Там мое королевство

Призрак коммунизма хмыкает и сообщает нам, что завтра мы в обязательном порядке идем на митинг в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

В воскресенье мы, исполняя волю призрака, идем на митинг. Я боюсь, что кто-нибудь из одноклассников меня там увидит, и в школе надо мной будут смеяться. Коммунистический митинг – не самое модное времяпрепровождение для ученицы средней школы, а отец, баллотирующийся в муниципальные депутаты от «красных», – не самый удобный вариант отца. Хотя, если бы это был его единственный недостаток, я бы не возражала. Так или иначе, за поход на это мероприятие я купила себе возможность поехать к тебе на следующие выходные.

– Не волнуйся, – говоришь ты, – я ведь не просто так взяла плащ-невидимку. Покажемся на глаза твоему отцу, а потом наденем его, и никто нас больше не увидит.

Скажи мне кто-то другой про плащ-невидимку, я бы покрутила пальцем у виска, но всему, что говоришь ты – я верю.

Твой план мне нравится. Мы спускаемся по ста пятидесяти трем ступенькам на улицу Комсомольская (кажется, эту улицу придумали специально, чтобы проводить на ней митинги). У памятника Ленину – средних размеров толпа, красные флаги и старухи. Призрак коммунизма парит над сценой и, кажется, готовится произнести пламенную речь. Мы встаем так, чтобы он нас обязательно заметил.

Из речи мы узнаем о том, что Ельцин – это плохо, а Зюганов – хорошо, и голосовать нужно за Зюганова. Мы ни за кого из этих двоих голосовать бы не стали хотя бы потому, что знаем, один из них – заколдованный ведьмой старый кабан, а другой – гигантская жаба.

– Если бы люди только знали, между кем и кем они собираются выбирать, – шепчемся мы и смеемся.

Весь обратный путь до моего дома мы сочиняем дурацкие стихи про Ленина, Зюганова, Ельцина и Клинтона, а точнее, переделываем стихотворения из школьной программы. Так у нас появляются: Клинтон опрятней модного пакета; Ельцин, сверкающий великолепными трусами под голубыми небесами; Зюганов, решивший Клинтона убрать, потом страну атаковать – и наконец Ленин, который даже в стихах остается памятником, правда, с очень длинными руками. Но до нас ему не дотянуться.

Когда мы заходим в подъезд, от смеха болят животы. Нам так смешно, что мы не замечаем, как зловеще мигают лампочки, трещит облупившаяся краска и скалятся перила, стараясь предупредить нас о том, что впереди поджидает опасность. На лестничном пролете между первым и вторым этажом стоят двое мужчин лет двадцати пяти в спортивных костюмах.

– Вот эта – дочь коммуняки, – говорит один из них, тыкая в мою сторону длиннющим, как шпага, пальцем. Мужчины надвигаются на нас, их руки сжимаются в кулаки, а глаза превращаются в узкие щели.

– Передай отцу, чтобы не рыпался, – говорит второй. – Вас таких закапывать надо.

Я сжимаю твою руку и одними губами произношу «бежим». Мы несемся прочь, надеясь, что заколдованная дверь хоть ненадолго задержит наших врагов. Она легко распахивается перед нами и мгновенно закрывается, оставив преследователей в подъезде. Заклинание слабое, скоро его действие закончится, поэтому мы бежим в сторону леса – там когда-то начиналось наше королевство. Если мы перейдем границу, то будем под защитой, и уже никто и ничто не сможет причинить нам вред.

Лес – в пятнадцати минутах ходьбы от дома, мы долетаем до него за пять, назад не оглядываемся, поэтому не знаем, преследуют нас или нет, но чувствуем, как по мере приближения к древним деревьям зло отступает.

В наших краях снег уже выпал, на склонах гор мелькают лыжники, которых мы принимаем за приспешников наших преследователей и стараемся двигаться незаметно. Мы переходим через замерзший ручей и оказываемся в лесу. Теперь бояться нам решительно нечего, мы пересекли границу нашего королевства, деревья сомкнулись за спинами, а ручей проснулся и яростно забурлил.

Тишина обнимает нас, как старый друг, мы сидим на ветке самого главного дерева в лесу, свесив ноги, и мечтаем о том, каким будет наше будущее.

– Главное, пережить детство, – говоришь ты.

– А что потом?

– Потом мы будем свободны. Все взрослые – свободны.

– Думаешь? Твоя мама не выглядит свободной, она принадлежит секте.

– Моя мама – дура.

– А твой отец – сатана, – добавляю я.

– Ну, твой-то тоже сатана, – говоришь ты, и мы смеемся.

– Думаешь, наше королевство исчезнет, когда мы совсем повзрослеем? – спрашиваю я.

– Если мы будем вместе, оно никуда не исчезнет. Ты только поклянись, что мы всегда будем вместе.

– Так и будет. Никто никогда не сможет нас разлучить. Клянусь, – отвечаю я.

Мы скрепляем нашу клятву двумя плевками под дерево. Вся сложность в том, чтобы один плевок попал точно в другой. У нас получается, а это значит, что все будет так, как мы задумали, и ни второе пришествие, ни мировая диктатура пролетариата не смогут нам помешать.

В этот момент я отчетливо вижу, как деревья сбрасывают свои белые шали, расступаются, и мы с тобой смотрим на многие годы вперед, туда, где две древние старушки отправляются в свое последнее в жизни путешествие, взявшись за руки.

* * *

С семьями нам с тобой не слишком повезло, поэтому наша встреча и дружба кажутся нам иногда небывалой щедростью. Впрочем, когда в качестве матери ты получаешь жизнерадостную сектантку, а в качестве отца – законсервированного коммуниста, то небывалой щедростью может показаться очень многое. Нам стоит радоваться уже хотя бы тому, что никто из нас не получил этих двоих оптом – в качестве обоих родителей. Это было бы слишком жестоко даже для того мира, в котором мы живем.

У меня дома по-прежнему под запретом все западное, включая книги, так что моя любовь к чтению не особенно поощряется, и «Нарнию», «Хоббита», «Властелина колец» мне приходится читать тайком. Периодически в комнату врывается призрак коммунизма со своей неизменной фразой: «Дети, а что это вы тут делаете?» За секунду до его появления и ты, и я успеваем спрятать книги под подушку. Последствия промедления могут быть чудовищны – книги будут изъяты. Я понимаю, что призрак едва ли оценит тот факт, что мы с тобой просто сидим и читаем, каждая свою книгу, при этом общаемся ничуть не меньше, чем если бы говорили вслух. Вот поэтому я каждый раз отвечаю:

– Ничего особенного, разговариваем. Мы же долго не виделись.

Удовлетворив любопытство, призрак скрывается в недрах коридора, мы смеемся и снова беремся за книги.

Когда я гощу у тебя, действуют уже другие запреты, самый непонятный из которых – запрет на излишнее веселье и радость. Нам с тобой не очень понятно, как радость может быть излишней. Зато это очень хорошо понятно твоей матери, которая тут же находит для нас какую-нибудь работу, если видит, что нам весело.

– А ну, хватит веселиться! Хорошего – помаленьку, – говорит она и отправляет нас мыть пол. Ты пытаешься защитить меня от этого неблаговидного занятия и начинаешь спорить:

– Но ведь она здесь в гостях, разве в гостях работают?

– Не спорь! Ничего с твоей драгоценной подружкой не случится, если она пол помоет. Кудахчешь над ней, как наседка над яйцом.

«Лучше уж мыть пол с тобой, – думаю я, – чем сидеть даже на самом прекрасном троне в одиночестве».

Я принимаю услужливый вид и иду за шваброй, ты показываешь язык за спиной у матери, а потом улыбаешься мне, давая понять, что согласна с моими мыслями.

Мы часто развлекаемся, воображая, как хорошо было бы избавиться от худших частей наших семей и соединить лучшие: то есть мою мать и твоего отца. К сожалению, эти наши мечты о маленькой семейной чистке не спешат воплощаться. Тем не менее, ничто не мешает нам думать, что мы сестры, и отнюдь не во Христе, а в самом что ни на есть природном смысле. Нашу уверенность в этом подкрепляет то, что мы узнаем страшный секрет твоей матери, которую мы теперь называем Ведьмаком за скверный нрав и любовь к тонким материям. Нам, в общем-то, было бы все равно, что Ведьмак сделал аборт за год до твоего рождения, но мы быстро решаем, что этим неродившимся ребенком должна была быть я, но поскольку Иисус, видимо, выпустил Ведьмака из поля зрения в тот момент, мне пришлось родиться в другой семье. Ну и что? Даже это большое недоразумение не смогло разлучить нас.

* * *

Иногда я думаю, как было бы хорошо, если бы отец умер. В своей голове я убиваю его множеством способов: протыкаю его горло ножом, подливаю яд в суп, толкаю с лестницы и под машины. Кроме меня, его убивают бандиты, смертельная болезнь, упавшая с девятого этажа ваза и другие нелепые случайности. Но я знаю, что, к сожалению, мои заклятия над ним не властны. Возможно, потому что он только притворяется живым.

Ночью, подойдя к его с мамой кровати с ножницами в руках, я вижу, как рядом с живой дышащей мамой лежит мумия. Даже не мумия, а гипсовая статуя, точно такая, как бюст Ленина на столе у отца.

Отец не дышит, его гипсовые веки не шевелятся, руки как будто приклеены к животу. Но я знаю, его неподвижность – это обман, стоит мне издать хоть малейший звук, его холодная рука моментально метнется ко мне и сожмет мою шею каменной хваткой.

Как хорошо, что мама спит так крепко: если она случайно проснется среди ночи, то наверняка сойдет с ума от ужаса.

Тихо-тихо на цыпочках я крадусь в свою комнату. Нет, так мне его не победить.

– Ненавижу тебя! – кричу я отцу, когда он запрещает мне поехать к тебе на выходные. Без всякой причины, просто потому, что ему так захотелось.

Отец больно хватает меня за руку и бьет по лицу ладонью. Я кричу. На крик прибегает мама:

– Не трогай ребенка!

– Этот ребенок меня только что оскорбил, – шипит отец.

– Это не повод распускать руки. В чем она виновата?