Иго любви

У купца Хромова голова трясется, когда он выбегает на крыльцо.

– Здесь живет Надежда Васильевна Неронова?.. Проведи!

Он знает, что она на репетиции. Но ему хочется убедиться, что она не терпит притеснений от хозяина и беспокойства от соседей.

Войдя в номерок, он смущенно озирается: «Этакий талантище… и в такой дыре?..»

– Отчего сырость? – гремит он. – Отчего мало топишь?.. Живо протопить!.. И смотри ты у меня, если она пожалуется… А тут кто? – спрашивает он, тыча толстым пальцем на стены. – Знаю, что проезжий… Не пьет? Не шумит? Не беспокоит?.. То-то!.. Смотри у меня! Если Надежда Васильевна заявит мне претензию, со свету сживу!.. Номера закрою…

– Это что за грязь? – орет он уже в коридоре. – Почему вонь?.. Фортку откройте…

Он заглядывает и в трактир. Велит запирать его в девять и не шуметь и не скандалить… «Боже оборони беспокоить Надежду Васильевну!..»

Он уносится, как ураган, приказав передать Нероновой об его посещении.

Но не успел он скрыться, как едет чья-то карета с дворянским гербом и ливрейным лакеем.

– Никак к нам опять? О, Господи! – срывается у Хромова… Он вытирает вспотевшую лысину.

Так и есть! Лакей соскакивает с козел, отпирает дверцу. Выходит князь Хованский и легко вбегает в сени, где пахнет табаком и кислой капустой. Брезгливо сморщившись, он держит перед носом надушенный платок.

– Надежда Васильевна Неронова дома?

– Никак нет-с… В тиатре-с…

– Передайте ей, что был князь Хованский.

В переулке экипаж князя сталкивается с коляской Муратова. Иронически раскланиваются соперники. Мальчишки через плетень гадают, кто из них «перекинется»…

Хромов выбегает на крыльцо, держась рукой за сердце. Вот напасть!.. Он узнал Муратова.

Лакей хочет откинуть подножку.

– Не надо, – говорит Муратов. – Сходить не буду… Эй, любезный!.. Когда артистка Неронова вернется из театра, передайте, что я заезжал засвидетельствовать ей мое почтение…

Коляска скрылась, а обыватели, собравшись группами, обсуждают события.

В четыре часа возвращается артистка. Хромов встречает ее на крыльце и под локоток высаживает из кареты.

– Бог с вами! Вы простудитесь… Зачем это?

Но он, подобострастно кланяясь, идет за ней по лестнице до самого номера. Там жарко, угарно, пахнет свежевымытым полом, тряпками… Надежда Васильевна кидается к фортке и распахивает ее.

– Что вы делаете, сударыня? Тепла не бережете?.. Видите, как протопили для вашей милости? Гапка битый час у вас убиралась… Ни соринки… Как стеклышко теперь комната ваша… А не угодно ли, сударыня, я вам кредит открою в трактире? Что ж вы все щи с кашей, да щи с хлебом кушаете? Поросеночка заливного под хреном, не прикажете ли? Или рыбки?

Надежда Васильевна благодарит и отказывается наотрез.

С удивлением узнает она о визитерах… Как хорошо, что Хованский не заходил сюда!.. И опять ей стыдно за свою бедность.

Она весь вечер думает о Муратове и о князе. Она не подозревает, что не случайно скрестились пути их жизней… Она не знает, какую огромную роль сыграют они оба в ее судьбе.

…И вот настал вечер третьего дебюта.

Раевская сама предложила играть леди Мильфорд. Лирский резко изменил к лучшему свое отношение к дебютантке после своего бенефиса. Он играет Фердинанда.

Надежда Васильевна уже одета в традиционный костюм Луизы: белокурый парик, фартучек, косынка на плечах и высокий белый чепчик, какой носили все мещанки в XVIII столетии.

После Дездемоны, близкой Надежде Васильевне по духу, роль Луизы кажется ей всех понятнее и легче… Луиза не принцесса, не патрицианка. Это дочь бедного музыканта, скромная мещаночка без честолюбия. Но гордая, правдивая, страстная, способная к самопожертвованию… А между тем Надежда Васильевна не только волнуется, но и невыносимо страдает. У нее ничего не выйдет. Забудет слова. Не расслышит суфлера. Спутает места. Не найдет тона. И откроются глаза у всех, кто ее чествует и восхваляет… А нынче решительный день. И если она провалится, рухнут все ее мечты.

– Знаете что, – говорит режиссер, подавая ей валерьяновые капли. – Сомнения в себе – прекрасная вещь… Но подобная трусость… извините меня… это уже…

– Позвольте место! – раздается условный крик помощника режиссера. Надежда Васильевна бледнеет под гримом и бежит из уборной.

Режиссер сам трусит. Он, как и все в театре, знает, что Раевская и Струйская подкупили клаку, которая будет аплодировать Раевской и свистать Нероновой. Режиссер боится, чтобы эти слухи не дошли до Надежды Васильевны и не лишили ее последнего мужества. Но антрепренер ходит гоголем и потирает руки. «Бог не выдаст, свинья не съест – твердит он режиссеру. – Я на публику рассчитываю».

Театр полон, несмотря на повышенные цены.

За кулисами Неронова как бы в тумане слушает далекие реплики. Она крестится, она пламенно молится, чтобы свершилось чудо, чтобы страсть Луизы к Фердинанду зажгла ее собственную душу.

– Выходите! – говорит помощник режиссера.

Озноб пробегает по ее телу. Она переступает порог.

Боже мой! Какой страшный звук… Точно рухнули стены… Мелькнуло и угасло далекое воспоминание. Действие прерывается. Аплодисменты минуты две не дают говорить Луизе. И она стоит у кулисы, вся склонившись, прижав руки к груди, со спазмом в горле…

И чудо свершается вновь. При первом взмахе ее руки, при первом ее шаге зал стихает мгновенно. И она уже не Надежда Неронова. Она Луиза Миллер. Она любит офицера Фердинанда фон Вальтера. Он ей не пара. Но все-таки он клялся ей в любви. У него прекрасные, словно резцом выточенные черты Хованского, его надменная усмешка, его холодные глаза.

Она подходит к окну и говорит голосом, пронизанным дрожью подавленных желаний:

«Где-то он теперь? Знатные девицы видят его, говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…»

Боже мой!.. Ведь это самое почти теми же словами она думала всю эту неделю, оставаясь по вечерам одна в своем номере и глядя в ночную тьму…

Она кидается к огорченному отцу… (Разве Луиза не любит его, как она сама любит своего дедушку?) «Нет!.. Нет… Простите меня… Я не плачусь на судьбу. Я хочу только немного думать о нем…»

Трогательно дрожит ее голос, и невольно она глядит туда, где обычно сидит Хованский.

У того мгновенно пересыхает в горле. Муратов тоже перехватывает этот взгляд. Но Луиза уже смотрит вверх, страстно стиснув худенькие ручки. И голос ее звучит, как музыка, когда она говорит: «О, если бы этот цвет моей молодости был простой фиалкой… И он мог бы наступить на него… И я могла бы смиренно умереть под его ногой!..»

Она сама не знает, откуда у нее сейчас эти пронизанные страстью звуки. Ни разу, разучивая роль с Репиной, она не находила их… Офелия не делает таких признаний… Дездемоне, счастливой и удовлетворенной, неизвестны эти девичьи муки подавленной любви. И мощный темперамент артистки снова прорывается в пламенных словах Луизы: «Фердинанд мой. Создан для меня… Когда я увидала его в первый раз, кровь бросилась мне в лицо, и отраднее забилось сердце. Каждое биение говорило мне, каждое дыхание шептало: это он… И сердце мое узнало его, вечно желанного, и подтвердило: да, это он…»

Бессознательно вновь темные глаза дебютантки кидают быстрый взгляд на бледное пятно лица Хованского там, внизу. Один только миг… И вновь вспыхивает и горит страстью ее голос:

«Тогда… о! Тогда взошло для души моей первое утро. Тысячи новых чувств распустились в моем сердце, как цветы в поле, когда наступает весна…»

Муратов быстро скользит взглядом по лицу Хованского. И опускает голову. Гвардеец заметно смущен.

«Луиза, – говорит Миллер. – Дорогое, милое дитя мое! Возьми мою старую, дряхлую голову… Возьми все, все!.. Но майора, Бог свидетель, я не могу тебе дать!»