Мужчины, женщины и другие люди

– Спасибо, Коль, тут минута пешком, в конце Сивцева.

Вообще жизнь у нас на Арбате, как в маленькой деревне: школы, садик, магазины – кругом наши местные. Я выбежала с Николашей и помчалась к Сивцеву. На самом деле Темчик с Гришей были в зимнем лагере на Истре. Но судя по тому, что Николаша не распознал моей лжи про школу во время каникул, я решила, что детей у него нет, по крайней мере, школьного возраста.

Дойдя до Плотникова, я свернула в Кривоарбатский переулок и нос к носу столкнулась с Тамарой Петровной.

Как ни странно, она меня узнала, хотя в предыдущие наши две встречи, казалось, смотрела мимо моего лица. Пригласила к себе на чай. Но когда мы поднялись, Тамара начисто забыла про чай:

– Машенька, мне Вадик (екнуло от того, как по-домашнему, без официальности она его назвала) говорил, вы переводчик – помогите, пожалуйста, тут немного, я совсем уже измучилась. Обложилась словарями, а текст не складывается.

Я присела к обтянутому кожей старинному столу. Комната у Тамары вся с пола до потолка была завалена книгами. Где кончались полки, начинались стеллажи, где не было приспособления, куда их размещать, – там они просто высокими стопками громоздились на полу. В пустых проемах на стенах были развешаны различные пыльные восточные сувениры. Среди них узбекская тюбетейка, маленький коврик ручной работы с белоснежным бараном и дивными горами, потертый большой бурдюк на кожаном ремне, узорчатая толстая плетка, декорированная на ручке маленьким копытцем какого-то зверя. Для меня Тамарино жилище было музеем, она улыбнулась, видя мой искренний интерес, и стала объяснять:

– Это из Абакана, а вот эта плетка из казахских степей, а это раскопки в Хакасии, а это…

Она не договорила, дверь открывали ключом.

– Это племянник, наверно…, – поспешила она в прихожую, но на пороге уже стоял Вадик. Здесь, именно в этих стенах, его нельзя было назвать по имени-отчеству. Под этими картинами и археологическими ценностями-бесценностями Вадик был просто Вадиком. Без лощености и апломба. Он нисколько не удивился, увидев меня за столом, даже обрадовался, как мне показалось, – видимо, они говорили обо мне.

– Что же ты, Томка, не кормишь Машу своими вкуснейшими макаронами? – хитро щурясь, стал подкалывать ее Вадик. Меня поразила простота их отношений при мне без соблюдения формальностей.

Вадик взял стул и, развернув его спинкой ко мне, уселся на него верхом.

– Маша, нам надо поговорить. Так, Машенька, складываются мои служебные дела, что меня отправляют на пенсию. Нет, не пугайтесь, я этому рад. Даже очень. Появится, наконец, время пожить для себя и подчиняться только любимой женщине, а не командиру.

Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару и, медленно скручивая ее, посмотрел на меня.

– Как вы считаете, Маша, может для женщины быть привлекателен мужчина, который всю жизнь только подчиняется другим?

Я знала, о каком подчинении он говорит.

– Но это неправда, Вадим Валерьевич! Вы подчиняете всех себе…

– А! – махнул он рукой. – Дело даже не в этом. А в том, что я ухожу от Марианны. Мы с Тамарой решили объединиться и пожить вместе столько, сколько нам отпущено, – он с нежностью поглядел на нее.

Тамара была какая-то тихая и женственная. Из предыдущих встреч мне она запомнилась другой, а вот сейчас я увидела в ней беспомощную, не приспособленную к жизни женщину. И счастливую, не уверенную в своем зыбком, вдруг так неожиданно свалившемся на нее счастье. Я не знала, что ответить, и молча смотрела то на него, то на нее. Внутри я была страшно рада, потому что Вадим в моем сознании был достоин только такой женщины, как Тамара, которая могла оценить его без внешних проявлений. А как отреагировать вслух, я не знала: все-таки Марианна – моя двоюродная сестра и дала мне работу, кров, заботится обо мне, хотя я и ощущаю себя бедной родственницей на барских хлебах. Но перед Вадимом я была абсолютно искренней, и он это видел. «Я думаю это хорошее решение, Вадим Валерьевич. И я выгляжу сволочью, осуждая свою сестру, но моя симпатия всегда была на вашей стороне. Желаю вам счастья» – «Спасибо, Маша! – он обернулся к Тамаре. – Видишь, Томка, я же говорил: Машка – абсолютно наш человек!» Я почувствовала себя лишней, подумала, что, вероятнее всего, они хотят побыть вдвоем, и стала собираться. Я предложила Тамаре забрать с собой французский текст, чему она обрадовалась, но попросила в случае любой двусмысленности трактовки тут же позвонить посоветоваться с ней. Вадим совершенно неожиданно стал тоже собираться. Она грустно на него посмотрела и отвернулась к окну. Они были слишком близки, чтобы не понимать любое действие другого. Она почувствовала, что Вадим хочет поговорить со мной на улице. И разговор, очевидно, имел такую направленность, что исключался в присутствии Томы или Марианны.

Он чмокнул ее в щеку. Я даже залюбовалась ими в эту минуту – она сильно похудела со времени нашей последней встречи и от этого сбросила сразу лет десять. Мы вышли с Вадимом и пошли от подъезда вдоль дома, говоря о разных пустячных пустяках. Но только мы свернули в Калошин переулок, он тут же повлек меня в темную безлюдную арку.

– Маша, Маша, – я никогда не видела, чтобы этот седеющий красивый мужчина терял самообладание. Он отвернулся, я поняла, что он плачет. – Маша, она умирает… два месяца ей осталось жить… два месяца…

Он закусил сжатый кулак и, сгорбившись, всхлипывал громкими рыкающими рыданиями. Я стала его гладить по плечу.

– Что с ней, Вадим Валерьевич?

– Рак матки. Четвертой степени. Метастазы в легких и в печени, – он снова зарыдал в голос. – Это все я, самовлюбленный индюк. Идиот. Такой бабе жизнь загубил. Если бы она родила. Мудак. Все годы жила в тени моей жизни. Она ведь никогда ничего от меня не требовала. Ничего. А ведь я был почти всемогущ, Маша. Для меня мало чего было невозможного. Все ее желания сводились лишь к получению пропуска в закрытый исторический архив, разрешение на фотокопию каких-то там своих книжечек редких…Когда я женился на Лельке – родители так хотели, она была дочерью генерала, сраного кэгэбэшника, очень влиятельного. Это было то лето, когда мы вернулись из альплагеря. Ребята меня все осуждали, многие просто отвернулись: было очевидно, что женился я по расчету. Все видели, как мы с Томкой все лето за ручку проходили, а в сентябре я позвал всех на свадьбу. Но, к радости моих родителей, пришли лишь дворовые друзья – однокурсники каждый выдумал причину. Томка проглотила это и по-прежнему продолжала со мной встречаться. Как будто ничего не изменилось. А я… я всю жизнь, вы простите меня, Маша, за откровенность, я должен сейчас, здесь перед кем-то исповедоваться…Должен… А потом я выйду из-под этого сырого свода, снова надену свою маску, поправлю ее, чтобы сидела как литая, и, демонстрируя свою сытую уверенность, двинусь к дому, продолжая разговор с вами в полуначальственном – полуснисходительном тоне… Я всю жизнь, пока была потенция, таскался по бабам. Поимел в жизни все… Да, все… – замолчал он. – И рыбку съел, и на хер сел. Имел отличнейший секс среди своих жен и любовниц и интеллектуально-духовное удовлетворение у Тамары. Так прошла жизнь, а как секс перестал меня занимать, мне захотелось состариться вместе с Томкой. Не молодиться рядом с Марианкой, а стареть с Томкой. Да нет, Машенька, понимаешь, дело не в разнице в возрасте, нет…

Вадим задумался. Он вспомнил, как полюбил Марианку. Как и за что. Ведь невероятно отдавать себе отчет в том, когда и как наступила любовь, но у Вадима все было четко, по-военному определенно и конкретно. Если бы с него потребовали рапорт о том, когда он влюбился, он незамедлительно бы отчитался, что, мол, дело было так и так… То лето на даче Вадим женихался с семнадцатилетней Марианной. Она была дочерью высокого чиновника, а Вадим уже со всеми полагающимися ему привилегиями свеженьким генерал-майором. Их дачи были практически напротив друг друга, и вечерами он приглашал ее гулять, и после они допоздна сидели в беседке перед большим пузатым самоваром, который, как и положено в приусадебном хозяйстве, раскочегаривала шустрая деревенская Нюра – местная девушка, прислуживавшая дачной элите. Вадик пошутил, очевидно, не вполне уместно и чем-то обидел юную Марианну, на что она, надув губки, выкрикнула: «Дурак ты! Просто дурак!» Побежала прочь от него к дому. И Вадима так поразило это обращение, такое мальчишески-озорное, такое детски-невинное. «Дурак, дурак, – все повторял он про себя, веселясь, – вот здорово, я – дурак!» Уже много-много лет он слышал свое имя только в совокупности с отчеством и чаще всего окруженным эпитетами «многоуважаемый, горячо любимый» и прочими, и вдруг он почувствовал себя мальчишкой, пацаном на даче среди этих огромных сосен – все как в детстве – только вот сесть бы на старенький скрипучий велик – крикнуть ей вдогонку: «Сама ты дура!» – и крутить педали, мчась в сторону речки. Но не было велосипеда – была только новая «Вольво» – и прыти такой тоже уже не было. Никто никогда не позволял себя так к нему обратиться: «Дурак!» Подчиненные замирали в его присутствии, женщины говорили тоном благоговейным, иные даже в постели не решались обратиться к нему не по отчеству. А Марианка смогла – значит, она видела в нем мальчишку, а не генерала. Значит, для нее его регалии – чушь собачья. Вот за такой мимолетный эпизод и полюбил Вадик Марианну.

– Просто разные книжки мы с Марианкой читали в детстве. А с тобой мы читали одни и те же книжки. Люди в разных концах страны, в разные эпохи – советского застоя и перестроечной оттепели, в разных социумах, а, блин, книжки одни и теж…Ты поняла или нет? – он пристально ощупывал взглядом мое лицо. – Томка родная. Вся насквозь – она будто мое второе я. Она никогда меня не осуждает… не… Бабам всем только деньги нужны были. Даже сейчас у Марианны все есть, и то она строго проверяет каждое пятое число месяца, перевел ли я на ее карточку полагающиеся ей три штуки. А в Афган, между прочим, Лелька ко мне не полетела: страшно ей было, боялась. А Томка полетела и жила там со мной. И я пользовался ей. В прямом смысле слова пользовался по три раза на дню. В Москве мне недосуг с ней было, а там среди бомбежки, стрельбы, крови, цинковых гробов, которые шли в Союз понедельно, там было время и было желание. Осатанел без бабы, и с Томкой было даже о-очень ничего. А в Москву вернулся, и опять все стало, как раньше: с Томкой духовность, а с блондинками – траханье. Я даже в постели так к ней относился… – он сплюнул, – ну как тебе это объяснить…

– Не надо, не объясняйте – я знаю как.

Он посмотрел на меня внимательно и удивленно, будто только впервые увидел, что я рядом, и непроизвольно опустил глаза на мою ногу. Я давно уже, с тех пор как живу в их доме, ношу пошитые на заказ ортопедические ботинки, и благодаря разным каблукам хромота почти не видна. Он явно бессознательно вспомнил о моем изъяне и поспешно сказал: «Прости». Перед моими глазами пронеслись все три как один унизительные Николашины попытки сделать секс со мной приятным для себя времяпровождением. Но у него, как и у Вадима Томка, я не вызывала желания. Формулировка примерно такая: «Да, она очень хорошая. Но трахать ее не хочется».

«Маша, перед вами мразь», – и он зарыдал в голос. Страшно. Я никогда не слышала, как плачут мужчины. Видела только безмолвные мужские слезы – скупые, как их называют. И то в кино. А он скулил, выл, стонал, как раненый волк в капкане. Он и впрямь был похож сейчас на волка – голова серо-седая, волосы приглажены назад. Нос заострился. Да и жизнь его была капканом.

Потом он вдруг резко высморкался, вытер глаза и строго, по-деловому взял себя в руки.

– Маша, я вам все это рассказываю не просто так, чтобы… – он посмотрел на часы и стал говорить почти скороговоркой. – Хочу вас просить ехать с нами. Вы переводчик и вообще эрудированный человек. Томке будет с кем душу отвести – о чем со старым солдафоном можно говорить? А главное, Маша, – он опять подавился рыданием и закусил кулак, – вы…я помню Темочке… на даче уколы… помните? И он не плакал, только вам и давался, вы… – он снова заплакал – умеете колоть… Я… боюсь, один с Томкой я не смогу быть все время веселым. Мы очень чувствуем друг друга, и она поймет, что меня тяготит… А вы снимете напряжение. Простите, Маша, я бестактен. Но мне очень плохо. Очень. Я как загнанный зверь. Я все, все готов сделать для нее, но уже очень поздно, уже ничего не нужно. Я бы начал жизнь с чистого листа с Томкой, я бы, я… – он махнул рукой и замолчал. – Как глупо и быстро жизнь прошла. Служил, верил во что-то, жил, как на черновик…

Теперь была моя очередь говорить:

– Вадим Валерьевич, я не поняла, куда и когда вы едете. Куда мне надо ехать, но… – я остановила его жестом, – мне неважно куда, конечно, я еду с вами.

– Маша, – он погладил меня по голове. – «Спасибо» – это не те слова, которые я должен вам говорить. Я хочу целовать землю, по которой вы ходите, – и сразу став серьезным и спокойным добавил, – вчера я отдал делать ей паспорт. А через неделю мы вылетаем в Чили – пробудем три дня в Сантьяго, оттуда летим на остров Пасхи. И живем там, сколько она захочет или выдержит, потом… Потом, если у нас еще будет чуть времени… Мы… – он тяжело вздохнул – если она будет в состоянии, мы поедем в Голубые горы.

Мы выходили из темной арки на Сивцев Вражек.

– Голубые горы, Вадим Валерьевич, – это в Австралии.

Он строго посмотрел на меня и остановился.

– Да-да. Конечно. Очень может быть. А почему, собственно говоря, их зовут голубыми? Вы не знаете?

– Потому что они сплошь покрыты эвкалиптовыми лесами, и выделяемые в сильной концентрации масла создают над ними голубое облако.

– Блин, ну все-то ты знаешь. Тоже интеллектуалка. Как Томка, – он еще раз посмотрел на меня уже совсем другим взглядом. Мужским, оценивая мой непрезентабельный внешний вид в совокупности с высоким интеллектом.

– Почитайте о Чили, Маша, и об истуканах тоже, – он улыбнулся мне дружелюбно и пошел в сторону Смоленки к МИДу.

В самолете мы с Тамарой пятнадцать часов просидели бок о бок. Так захотел Вадим. Мы не могли наговориться. Говорили о Малларме, Рембо, обсуждали Позднее Возрождение, Катю Медведеву, Гребенщикова. Тамара рассказывала, как еще в университете они отмечали Новый год и под бой курантов, сидя за сколоченным самодельным общаговским столом, загадывали желания. Вадим не унимался и все приставал: «Ну что ты загадала?» Очевидно, ему казалось, что это связано с ним.

– А я просто так ему сказала: «Мечта моей жизни – прилететь на остров Пасхи и посидеть в немой близости, окруженной каменными загадочными истуканами». Тогда Вадик еще ничего не знал о них. Я рассказывала ему легенды и теории, связанные с появлением этой древнейшей цивилизации, о предполагаемой болезни левизны…В общем, он тоже проявил интерес к этому, никогда больше мы не возвращались к этим чилийским впечатлениям. Но, оказывается, Вадик помнил об этом столько лет!

Тут вдруг без всякого перехода Тамара сказала:

– Я знаю про рак. И знаю, сколько мне осталось. Он думает, я ничего не знаю. Я представляю себе эти самые метастазы как жирные одиночные червяки, ну после дождя такие, что в лужах живут. Мне ужасно думать, что меня не станет, и я не смогу ни с кем так говорить обо всем на свете.

Вадим наклонился к нам с соседнего ряда, прислушиваясь к нашей беседе:

– Вадик, – весело заторопилась Томка, – помнишь, как ты придумал стишок, где рифмой к моему имени было слово «котомка»? Томка-котомка. И как я обиделась. А Эдик все галантно исправил, он был мастер в таких вещах – царство ему небесное – он зарифмовал меня со словом «тонко».

Они оба засмеялись, и он взял ее за руку.

Без нее, когда Тамары не было рядом, он переставал быть Вадиком и становился сдержанным Вадимом Валерьевичем.

– Но почему вы все-таки не объединились в молодости? – не унималась я.

– Понимаешь, детка, Вадик любил меня, но больше всего на свете он ценил свой покой: комфорт, отутюженные белые рубашки по утрам, вкусную еду, каждодневный разнообразный секс и прочие бытовые удобства. Я не могла ему дать это все. Что я могу, кроме своих макарон? Ты же видела, что я абсолютно беспомощна в житейских вопросах. Тот уют, который у меня появился в старости, – это вся благодаря стараниям Вадима.