– Я пыталась, Деня… – слабо возразила Саша, – но ты ведь и слышать не хотел… Я подумала, что…
– …что эти люди поймут тебя лучше, чем я? – прохладно закончил ее мысль Денис. – Едва ли. Зато теперь эти двое, а значит и вся полиция, знает, что в доме Соболевых не все гладко. Что мы все перессорились, не успело тело нашей матери остыть.
Денис замолчал теперь надолго, должно быть, ему и впрямь горько было осознавать все это. Молчала и Саша, обессиленно глядя на угол стола и едва ли не впервые допуская мысль – а что, если Ганс и правда виноват? И даже если это не так – а это, конечно, не так – возможно, стоило хотя бы сказать о дневниках Денису. Быть чуть настойчивей. Ведь получилось же у нее сегодня противостоять Юлии? Наверняка однажды вышло бы и убедить брата.
Но теперь уж поздно об этом думать… Неужто она в самом деле это сделала? Предала семью.
Саша вздрогнула, когда Денис заговорил снова:
– Наш отец умер, когда ты была совсем девочкой, и перед смертью просил меня – умолял – заботиться о тебе и о Николае. И я заботился. Не всегда это получалось хорошо, но, право, я старался как мог. Больно осознавать, Саша, что у меня так и не вышло сделать тебя счастливой. Юлия сказала мне, ты не хочешь больше заботиться о Люсе с Петей, а хочешь жить своим домом. Это правда?
Сашу словно обухом по голове ударили: как могла только невестка так переврать весь их разговор?!
– Нет, что ты… – пробормотала она. – Юлия не так все поняла!
Но Денис как будто не поверил:
– Отец наказал мне по своему усмотрению распоряжаться твоей частью наследства, покуда ты не выйдешь замуж. Но, пожалуй, ты теперь достаточно взрослая и разумная, Александра, чтобы управляться со своей долей самой.
Саша готова была лишиться чувств – однако вскочила на ноги, бросилась к брату и схватила его руку с мольбой:
– Деня, миленький, не поступай так, прошу! Не выгоняй из дому, не разлучай с племянниками… я не выдержу этого, ей-богу… я не справлюсь без тебя!
Денис безжалостно вытянул руку, даже отвернулся. И холодно добил:
– Справишься. Я давно об этом думал, а сегодняшняя ваша ссора с Юлией окончательно все решила. Раз ужиться вы не можете… прости, но предпочесть тебя жене я не имею права. И, потом, что тебе проку от меня, раз ты сама говоришь, что я будто тебе чужой? Раз ты мне не веришь даже?
Саша беззвучно плакала, пока у нее внутри все обрывалось, словно лопнувшие струны. Денис, должно быть, заметил это ее состояние и немного смягчился:
– И я не бросаю тебя, разумеется. Ты по-прежнему моя сестра, а я твой брат – и всегда буду защищать тебя. Доверять же мне или нет – дело только твое. Я бы все отдал, чтобы твое доверие завоевать, но… – со вздохом он сам вытер Саши слезы со щеки своим пальцем. – Не плачь, Сашенька. На неделе позову к нам нотариуса, чтобы решить, как все устроить лучше для тебя. И помирись, ради бога, с Юлией.
И Денис ушел.
Уже практически скрылся за дверью столовой, когда Саша, сама не понимая зачем, вдруг его остановила:
– Денис! – голос дрогнул. – Я сделала кое-что ужасное. Я отдала господину Кошкину, полицейскому, мамины дневники.
Глава 9. Кошкин
– Степан Егорович, вы и впрямь полагаете, будто этот малый, садовник Нурминен, невиновен? Или это какая-то уловка, смысл которой я постигнуть не могу?
Кошкин поморщился:
– Кирилл Андреевич, ранний час, я еще не соображаю толком, а вы уже допрос с пристрастием стремитесь учинить… Хорошее начинание, коллега, но, ради Бога, применяйте его к подозреваемым, а не к начальству.
Воробьев был серьезен, как никогда: губы плотно сомкнуты, носогубные складки резки, а глаза спрятаны за стеклами очков, отражающими свет из окна, а потому не видимые Кошкину. И все-таки Кошкин ответ взгляд, явно ощущая неудобство от этого вопроса. У него всегда плохо выходило скрывать мысли. И все-таки откровенничать с Воробьевым по поводу Соболевых он не собирался – сейчас, по крайней мере.
– Вы по делу, Воробьев? Или посплетничать заглянули? – добавил он в голос железных ноток.
Воробьев тотчас пошел на попятную: поправил очки, и теперь стало очевидно, что коллега не столько грозен, сколько растерян.
– Александра Васильевна вчера обмолвилась о неких дневниках, которые вела ее мать, – объяснился он, – вам что-то известно об этом?
Кошкин промолчал, глядя на него тяжело и испытующе.
Опыта в допросах у Воробьева явно было поменьше, потому он сбился и растерялся еще больше. Неловко кашлянул, снова поправил очки и объяснился снова:
– Степан Егорович, видите ли, если эти дневники и правда существуют, в них ведь может обнаружиться что-то, что приведет нас к разгадке.
Кошкин с деланой утомленностью вздохнул:
– Вы только за этим пришли, Воробьев, или у вас есть что-то по исследованию почерка покойной?
– Да, есть конечно… – Воробьев спохватился и подскочил к Кошкину, разворачивая перед ним свою папку. – Однако ничего интересного: с высокой степенью вероятности надпись кровью на стене сделала сама вдова Соболева.
Он разложил перед Кошкин фотокарточки с черными буквами, выведенными на шершавой стене. «Меня убиват Г…» – снова прочел Кошкин, гадая, что бы это значило. Но Воробьев времени на раздумья не дал. Подсунул подшивку с письмами Аллы Соболевой, и, показывая тупым концом карандаша, принялся объяснять:
– Особенно на первом слове «Меня» очень хорошо заметно, что писал один и тот же человек. Видите? Соотношение заглавной «М» к строчным буквам такое же, как в письмах. А «я» так и вовсе аналогичная. Это несомненно писала сама вдова!
– Это я и без вас вижу, Воробьев, – отмахнулся Кошкин. – Скажите лучше, вот это «Г…», что в конце, тоже она написала? Или следом кто пришел и дописал, ее же пальцем?
– Что ж… должен заметить, это не просто «Г..» – за нею определенно идет литтера «у». Дальше неразборчиво, но с огромной вероятностью, вдова написала «Гу…». – Воробьев снова начал показывать на строчки в письмах. – Видите? Здесь и здесь – такие же точно «у». И вот еще что – обязан обратить ваше внимание – нажим при написании этих двух букв был ровно такой же, как и при написании предыдущих. Такая же толщина, такой же наклон. Время написания, я практически уверен, тоже одно.
– Хотите сказать, Кирилл Андреевич, это «Гу…» Соболева писала не в последние мгновения жизни, а вполне намеренно оборвал их вот так?.. Намеренно не стала дописывать?
– Полагаю, что да, – вкрадчиво кивнул Воробьев.
Кошкин крепко задумался.
– Вдова опасалась, что, уже после ее смерти, в садовницкую кто-то вошел бы и уничтожил надпись, если бы та его выдавала, – вслух пробормотал Кошкин. – Но это «Гу…», видать, убийцу не выдавало совершенно – потому она не опасалась. Что же тогда Алла Соболева хотела сказать этим «Гу…»? Кирилл Андреевич, позвольте, вы уверенны, что часть слова все-таки не стерта убийцей?
Воробьев отчетливо кивнул:
– Готов в этом поклясться: царапин на стене нет. Да и места для написания там маловато. Вдова как будто и не собиралась оставлять послание о том, кто ее убил. Она сделала лишь подсказку – и почему-то полагала, что мы сразу поймем все прочее.
– Вдова была лучшего о нас мнения… – поморщился, недовольный собой, Кошкин. – Или мы что-то упускаем. Кирилл Андреевич, то кольцо с алмазом при вас?
– Нет… осталось в лаборатории. Если нужно, сейчас же принесу.
– Будьте так добры.
Воробьев, собрав бумаги, откланялся, было, но, уже в дверях, резко обернулся и, снова глядя недобро, хмуро, завел прежнюю шарманку:
– Эта женщина, Александра Васильевна, она безумно доверчива. Как дитя. Я, право, и не думал, что такие еще остались в наш жестокий век. Нехорошо обманывать ее доверие.
– Не знаю, как вы, Кирилл Андреевич, – столь же хмуро ответил ему Кошкин, – но я намереваюсь найти убийцу ее матери, а не обманывать ее доверие. У вас все?
Воробьев кивнул, немного смущенный. Снова повернулся к дверям – но столкнулся с секретарем Кошкина нос к носу.