Дух времени

– Конечно…

– И ты эту клятву дала?

– Ну само собой разумеется…

Он дотронулся до её руки.

– Милая моя… Зачем же ты мне это рассказала? Представь!.. До этой минуты я верил, что ты… именно ты способна сдержать клятву!

Она вспыхнула и оперлась локтем о подушку.

– Андрей! Да ты с ума сошел! Это ещё что за упреки? Разве я могу иметь от тебя тайны? Разве мы чужие?… Мне ни на минуту не приходило в голову, что Лиза смотрит иначе на этот вопрос…

Он усмехнулся.

– Жаль, что ты её не спросила именно обо мне!.. Ведь это не твоя тайна, Катя… Это уголок чужой души…

Она упрямо качнула головой.

– Все равно! В идеальном браке, каким я считаю наш, всё, что знает жена, знает и муж… И наоборот… Недаром говорит русская пословица: муж и жена – одна сатана…

– Возмутительная пословица! Советую тебе её забыть! От неё средневековым застенком пахнет, а мы живем в двадцатом веке…

Она обиделась и отвернулась.

– Вот я спрошу её завтра, – угрюмо сказала она после паузы.

– Нет! Нет! – как ужаленный, крикнул он. – Этой жестокости не делай!.. Она и так страдает… Слышишь, Катя? Я никогда тебе не прощу, если ты сделаешь эту бестактность!

Она молчала, закинув руки за голову, крепко сжав губы и недвижно глядя в темноту. Ей в такие минуты казалось, что она стоит перед высокой, слепой стеной, без окон и дверей…

IX

А рядом со счастьем Тобольцевых и горем Лизы незримо назревала другая драма, исход которой никто не мог предвидеть в ту осень.

Выйдя замуж, Катерина Федоровна позаботилась передать сестре часть своих казённых уроков. Соня должна была осенью получать до шестидесяти рублей в месяц. Летом она имела урок у Конкиных. Оставалось много досуга. Она его коротала с Черновым.

Тобольцев сдержал обещание и пристроил Чернова в летнюю труппу в Богородске. Чернов получал семьдесят пять рублей на амплуа «первых любовников». Занят он был раза четыре в неделю. И всё свободное время дарил Соне и Минне Ивановне. Он сумел привязать к себе романтичную старушку. Он плёл перед нею бесконечную сеть воспоминаний, где правда перемешивалась с фантазией. Он говорил нередко с вдохновением, со слезой в голосе и с драматическими интонациями о своем одиночестве, о жестокости людей, о доброте женщин… О! Только женщины, их ласки, их нежность озаряли его печальную судьбу сироты! Вот и теперь… Если б не Минна Ивановна и не Соня… И он, вздыхая, наклонял над пухлыми ручками Минны Ивановны свою голову с редеющими кудрями и целовал их. А сентиментальная старушка роняла слезу на его английский пробор… Чернов был для неё ходячим романом. Она искренно верила в его привязанность и, в беседе с Соней, удивлялась черствости Кати и легкомыслию Тобольцева, которые таких друзей ценить не умеют!

Он так ловко вел свои дела, что Катерина Федоровна ни разу не столкнулась с ним на даче матери. Но, торопясь к обеду, она встречала его сидевшим на лавочке неподалеку и задумчиво курившим сигару. Всякий раз, завидев ее, он почтительно приподнимал блестящий цилиндр над лысевшей головой. Она вспыхивала, делала надменный полупоклон и, г насупив брови, спешила дальше. И всякий раз она с злобой думала: «Погоди ужо! Дай в Москву переехать!.. Позабудешь ты к нам дорогу…» Больше всего её раздражало теперь то, что Минна Ивановна слова не позволяла сказать против Чернова.

– Этакий ловкий шельмец! – засмеялся Тобольцев, когда жена поделилась с ним своими заботами. – Ну да пусть его!.. Не можешь же ты серьезно допустить, чтоб Соня в него влюбилась!

– Ну ещё бы!! – надменно крикнула Катерина Федоровна. Но… почему-то тревога её не смолкала.

Раз как-то Тобольцев провожал Соню домой около одиннадцати вечера. Он взял её под руку ласково-фамильярным жестом. Он любил это прикосновение к девичьей груди под легким батистом кофточки. Тело Сони, каким он видел его сквозь одежду опытным взглядом художника, пленяло его невыразимо, давало ему чисто эстетическое наслаждение. И часто вспоминалась ему Ева в соборе Св. Владимира.

Жить его за эти три месяца была так полна, что Соню он как-то потерял из виду. Он замечал иногда что кокетливая веселость её исчезла, что она почти всегда задумчива. Но всё это соскользило по его сознанию. Теперь он припомнил тревогу жены, и ему захотелось проверить, насколько основательны эти опасения. Полушутливо он стал выспрашивать Соню. Она отвечала уклончиво. Да, они видятся часто… В сущности, Чернов её единственный друг… Кому до неё дело? Все счастливы, все заняты собою… А она совершенно одинока… И если б не он… Соня вдруг заплакала.

– Катя воображает, что если у меня, как у мамы, есть крыша над головой да сладкие пирожки по праздникам, то я должна благословлять судьбу. Как надо презирать душу девушки, чтобы так судить о ней!!

– Разве мы – гусеницы и живем только для еды? – Она зарыдала ещё сильнее.

Тобольцев обнял Соню, посадил её на скамейку под соснами и стал гладить её по голове.

– Бедная деточка!.. Ты права! Мы все страшные эгоисты…

Соня порывисто обхватила его шею. Сквозь слезы она лепетала свои наивные признания… Ах, эта постылая серенькая жизнь! Эти будни впереди!.. Когда-то она думала, что любит жизнь ради её самой… Нет! Если она не станет похожа на созданную ею яркую мечту, то… вряд ли стоит её жалеть! Лучше умереть…

– Андрюша… Я люблю тебя, – бессознательно прошептала она вдрут, все забывая на свете, кроме блаженства этой давно жданной минуты… И с такой нервной силой стиснула Тобольцева в своих объятиях, что он чуть не задохнулся… Она подняла огромные глаза, тщетно силясь разглядеть выражение его лица. Как ни было темно, он все-таки видел у самых своих губ это прекрасное личико, преображенное истинной, высокой, красивой страстью, – страстью, которая не требует оправданий, потому что она – жизнь, она – правда… Он видел эти раскрывшиеся губки, молившие о поцелуе. Сердце его застучало… Красота этой минуты властно захватила его. Он прижмурил веки и дал ей поцелуй, робкий и нежный, которого она ждала…

Прошла минута, другая… Сказка это была или жизнь?

Вдали зазвучали чьи-то торопливые шаги… Соня оторвалась от его губ, с которых как бы пила волшебное забвение… Дивная минута канула в вечность..

«Как жаль!..» – думал он.

Сказать, что это был вполне братский поцелуй, каким он обменялся с Таней, было бы нелепостью… Чувства иного порядка руководили его поведением… Но и это были высокие и светлые чувства! Да! Ему нечего стыдиться этого порыва! Он это делал сознательно. Он, как эстетик, наслаждался красотой этой ласки, которой чуждо все грубое, все пошлое… И разве дать минуту радости этому прелестному ребенку, полному жизни, не было его нравственным долгом? Нет!.. Осудить его могут только лицемеры! Если поцелуем он мог облегчить её неудовлетворенное и вполне законное стремление к счастью, то, отказав ей в этом из трусости, он стал бы презирать себя…

– Андрюша, – сорвалось у неё между двумя вздохами. – Только для этих минут стоит жить!.. Боже мой!.. Как бледно все после такой красоты!..

Он не вник в смысл этой фразы. Он понял её значение уже много поздней.

Прощаясь с ним у самого крыльца дачи, она опять целовала, поднявшись на цыпочки, все его лицо: целовала на этот раз так жадно… «Словно измученный жаждой человек, припавший к ручью воды…» – понял он внезапно… И опять, как тогда зимой, его охватило сожаление о том, что эта страсть погибнет без ответа, что этот прекрасный порыв пропадет бесследно… «Потому что я сам не люблю ее… И даже не желаю… Я слишком мало люблю её для того, чтобы этой трагической коллизией нарушить гармонию моей жизни… С меня довольно и Лизы… За душу Лизы и её любовь я пожертвую десятью такими, как Соня, как ни прекрасна она сама и это божественное тело ее, мечта художника… Не надо осложнять жизнь в ущерб тому, что мне в ней ценно!.. Истинные любители, истинные „гастрономы жизни“ умеют охранять её от всего, что загромождает её и портит. Только обжора хватает направо и налево наслаждение, не задаваясь вопросом о последствиях…»

Он медленно пошел назад. Июльская ночь была так темна, что в пяти шагах под деревьями ничего не было видно. Вдруг он споткнулся на чьи-то вытянутые ноги. Тобольцев чуть не упал. Он подумал в первое мгновение, что это ловушка жулика, и крепко сжал трость из черного дерева. Прищурившись, он разглядел скамейку, а на ней силуэт мужчины.

– Черт вас подери! Уберите ваши ноги, пока я их палкой не обломал!

– Нельзя ли по-веж-ли-вее? – расслышал он тягучий голос.

– Чернов?.. Что ты тут делаешь?

Разом он вспомнил подозрения жены.

– Стран-ный вопрос! Сиж-жу!.. – прозвучало все так же надменно из темноты.

– Вижу, что не стоишь… Да сидишь-то ты здесь зачем? Ты разве в ночные сторожа нанялся к Минне Ивановне? – дерзко усмехнулся Тобольцев. Ему внезапно захотелось поколотить Чернова.

– Как это глу-п-по!.. Почему в сторо-жа?

«Он нас видел и слышал… Мы прошли в двух шагах от него…»

– Я советовал бы тебе убраться подобру-поздорову, – резко сказал он вслух. – Неосторожно торчать здесь ночью. Если б Конкины, например, наткнулись на тебя, думаешь ты, это полезно было бы Соне? Не забывай, что она живет уроками… Да и вообще, – вдруг вспылил он, – с какой стати ты позволяешь себе вредить репутации девушки?

Чернов молчал с полсекунды.

– Это-то ещё воп-прос: кто из нас ей больше вредит?.. Т-ты или я…