите…

Его тон сух и надменен. Хованский встревожен.

Публика принимает Раевскую хорошо, но без подъема и восторга. Она уязвлена и рыдает в уборной. Наемная клака работает во всю. Но разве это то, что ей нужно?.. Неронова отняла у нее любовь публики. Струйская тоже вне себя. Она боится потерять Муратова.

– Могу я вас довести до дому? – спрашивает Хованский Надежду Васильевну.

Она испугана. Ехать с таким принцем? Он увидит ее убогий номер, догадается об ее нужде… Ни за что!

Жест ее так решителен, что князь не смеет настаивать. Вместе с Муратовым он подсаживает артистку в карету и целует ее руку, кинув ей долгий взгляд.

Ей плохо спится в эту ночь.

На репетиции днем она чувствует, как сгустилась атмосфера кулис. Она насыщена враждебностью. Но дебютантка вспоминает письмо Муратова, и точно камень падает у нее с груди.

А в номерах Хромова переполох.

Грозный полицмейстер явился с визитом к Нероновой.

С гиком несется его коляска по грязной, не мощеной улице. Кучер орет во все горло. Жители в ужасе прижимаются к заборам. А ребятишки, поросята и гуси с отчаянными воплями разбегаются по дворам.