Дух времени

– Надо отдать тебе справедливость, что ты ужасно много потеряла в этой своей новой роли, – язвительно замечал Тобольцев, раздосадованный её равнодушием. Но она и это принимала совершенно спокойно. Да, она к нему охладела! Он это должен был себе сказать, как ни странно и больно было ему сознаться в этом! Самка убила женщину в его жене. Он утешал себя тем, что это охлаждение временное, что организм её не оправился ещё вполне от родов. Но он не мог не жалеть об ушедшей из её души нежности, так поэтично одухотворявшей их любовь!

Один раз, измученный почти трехмесячным отчуждением, Тобольцев привлек к себе жену и с отчаянной страстью стал целовать её лицо.

– Пусти! – нетерпеливо сказала она. – Я ужасно хочу спать!

Его руки разжались невольно, и он выбежал из дому… Почти всю ночь он пробродил по набережной. Соня отперла ему дверь (она всегда поджидала его возвращения). Катерина Федоровна уже сладко спала.

– Спрашивала она меня?

Робкой надеждой задрожал его голос.

– Конечно, нет!.. На что ты ей, когда у неё есть Адя?

Он вздрогнул, словно ему вонзили булавку в тело… Девочка, и та догадалась. Значит, это так…

А жена и на другой день не заметила его огорчения. Ей надо выспаться… Поцелуи и ласки волнуют А волноваться ей нельзя. Это портит молоко. Она стояла на твердой почве…

– Прочти-ка, что Толстой говорит об этом, – предлагала она не раз мужу.

– Какое мне дело до Толстого? Разве он не прожил свою юность в свое удовольствие? Что ты мне тычешь в глаза чужими мнениями?.. Я не затем сошелся с тобой, чтобы Толстого читать! – сердился Тобольцев.

– Андрей… Разве не дети – цель брака и любви? Мы теперь должны отказаться от личной жизни…

– Что это значит? Разве я изменился оттого, что у меня есть ребенок? Разве я перестал быть самим собою? Чего ты требуешь от меня?..

Нет. Она не хотела ссориться. Она ласково, но твердо доказывала мужу, какие жертвы требует от него на первых порах его младенец. Они уже не любовники. Ни чада, ни безумия не должно быть в их отношениях.» Цель брака достигнута, ребенок родился, и, пока она его кормит, они должны быть целомудренными…

– Что такое? – Он вдруг расхохотался. – А сколько же времени ты намерена его кормить?

– Как все. Что за вопрос? Девять месяцев. Но у Жука сказано, что хорошо кормить до года…

– Ага!.. А что твой Жук советует мужьям, пока жены их кормят? Допускает он, что мужья могут увлечься другими?

Она рассердилась. Она не желала легкомысленного отношения к автору её настольной книги.

– Катя, да ты просто охладела ко мне! – горестно крикнул он раз, когда на его страстный, ищущий поцелуй она ответила жестом оскорбленной весталки.

Она протестовала. Что за вздор! Конечно, она его любит… Разве может она не любить отца её Ади?..

Он чуть не закричал. Так вот во что обратилась эта страсть ее!!? Он – отец Ади – прежде всего!?

Он так страдал, что осунулся и побледнел за какую-нибудь неделю. Все вечера он проводил с Таней или у Веры Ивановны, среди молодежи, или шел к матери и Лизе.

– А что делает Катя? – спрашивали его в Таганке.

– Священнодействует, – неизменно отвечал он, стараясь казаться небрежным.

– А сын как?

– Ест и спит, а в промежутках орет благим матом… И мил только, когда спит…

– На кого ты сердишься? – удивлялась Лиза.

– На самого себя, Лизанька… На кого же больше?

А только удивительно, как опускаются женщины в браке! И это так хорошо, что у тебя нет ни мужа, ни детей! Иногда, после долгого молчания, когда он сидел, задумчивый, перед топившимся камином в комнате Лизы (он очень полюбил этот уголок), он начинал говорить, будто продолжал начатый с кем-то разговор:

– Вот эту музыку ее, которую я так любил всегда… и в которой выливалась вся её обаятельная индивидуальность, чего я бы ни дал, чтобы услыхать её вновь!.. Белый рояль стоит, забытый и печальный. Я даже видел пыль на нем… В нашем доме пыль!! Ха!.. Ха!.. Это невероятно… Но это – «знамение времени» как говорят газеты.

Он оборачивался к Лизе и глядел на неё удивленными глазами.

– Милая Лизанька… Это похоже на печальную сказку. Когда я был на Ривьере, я раз увидел там агаву. Как змеи, толстые и колючие, ползли по земле её мясистые листья… И какая сила была в этом чудовищном растении!.. И вдруг я наступил на что-то мертвое… Я наклонился в сумерках и увидал под ногой иссохшие, коричневые, погибшие листья агавы… Я поднял голову. В уровень с моим лицом, на огромном стебле, качался белый, странный цветок… Я все понял… Могучая агава жила, росла и цвела, чтоб погибнуть, дав жизнь этому уродливому, никчемному цветку, который сам живет лишь несколько часов… Мне было грустно, когда я уходил, и под моими ногами шуршали мертвые листья…

Лиза молчала, печально глядя в огонь. Она никогда не расспрашивала. Она, казалось, понимала его с полуслова. Но на его несчастье она не строила планов, как это втайне делала Соня. Она понимала, что каждая женщина может дать только то, что у неё есть, не более. И она чувствовала себя бессильной заменить Катю в его душе.

– Знаешь, Лиза, – раз сказал Тобольцев. – Катя часто импровизировала раньше. Ты, может быть, не знала, что это редкий дар? Из неё могла выйти не только пианистка, но и композитор… А теперь, что она такое? Иссохшая агава.

– Полно!.. Это пройдет…

– Боюсь, что нет… Боюсь, что, если у нас будут ещё дети, эта страстная любовь к ним съест её душу и все, что в этой душе мне было ценно… Какая страшная вещь – счастье!..

– Что с тобой, Андрюша? – спросила его раз как-то Соня за обедом. – У тебя глаза ввалились. Ты болен?

Тогда и Катерина Федоровна выразила беспокойство.

– Ты, должно быть, ужасную жизнь ведешь, – сказала она с мягким укором. – Хоть бы когда-нибудь дома посидел!..

– Для кого? Для тебя?

– Ну да… Для мамы, Сони, для меня, наконец…

– Но ведь ты в девять ложишься?

Она весело рассмеялась.

– Изволь… Для тебя посижу и до одиннадцати…

Ему показалось, что её глаза стали горячими и словно приласкали его. Сердце его бурно застучало. «Я влюблен, как мальчишка… Как это хорошо!.. В сущности, пока я люблю и страдаю, я благословляю любовь. Пусть муки неудовлетворенности! Пусть страдания и слезы! Лишь бы не погаснуть!»

В этот вечер он пришел в её спальню, и она не могла или не хотела противиться его мольбам.

Тобольцев был безумно счастлив.

Но это недолго длилось. Она снова стала избегать его близости. Если он входил, она звала няньку под каким-нибудь предлогом, запиралась даже на ключ.

– Глупая! – сказал он ей раз, глядя на неё алчными, злыми глазами. – Чего ты добиваешься? Чтоб я охладел к тебе?

Она вздрогнула.