Дух времени

– Да, пьют кофе… Три курсистки, два студента… Не хотите ли и вы стакан? Ах! Я ужасно волнуюсь…

– А доктор?

– Будет к десяти из больницы… Другой тоже обещал заехать. Вчера купила все для перевязок… Хотите взглянуть?

Тобольцев вышел через полчаса вместе с санитарами. Засецкая осталась дома. «Только под этим условием Сергей Иваныч разрешил мне устроить пункт!» – сказала она.

«Да кто ж на тебя, голубушка, рассчитывал?» – чуть не крикнул Тобольцев и невольно рассмеялся.

Громадная толпа, как сонный черный змей, шевелилась вдоль всей Тверской. Из переулков набегали волны любопытных. Снизу, из Охотного, также. И как по туловищу ползущего змея изредка пробегают судороги, так и в толпе пробегали искры затаенного волнения. Двигались мало, говорили тоже мало. И несмотря на толпу, было как-то глухо и тихо. Глаза всех устремлялись к Страстной площади. Поразительно много было женщин, нарядных барышень, студентов и мастеровых.

Тобольцев поднялся вверх по улице, вошел на бульвар. Ожиданием веяло, казалось, от задумчивого памятника, глядевшего вниз, от неподвижных, оголенных деревьев. Одинокие фигуры спешно бредущих по своим делам обывателей нарушали странную пустынность бульваров.

– Проходите, ваше благородие, проходите! – сурово, но с уважением к бобрам Тобольцева сказал ему городовой.

– Почему? Разве нынче нельзя гулять?

– Не полагается нонче, сударь… Бульвар сейчас закроют… На тротувар отойдите!

Тобольцев пожал плечами, щурясь вдаль. Вдруг с другой стороны, у входа на бульвар, остановилась коляска. Молодая беременная женщина, богато одетая, осторожно ступая, вылезла из коляски и, перейдя бульвар, села на скамью.

«Буржуазочка совершает моцион… Ха!.. Ха!..» Тобольцев, стоя на панели, наблюдал за её лицом.

Городовой, шаркая ногами, подбежал к ней и взял под козырек. Что он ей говорил, неизвестно, но она вдруг побледнела, оглянулась какими-то дикими глазами и, полная ужаса, заспешила, неуклюжая и беспомощная, к коляске.

Тобольцев вернулся назад, щурясь на запертые ворота и калитки домов в переулках. «Засада»… Ему казалось, что он слышит дыхание спрятанных там людей.

На крыльце некоторых домов стояли жильцы молчаливыми кучками. В их глазах притаилось ожидание.

По Тверской, ничего не подозревая, трусили извозчичьи сани. В них сидела женщина с детьми. Спешно пробиралась среди толпы запоздавшая портниха с деревянным картоном. Двое гимназистов ехали на утренний спектакль. Группа обывателей, звонко смеясь, вошла закусить в булочную Филиппова. Все столики были заняты. Жизнь шла как бы своим чередом…

Тобольцев зашел, чтобы съесть пирожок. Он заметил и здесь необычайное что-то. Все оборачивались к окнам, шептались. Глаза блестели. Но улыбки на некоторых физиономиях взорвали его… Устроившись у окон, какие-то толстые господа пили шоколад и улыбались, словно говоря: «А вот мы полюбуемся на новое зрелище… Любопытно!»

Тобольцев не мог сказать, сколько времени он толкается в толпе, когда внезапно он почувствовал, что эта толпа дрогнула и колыхнулась. «Идут»! – раздались взволнованные восклицания, и какая-то стихийная сила словно толкнула всех вперед.

Действительно, со стороны бульваров и Страстной площади показались манифестанты. Студент нёс красное знамя. Рядом с ним, локоть к локтю, шла страшно бледная, худенькая курсистка с острым подбородком. За нею… Что это?.. Знакомые лица… Вдова писателя… Дмитриев… Марья Егоровна…

Раздалось пение, нестройное, негромкое… Мгновенно булочная была заперта. К окнам прильнули любопытные.

Вдруг пение оборвалось, перешло непосредственно в оргию странных звуков… Гиканье, крик, женский плач, вопль исщта, хриплое проклятие, стук копыт, лязг оружия, зловещий свист…

Казаки смяли гордость демонстрантов. Знаменосец упал первый под копыта лошадей, за ним курсистка… Где-то раздался одинокий выстрел. С диким гиканьем, с пиками на перевес, мчались казаки по людским телам.

Толпа шарахнулась в паническом ужасе с панелей и повернула назад, все давя и опрокидывая на своем пути…

Тобольцев тщетно старался устоять против этой волны. Его унесла толпа, стиснула и еле живого втолкнула в переулок. Он потерял шапку, разорвал пальто… Отирая пот с лица, он прислушивался, что говорили чуйки[207 - Чуйка – суконный кафтан без воротника с горловиной в форме у-образного выреза. Была широко распространена среди крестьян и небогатого купечества как традиционная одежда.], столпившиеся за углом.

– Тоже припомнят ему это в свое время… подожди! – говорил седой купец в сапогах бутылкой, в кафтане. – Не все терпеть… Ответ когда-нибудь дашь…

– Что барин? Никак помяли тебя? – сочувственно обернулись они к Тобольцеву.

– Крови-то, крови! Батюшки! – вопила покрытая шалью прислуга, вырываясь из валившейся в переулок новой людской волны.

– Где кровь?

– На углу… ой, царица небесная!.. На углу студент… мальчик совсем… голова разбита…

– Мертвый? Господи!..

Тобольцев так и рванулся вперед. «Где он? Ради Христа, помогите, братцы! – обратился он к чуйкам. – Пока его полиция не подобрала, донесем его вот тут, близко…»

Это была страшная картина. Земля была усеяна неподвижными телами, словно после сражения. Всюду чернели сбитые фуражки. Снег, смоченный кровью, таял, обращаясь в коричневую, зловещую грязь. Слышались стоны, вопли… Некоторые подымались и стояли на коленях, пробуя раны на обнаженной голове. Другие сидели, дико озираясь, не приходя в сознание… Кто-то полз к панели, очевидно, со сломанной ногой.

Казаки исчезли, но полиция, озверевшая и растерявшаяся, гнала толпу, которая, влившись в переулки, словно замерла на месте… Отхлынет и надвинется… Отхлынет и надвинется… Молчаливая, сосредоточенная… Подымались на цыпочки, через головы глядели на улицу… Губы были сжаты, лица бледны… На углу две курсистки и санитар-медик отымали у городового полумертвого студента. Он был без шапки, ранен в череп. По щеке ползла тонкая струйка крови. От шинели остались одни лохмотья. Сломанная ударом нагайки рука неестественно подвернулась как-то.

– Черти!.. Нехристи, проклятые! – говорил кругом простой народ. – Его в больницу надо, а его в участок тащат!.. Кончается… Неужто не видишь?

– Аль креста на тебе нет? – причитала какая-то баба в поддевке, повязанная большим ковровым платком.

Другая плакала.

– Сердечный мой… Какой молоденький!.. Православные… И за что это его так? И у него небось мать есть?..

Воспользовавшись моментом нерешительности у городового, толпа отбила умирающего. Тобольцев подозвал извозчика и вскочил в сани с другим студентом. Раненого положили им на руки, поперек. Голова студента с тусклыми, полумертвыми глазами пришлась на плечо Тобольцева. Кровь смачивала бобер его воротника.

– Трогай, да осторожнее, – сказал Тобольцев, – вот тут, с Никитской, поверни в Брюсов!

Сани тронулись. Загадочно-молчаливая толпа сосредоточенно крестилась вслед.

XV

В квартире Засецкой стоял гул.

Были тут пожилые люди и молодежь. И все взволнованные, все потрясенные обсуждали это событие и горячо спорили. Мятлев говорил: «Какая нелепость все эти демонстрации!.. Кому нужны все эти жертвы?» – «Да, выходить на убой без оружия, конечно, безумие!» – возражал адвокат. – «Позвольте, во имя чего их сейчас изувечили? Что выиграли они?» – «Ваше сочувствие…» – «О, извините!.. Это слишком дорогая цена за наше сочувствие… Откровенно говоря, я осуждаю это безумие… эту гибель молодой жизни… России силы нужны, люди, знания… А не эти экзальтированные выходки…»

Засецкая жадно прислушивалась и соглашалась со всеми.

Тобольцеву невольно бросилась в глаза одна девушка с перевязанной головой, с бледным и острым лицом.

Он узнал ее. Она шла рядом со знаменосцем, и Тобольцев видел, как она упала под копыта лошадей.

– По ней все проехали, можете себе представить! – говорил Тобольцеву Мятлев. – И все ребра целы, и ничего не сломано. Только рана на голове… неопасная… Когда её сюда привезли без памяти, мы думали, она не встанет… Убита… А она, видите, на ногах!.. Только, по-моему, она ненормальна…

– Иванцов! Вы тоже тут? – удивился Тобольцев.

– Конечно! Как мог бы я не быть среди моих товарищей? – усмехнулся он. – Я шел в первом ряду…

У него был ужасный вид. Правая рука разбита и вывихнута. Один глаз, по которому пришелся удар нагайкой, почернел, закрылся и вздулся. Через лоб шел кровавый шрам. «На всю жизнь отмечен, – горько говорил он. – Бог с ним, с глазом, коли пропадет! Лишь бы рука уцелела…»