Отблески солнца на остром клинке

– Кто скажет мне, какое оружие Неименуемого самое страшное? И какая ловушка наиболее коварна? – наконец вопросил он.

Мальчики-скетхи молчали, погрузившись в раздумья.

– Прямо сейчас вы тесно с этим соприкоснулись, – подсказал отец наирей.

– Раздумья? – неуверенно предположил Римар.

– Неустойчивый ум, – ответил отец наирей. – Ум, который путешествует то в прошлое, то в будущее, но отсутствует в настоящем. А вслед за умом и ваш арух уносится в неведомые дали, а пока вас здесь нет, Неименуемый ставит сети, которые легко не заметить. Потерявшись в мыслях и собственных мечтаниях, человек рассеивается, теряет связь со своими стремлениями, в результате чего рождается сомнение и нерешительность. Разве можно допустить, чтобы Йамаран сомневался? Чтобы увлёкся думами о прошлом или грядущем? Нет. Йамаран должен быть здесь и сейчас, должен исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства. Учитесь смотреть ясно и остро, учитесь видеть и подмечать, а не додумывать.

Тем же взглядом нужно смотреть и внутрь себя, дабы вовремя узнать следы Неименуемого в собственном сердце, и для того нам дана практика молитвенного сосредоточения – упражнения во внутренней зоркости, внимании и тишине. Всё это неотъемлемая часть великого таинства изменения себя и перерождения, а обретённая внутренняя тишина и ясность мысли – признак полноты и совершенства аруха. Дерзайте, братья. Не опускайте рук и не сворачивайте с тропы!

Морщины отца наирея улыбнулись, и это было сигналом того, что напутствие его завершилось, и скетхи могут приступать к своим ежедневным занятиям.

А занятия у них день ото дня становились всё сложнее, и отношение наставников – всё строже. Сначала Ярдис думал, что в этом и кроется причина угрюмости Каннама. Думал, что тот особенно усерден в практике молитвенного сосредоточения и преуспел, не то что сам Ярдис, чьи мысли то и дело витали в облаках. Но когда заметил, что Каннам тайком исчезает по ночам, начал догадываться: дело в ином. Он пробовал разговорить друга, но тот упорно молчал и всё больше отстранялся. И тогда Ярдис решил за ним проследить.

Лёгкое движение стылого ночного воздуха сообщило, что Каннам отбросил своё покрывало и поднялся на ноги. Переждав пару мгновений, Ярдис отправился за ним. Каннам шёл очень уверенно, откинув всякую осторожность, не вслушиваясь в сонную тишину Варнармура и не оглядываясь – видно, что этот путь привычен, нахожен, и Каннам не ожидает встретить препятствий. Ярдис владел техникой «лёгкого тела» ещё не в совершенстве, но лучше Каннама, и ему не составляло труда бесшумно скользить за ним вдоль каменных стен, укрываясь в их тени и не отбрасывая тени собственной, теряться для посторонних глаз, но не терять из виду друга.

Каннам спустился вниз, к чёрному ходу – одному из тех, которые вели в сад и использовались не чаще раза в год по хозяйственным нуждам; отодвинул грубый деревянный засов на низкой двери и выскользнул наружу. Ярдис последовал за ним. Под иссиня-чёрным небом, усыпанным мелким звёздным крапом, белым облаком курчавилось дыхание; ступни зябко колол схвативший жёсткую траву иней. Зимы в Гриалии стояли тёплыми, и снег здесь бывал в диковинку, но верхний слой земли по ночам и в пасмурные дни промерзал и жадно тянул тепло из человеческого тела. На поседевшей тропке оставались тёмные влажные следы босых ног. Следы вели через весь сад, в самый дальний его уголок, туда, где бил студёный родник, журчал по гладкобоким серым камням звоном своих переливчатых песен – далеко слыхать.

Ярдис остановился: сейчас к родниковой песне примешивалась ещё одна. Она набирала силу, росла, разворачивалась над землёй тончайшим шёлком Южного Харамсина, мелодично переливалась множеством тонких золотых браслетов на запястьях южанок и старалась сливаться со струями воды, прятаться в их звоне, но всё равно заглушала родник, несмотря на все усилия Каннама удержать её. За прошедшие месяцы эта песня стала больше и шире, дышала глубже и нежнее, но Ярдис всё равно узнал её, как узнал и голос птички-свирели Каннама. Он подошёл близко уже совсем не таясь – не потому, что решил раскрыть себя, а потому что заслушался, позабыв скрываться, – и мелодия подхватила белые завитки его дыхания, сплетая из них историю. Каннам его заметил, но играть не бросил – не мог прервать песни, а когда она закончилась, его посветлевшее, счастливое лицо вновь сделалось угрюмым. Он виновато потупил взор, обняв свирельку ладонями; плечи поникли, будто Каннам ожидал от Ярдиса суда за содеянное, но тот и не думал судить.

– А как же… костёр? – только и спросил он.

– Камень, – хрипло, всё так же глядя на собственные руки, обнимавшие глиняную птичку, ответил Каннам. – Я бросил туда камень.

Это было почти отступничеством, и их общей тайной, и глотком живительного тепла в мёрзлом воздухе варнармурских стен. В голову Ярдиса, опасливо принюхиваясь, на тонких когтях пробирались мысли о том, что ночная тропка от чёрного хода до родника, по которой они с Каннамом путешествуют вот уже много месяцев, ведёт прочь со светлого пути, к тому самому постоялому двору, в плен Неименуемого. Ярдис старался заниматься ещё усерднее, силясь искупить тайные провинности, не слушать страшных мыслей, не слушать и собственную совесть, саднящую, словно натёртая пятка. Не слушать же свирельных песен он не мог.

Свирель пела о мире, таком большом и удивительном, раскинувшимся своими чудесами и диковинами далеко за стены брастеона. Она пела о жизни, которая бурлит и течёт, огибая Варнармур, словно вода – камень. Она пела о людях, одетых в разноцветные одежды, а не сплошь в серое. И о приключениях, которые ждут людей в разноцветных одеждах и не дозволены скетхам в сером.

– Я иногда думаю, – со вздохом протянул Каннам (он только что закончил играть и теперь сидел на камнях, подтянув к груди одно колено и положив на него подбородок), – что до настоящей жизни мы так и не дотронемся. Она начнётся для нас лишь тогда, когда мы сбудемся в Йамаранах. Но ведь тогда мы станем иными; в связке с Вассалами мы будем прозревать бой и вести их руку, но… Не сможем ощутить капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды – на губах. Не услышим песен, не прикоснёмся к женщине. А из чего же тогда соткана настоящая жизнь, если не из ощущений? Из одного лишь боя?

– Тебе двенадцать, ты ещё даже бриться не начал, к какой женщине ты собрался прикасаться? – невесело хмыкнул Ярдис.

– Я скетх, поэтому – вот единственная моя женщина. – Каннам взвесил на ладони глиняную свирель. – Но вопрос остаётся. – Он помолчал, задумчиво глядя перед собой. – А ты никогда не хотел пожить в своём теле из плоти и крови, а не в стальном Йамаране? Узнать, какова она – настоящая жизнь, а не стылая подготовка к ней, как у нас здесь? Напитаться ощущениями, а не только умениями да знаниями?

– В тебе сейчас говорит Неименуемый! – Ярдис затряс головой, как будто попавшие в уши слова можно было из них вытрясти. – Наша цель – сбыться в клинках. Это великое благо и великая честь. Сейчас ты занят собой, а должен служить Первовечному, который дал нам возможность пожертвовать своим телом, самозабвенно претворяясь в Йамаране.

– Да, да… – Каннам покорно кивнул, не отрывая взгляда от свирели в своих ладонях. – Смысл нашей жизни – превоплотиться в вещи, которая сделает нас долговечнее. Великая честь, и благо тоже великое. Но иногда, – он посмотрел на Ярдиса, и тот заметил, что глаза друга переполняет яростная, вызревшая глубоко внутри горечь, – иногда хочется чего-то… ну, не такого великого, понимаешь? Какой смысл в долговечности, если от боя до боя она пуста? Вассалы-то живут не одними драками, это дело их жизни, но не вся жизнь. А Йамараны?

Каннам отвернулся и вновь надолго замолчал, погрузившись в себя, оставив Ярдиса наедине со случайно заброшенным в его сердце семечком.

Дни шли за днями, ласковое лето сменялось влажной зимой, мальчики росли и мужали, упражняясь в совершенствовании своего тела, ума и аруха. Близился день, когда по их выбритым вискам пустят затейливую вязь ритуальных татуировок. Как на клинке ставят клеймо и гравируют молитву вдоль дола, так под кожу скетхов вгоняют краску, нанося священные письмена, посвящающие их арух безраздельному служению Первовечному – и церосу, его наместнику в Бытии.

Чем ближе подступал день ритуала, тем мрачнее становился Каннам. Играл на свирели он всё реже, но всё чаще сбегал по ночам в дальний угол сада, взбирался по неровной, поросшей плющом стене на самый её верх и сидел там чёрным силуэтом на фоне серого неба, сосредоточенно вглядываясь в бескрайние холмы, обступающие Варнармур. Иногда к нему присоединялся и Ярдис, и тогда они сидели вдвоём, молча глядя на занимающийся рассвет.

– Однажды нас здесь застукают и так взыщут, что мало не покажется, – невесело хмыкнул Ярдис. Голос его уже изменился и звучал теперь бархатисто и совсем не по-мальчишески. Впрочем, назвать мальчишкой этого широкоплечего пятнадцатилетнего юношу язык бы не повернулся.

– Я тебя за собой не тяну, – отозвался Каннам. – Ступай в келью, спи свои сны.

Ярдис улыбнулся уголком губ, почесал пальцем пшеничную бровь.

– Скучно спать сны без снов. А их давно уж нет.

– И теневых историй на потолке? – Каннам сидел на стене, подогнув под себя ноги, и не отрывал взгляда от линии горизонта, но казалось, он не видел горизонта вовсе, а смотрел куда-то за него, на многие меры дальше и, возможно, достигал своим взором до родной деревни.

– Я разучился их читать, – помолчав, ответил Ярдис. – Совсем тихо стало внутри.

Каннам рассеянно улыбнулся.

– «Обретённая тишина – признак полноты аруха и внутреннего совершенства», – процитировал он отца наирея.

– А кажется, что внутри лишь пустота и никакого совершенства.

– Может ли пустота быть совершенством, как считаешь? – Каннам вновь улыбнулся, и Ярдису в его улыбке привиделась горькая усмешка. – У меня тоже эта тишина, Ярдис. Но я не думаю, что она – то самое, о чём нам толкуют наставники и отец наирей. Пока она больше смахивает на тоску. И свирельных песен уже мало, чтобы заполнить её. Как думаешь, – Каннам свесился с края, глядя на убегающий вниз голый камень выглаженной ветрами стены – плющ по ту сторону не рос, – можно ли спуститься, не переломав ног и не свернув шеи? С нашими-то умениями, м-м? И если можно, то почему никто не сбежит?

– Замолчи, во имя Превоплотившего! – гневным шёпотом одёрнул его Ярдис. – Сам-то понимаешь, чьи мысли завладели твоим языком? Это же отступничество – верная смерть и вечный позор!

– И что теперь?

– Не внимай шёпоту Неименуемого! Изгони его из своего аруха, он есть погибель. Наполни светом Первовечного, в нём сама жизнь.

– Не цитируй мне Книгу Превоплотившего Маурума, я её и без тебя назубок знаю. Одного только не понимаю: если мы тут и правда наполняемся светом Первовечного, в коем сама жизнь, мы должны полниться этой жизнью, так? А внутри всё пустота. Выходит, жизнь не здесь. Может, и Первовечный тоже не здесь.

– Где же тогда? – спросил Ярдис, догадываясь, что ответа знать не хочет.

– Может, там. – Каннам кивнул на светлеющую полоску неба над ещё чёрными холмами.

«Где капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды на губах. Песни свирели и прикосновения нежной женской руки…» – прозвучала в голове Ярдиса непрошеная мысль.

Несколько дней Ярдис носил в себе эти слова и эти мысли, и тишина внутри наливалась свинцом, а пустота тянула жилы монотонной болью.

– Ты не знаешь, как там, – сказал он, придя однажды ночью под стену, на которой сидел, скрестив ноги, Каннам. – Ты не знаешь, как там, и не можешь сравнивать! Может статься, что тишина там ещё оглушительней, а пустота – необъятней. Наш путь проверен столетиями, завещан Превоплотившим Маурумом и благословлён самим Первовечным!

Каннам отозвался не сразу, как-то нехотя стряхнул с себя странное оцепенение и посмотрел через плечо вниз, на задравшего голову Ярдиса, и горькая усмешка в его глазах проглядывала ещё приметней.

– Это ты не знаешь, Ярдис, – едва слышно ответил он. – Ступай, спи свои сны.

Ярдис постоял ещё немного, а потом поплёлся в келью. У чёрного хода его поджидала чья-то тень.

– Римар? – удивился Ярдис, когда скупой серый свет выхватил из полумрака рыжую пятипрядную косу. – Что ты тут делаешь?

– За тобой гляжу, брат Ярдис, – спокойно, но как-то недобро ответил Римар.

Ярдис помолчал, пытаясь по взгляду Римара определить его намерение.

– Скажешь отцу наирею?

Тот лишь покачал головой. В глазах же читалось беспокойство и неодобрение.