Убийство по-китайски

– Борис, как я рад, что ты пришел! – приветствовал я Самуловича.

– Как же не прийти, коли договорились? – улыбнулся он. – Да не случилось ли чего? Что это ты так возбужден? Здоров? Что дядя?

– Все здоровы, спасибо, – успокоил я его, провожая в свои комнаты. – Тут, понимаешь, странное дело. Похоже, мне письмо подкинули.

– Письмо? Что ж, радуйся, что подкинули письмо, а не ребенка. Да и что ты всполошился? Никаких грехов за тобой не водится, так что шантаж отпадает. А остальное…

Самулович аккуратно повесил видавшее виды пальто, поддернул брюки и принялся протирать пенсне – что делал всегда в период раздумий или волнения. Я подвинул ему стул, крикнул служанке, чтобы принесла самовар, а сам аккуратно собрал бумаги с пола обратно в папку. После чего положил странное письмо в центр стола.

– Вот, смотри! – несколько театрально объявил я. – Таинственное послание, прямо мистика. Нашел в папке с рабочими документами. Совершенно не понимаю, как оно там оказалось. Готов поклясться, что в пятницу, когда я последний раз работал с этой папкой в присутствии, этого письма в бумагах не было.

– А что пишут? Ты читал? – тут же схватил конверт Борис. – Даже не распечатал? Что же ты!

Я протянул ему ножик, он аккуратно вскрыл конверт и достал небольшой неровно отрезанный лист. Мы склонились над письмом.

«Милостивый государь Аркадий Павлович. Знайте, что в ближайшее время в городе произойдет убийство. Жертвой станет Василий Кириллович Трушников. Информация у меня самая достоверная. Имени своего не раскрываю по личным мотивам. С уважением к вам, без имени», – прочитали мы.

– Вот это шутки так шутки, – протянул Самулович и аккуратно положил листок на стол.

– Да, странно. Как думаешь, что все это значит?

Борис скосил на меня глаз:

– Дело о загадочном письме! Таинственный аноним и два бывших студента, – заговорщическим голосом провозгласил он. – Выдвигаю версию номер один – это ты, мой друг Аркадий, решил меня повеселить. Нет? Тогда версия номер два: это – глупая мистификация. Кто-то узнал о наших с тобой литературных вкусах, – он кивнул на полку, где стояли заботливо переплетенные произведения По, Годвина, Видока, Габорио, Гарта, Загоскина и Коллинза, – и решил подшутить.

Я слегка покраснел. В ту пору мне очень хотелось, чтобы меня считали взрослым и серьезным человеком, и именно этой части своих литературных пристрастий немного стыдился.

– Очень мне надо тебя мистифицировать, – буркнул я, – что до прелестной версии номер два, то кто и зачем будет устраивать с нами такую шутку? Не такие уж мы фигуры, чтобы ради нас затеваться.

– Да, мы сейчас (подчеркиваю, сейчас) – не фигуры. Смысла нет никакого. По зрелому размышлению отклоняем эту версию. Остается еще три варианта.

Он уселся в кресло, вытянул вперед пухлую ладонь и начал загибать пальцы.

– Primo?[1 - Во-первых (лат.).], записку писал психически неуравновешенный человек. Весной обычно происходит некоторое ухудшение всех нервных болезней. Этот вариант – самый безобидный. Не требует практически никаких действий с нашей стороны. Разве что я, как доктор, должен больше внимания уделять своим пациентам, так как скорее всего писал кто-то из моих подопечных.

– Почему?

– Это как раз достаточно очевидно. Качество бумаги, жидкие чернила, гадкое перо, оставляющее брызги, – все говорит о том, что писал это человек бедный, скорее всего пьющий (обрати внимание, как заваливаются строки). Ergo [2 - Таким образом (лат.).] – автор сего письма как раз из тех, кто прибегает к услугам земской медицины. Хуже, если подтвердятся две оставшиеся версии, вот смотри: secundo [3 - Во-вторых (лат.).], записку написал человек, который хочет таким вот образом помешать планам по открытию Губернского театра.

Внесли самовар, бублики, Борис оживился. Он очень любил поесть, хотя мало смыслил в сложных изысканных блюдах. Мы накрыли стол со всей возможной торжественностью, разлили чай. Борис затолкал за воротник салфетку и нацепил пенсне.

– То есть, господин Самулович, – произнес я, подняв щербатую чашку и оттопырив мизинец, – вы полагаете, что какой-то доморощенный Герострат взалкал славы и решил сорвать открытие храма муз?

– Это одна из версий, уважаемый господин Зимин, – важно кивнул он. – И версия эта сулит нам множество неприятных моментов, а возможно и скандал. Что скверно… очень скверно. Не люблю скандалов. А тут еще и пресса. Но самым плохим вариантом, мой друг, остается ad tertium [4 - В-третьих (лат.).] – написана правда. Кто-то что-то знает, что-то слышал, что-то видел и действительно пытается таким образом помешать преступлению.

– Абсолютная ерунда, – вышел я из роли. – Зачем писать мне? Я ведь всего-то служащий Контрольной палаты. Нет, это Герострат. Уж мне поверь!

– Все может быть. А только ты не только служащий, но также племянник губернатора. И потом, где гарантия, что такие же письма не разосланы в приемную твоего дяди и в полицию? Только там их наверняка в печку кинули, как любую анонимку. Так что смысл есть. Еще какой. И что все-таки в письме, ложь или предостережение?

Весь оставшийся вечер мы провели в обсуждении таинственной записки. Сейчас, по прошествии времени, мне и самому несколько смешным и нелепым кажется тот наивный и радостный энтузиазм, с которым мы взялись за это дело. Тогда никто и представить себе не мог всех трагических обстоятельств, в которые мы окажемся вовлечены. Все происходящее мы воспринимали как небольшое приключение, интеллектуальную игру. Даже Борис, поначалу очень серьезный, все больше оживлялся. Постепенно нас охватил настоящий азарт. Как заправские сыщики, мы выдвигали версии, строили блестящие логические цепочки и тут же разрушали их не менее блестящими контрдоводами. Дошло до того, что мы устроили небольшую пирушку, послав в трактир Свешникова за закуской и самой дорогой мадерой, что по тем временам было для нас непозволительной роскошью. Разошлись за полночь, весьма довольные друг другом и ровно ничего не решив.

2

На следующий день я встал поздно. Голова не болела, но я чувствовал себя разбитым. Что-то неприятное сидело в голове, как заноза. Комната плыла в сером унылом сумраке утра. На столе уже стоял самовар и завтрак. Я накинул домашний пиджак и подошел к столу. Среди вороха канцелярских бумаг, как гнилой зуб во рту, выделялось давешнее письмо. Вот оно! Вечерний кураж покинул меня, и маленький серый лист с плохо написанными буквами теперь уже не казался билетом в мир приключений, а представал тем, чем и был на самом деле – пугающей меткой, которую посылала судьба, неоплаченным счетом, ядовитой змеей в траве. Я налил чай, подошел к окну и взглянул на больницу. В кабинете Самуловича уже, конечно, горел свет. Близость приятеля немного подбодрила меня. Я вернулся к столу, сел, взял чистый лист и по своей университетской привычке решил порисовать схемы, чтобы упорядочить наши вчерашние с Борисом рассуждения. Итак, к чему мы пришли. Есть письмо, имеющее целью либо предупредить об опасности, либо стать отправной точкой возможного скандала. Письмо передано мне как человеку, близкому к губернатору, и, возможно, я не единственный адресат. Очевидно, отправитель надеялся, что я проинформирую дядю, однако стоит ли это делать? Я поставил большой вопросительный знак и несколько раз обвел его. По этому пункту мы с Самуловичем решительно разошлись во мнениях. В то время как Борис категорически настаивал на немедленном, возможно даже письменном, уведомлении о полученной информации полиции («уж на твое письмо они должны отреагировать, а дальше не наше дело»), я высказывался за проведение собственного расследования. Я взял новый лист и начал писать вовлеченных в это странное дело по кругу: первым номером шел отправитель, от него я протянул стрелку к себе, от себя к губернатору, от губернатора связь шла к театру, и на этом первая ветка обрывалась. Я подумал, дописал с другой стороны от отправителя информатора под знаком вопроса, а следом убийцу. Дальше от каждого выписанного пункта стянул линии в центр. Посреди получившейся паутины написал «Трушников». Про основного фигуранта я знал мало, хотя, конечно, его неимоверное богатство и влияние не раз обсуждалось моими коллегами в палате. Я обвел фамилию рамкой и выглянул из комнаты.

– Галина Григорьевна, – позвал я свою хозяйку.

Как я уже писал, я в ту пору квартировал у вдовы городского архитектора. Галина Григорьевна Белякова в свое время была вывезена супругом из Малороссии в нашу туманно-промозглую губернию. Впрочем, жизнь в средней полосе на ней мало сказалась. И по сию пору была она столь же громогласна и энергична, какой, должно быть, предстала перед своим будущим мужем когда-то давно в ярком и веселом краю подсолнухов, казачьей вольницы и высокого южного неба. Вот и сейчас даже звук ее шагов по лестнице – уверенных, тяжелых и в то же время каких-то неуловимо радостных – внушал оптимизм.

– Что, батюшка, еще пирогов приказать? – появилась она на пороге. – Наконец аппетит пришел, а то что птица клюет. Соседям в глаза смотреть совестно, до того худой квартирант. Марфуша, пироги подавай!

– Да я не то чтобы… Выпейте со мной чайку. Помощь ваша нужна. Вы в городе давно, всех знаете.

– Что я знаю?! Что мне рассказывают? Вот при покойнике всех знала, было дело. И на собрания ходили, и на балы, и катания на лодках, на тройках, и у губернатора. А то помню, еще в Петербург ездили…

– Галина Григорьевна, – перебил я, – у меня вопрос небольшой. Мне бы ваше мнение про Василия Кирилловича Трушникова.

Имя это произвело на хозяйку мою неожиданный эффект. Она отставила чашку, выпрямилась и очень внимательно посмотрела на меня.

– Ты не поссорился с ним как-нибудь, Аркадий Павлович?

Видя, что я отрицательно покачал головой, хозяйка вновь ободрилась и, постепенно оживляясь, рассказала мне следующее. Род Трушниковых давний, хотя и не особо знатный (не чета мужнину роду, хотя и были Беляковы с Трушниковыми в далеком родстве, а все же Трушниковы от младшей и дальней ветви). Еще при Александре Первом отец Василия Кирилловича – Кирилл Сергеевич удачно женился на своей осиротевшей соседке по имению Елизавете Ивановне Камышевой. Впрочем, по слухам, брак был удачен только для жениха. Жену свою он сразу удалил от общества и фактически запер в имении. Сам же распродал приданое и пропал на несколько лет, возбудив в городе различные толки. Впрочем, еще большие толки пошли по его возвращении. Дело в том, что, как выяснилось, ездил он в Китай. Из своего путешествия, помимо всевозможных диковинных сувениров, он привез несколько контрактов на поставку чая. Суммы поначалу были небольшие, дела он вел через Кяхту и Ирбит. Большую часть года сам ходил с караванами, в городе показывался редко, к себе никого не звал, а все дела здесь решал через поверенных. Общество стало как-то даже и забывать о Трушникове, когда вдруг однажды город был разбужен траурным звоном. Вдоль по главной Дворянской улице от южной заставы и до собора шла погребальная процессия. Шесть первоклассных черных как смоль жеребцов в бархатных попонах с кистями и черными плюмажами на головах медленно тащили покрытые лаком дроги с богатым гробом. Вслед ехала карета с кучером и двумя гайдуками. Сквозь окошко самые любопытные разглядели внутри кареты мальчика, тихо сидящего на обитом кожей кресле. Вслед за каретой верхом ехал сам Кирилл Сергеевич. Потом тоже верхом следовал приказчик, уже хорошо известный в городе. Замыкали же шествие несколько крестьян да группа богомолок – из тех, что без счету ходят по Руси. Как выяснилось, хоронили жену Трушникова. При этом ни ее родственников, ни каких-либо знакомых, которые несомненно были у несчастной Елизаветы Ивановны в губернии, на похороны и поминки не пригласили. Да и поминок, по чести сказать, не было. После отпевания и прощания на городском кладбище вся кавалькада развернулась и тем же порядком выехала в имение. Странные это были похороны. Долго их потом обсуждали в гостиных. Но более всего город потрясло то, что мальчик в карете оказался сыном Трушникова, и о сыне этом, представьте, ничего в городе не было известно. А меж тем Василию Кирилловичу на тот момент исполнилось уже лет восемь.

Шли годы. Дела Трушникова ширились. Уже пробежал по губернии шепот: «миллион». В редкие приезды Кирилла Сергеевича в имение соседи старались послать ему приглашения, каковые он, впрочем, никогда не принимал. Василий же Кириллович совсем вошел в возраст, отстранил постепенно приказчика и все больше и больше забирал отцово дело в свои руки. Сходство с отцом у него, надо признать, с возрастом развилось поразительное. Так же как отец, был он высокий, жилистый, с черными густыми волосами, крупными, совсем мужицкими руками. Цепкие голубые глаза смотрели отстраненно, и только яркий красиво очерченный рот со слегка выдающейся нижней губой иногда выдавал чувства хозяина. Постепенно отец и сын стали чаще появляться в городе, причем обычно посещали собор, что было вполне удивительно ввиду полного отсутствия набожности у обоих. В деловые поездки они отправлялись теперь по очереди, старательно выстраивая свою империю, что раскинулась от Китая, через Кяхту и Ирбит до складов и контор в нашем городе. Дело Трушниковы вели жестко, и много темных историй ходило как вокруг их торговли, так и вокруг личной жизни, скрытой от общества и потому вызывавшей преувеличенное внимание. Но самая скандальная история произошла в тот год, когда уже моя хозяйка жила в городе. Началось все с известия о свадьбе младшего Трушникова и появлении в имении новой хозяйки. Сама свадьба прошла то ли в Ирбите, а то ли еще где. Но точно не в городе, что больно задело самолюбие местного общества. Собственно, открылось все на Троицу, когда Кирилл Сергеевич явился в собор в сопровождении молодой, очень красивой женщины в дорогом платье, с роскошным, совершенно неуместным в церкви жемчужным ожерельем, которого сама красавица очень стеснялась и все пыталась прикрыть платком. Как потом прояснилось, женился Василий Кириллович на дочери владельца рудного завода, с которым вел дела в Ирбите. Софья Павловна принесла хорошее приданое и сама была исключительно мила. Какое-то время Василий Кириллович был, по всей вероятности, сильно увлечен женой. Во всяком случае, слухи о кутежах прекратились. Отец, Кирилл Сергеевич, купил в городе огромный особняк, где затеял ремонт. На новоселье, которое состоялось буквально через год, неожиданно созвали все губернское общество. Прием был грандиозный, хозяева любезны, более того, в тот же вечер было объявлено о щедром пожертвовании на нужды города. С того вечера уже редко какое событие проходило без участия Трушниковых. Влияние их росло, дело ширилась, ордена, чины, связи. В общем, они ворвались в наш свет ярко и стремительно, и уже через два года, пожалуй, не было в губернии более влиятельной семьи. И вот на пятый год после новоселья, когда уже подрастал у Василия Кирилловича старший сынок Дмитрий, а младший Сашенька был на подходе, затеяли Трушниковы еще дело расширить. Сперва Василий Кириллович в Кяхту отбыл, а за ним и отец. Не видно их было года два-три. Ходили слухи, что после Кяхты вроде отправился старший Трушников в Китай, куда, спустя какое-то время, ему вослед поехал и Василий Кириллович. Дальше сведения разнились, и в точности, что уж там произошло и как, никто не знает, а только преставился Кирилл Сергеевич, считай, на Крымскую войну. Младший же вернулся в город уже полным владельцем всего дела. Но приехал не один. Был с ним маленький мальчик, на вид совершенный китаец, которого поселил он в своем доме и велел растить со своими детьми. Кем ему приходится Ванечка (так назвали китайчонка), осталось загадкой. Домыслы же были самые различные. Впрочем, ни Иваном, ни своими детьми, которых, напомню, было уже двое, Василий Кириллович заниматься не спешил. Вернувшись в Т., он практически открыто стал сожительствовать с одной актрисой, для чего даже построил при складах себе небольшой особняк, городскому обществу заткнул рот пожертвованиями, а театру назначил от себя такое содержание, что очень скоро город имел и блестящую труппу, и первостатейный репертуар. Мальчики же меж тем росли. Софья Павловна, как могла, занималась детьми и ограждала их от сплетен и толков, что кружили по городу.

– И вот, батюшка мой, – Галина Григорьевна взяла меня за рукав, – сколько времени прошло, а прямо как сейчас перед глазами стоит. Представь, зима, а какая у нас зима, сам знаешь. Вечер, я из монастыря шла. Только схоронила я Петра Савельича, горевала тогда очень. Вот и ходила в монастырь, панихиды заказывала, да и просто сама поминала. Свечу поставишь – оно вроде как пообщалась, и самой легче, и его душе польза. Так вот, решила я немного пройтись и шла как раз против дома Трушниковых. Вдруг слышу – что такое? Шум, женщина плачет. Вижу, у самого крыльца… там, знаешь, особняк-то не прямо на улицу выходит, а есть перед домом небольшой сквер с подъездной аллеей. Так вот, там вдали стоит экипаж и какая-то суета вокруг. Я знаю, что любопытство – грех, да уж грешна, что делать. Застыла тогда, стою смотрю. А там детей у матери отбирают! Бедняжка Софья Павловна в одном легком платье стоит на ветру, руки так жалобно тянет, а деток-то в экипаж лакей сажает. Стоны. Вспомнить – сердце сжимается. Рядом дворник стоял, конечно, люди у него и выспрашивают: «Это что же творится?». А он говорит, что отеческая, мол, воля, и все права отец на детей имеет. И никакого злодейства, а только законное дело. А я и сейчас скажу, что злодейство это было самое черное. И жизнь мою правду показала. Значит, вступила какая-то блажь Василию Кирилловичу. Забрал он мальчишек прямо в свой особнячок. И с одной-то стороны, вроде правильно. Учить стал. К делу приспосабливать. А с другой, ну скажи ты мне, по-божески это – к любовнице детей селить? А гнуть ребятишек на складах да в конторе до седьмого пота, а бить их наравне с прочими? Своих-то служащих он смертным боем бьет, кого хочешь спроси. Если и есть чистилище католическое, так оно вот там, в конторах да на складах. Оно, может, для дела и полезно, а для души как?

Я сидел совершенно ошарашенный. Несколько раз до этого разговора я мельком видел Трушникова, и хотя впечатление он произвел не самое приятное – видно было, что человек жесткий и с большими амбициями, – а все ж к таким поворотам я был не готов.

– Что же сейчас? Как его жена? – спросил я, чтобы как-то прервать повисшую паузу.

– Софья Павловна? Умерла давно. Сейчас у него вторая – Ольга Михайловна, спаси господи. Красавица, каких мало. Дворянка из прекрасной семьи, хоть и нищей. Тоже история… Она ведь за Дмитрия Васильевича – старшего сынка Трушникова – была сосватана. А там Софья Павловна и умерла. Траур. Свадьбу отложили. А через год… вишь, отец на ней женился. Что-то расстроил ты меня совсем, батюшка. Какие дела творятся! Начнешь рассказывать – тошно. – И Галина Григорьевна прижала к лицу вышитый платок.

– Что вы, что вы, – попытался я утешить свою хозяйку.

– Так, Аркадий Павлович, жалко всех. Ведь что рядом делается, а мы смотрим, вроде как так и ладно. Ты, друг мой, держись от них от всех подальше. Или тебе Василий-то Кириллович по казенной надобности?

Я неопределенно покивал.

– По казенной – это ладно… Это беды не будет. С тебя спроса нет. Ты и в чинах небольших (не прими за оскорбление), и, опять же, губернатору родня. – Галина Григорьевна снова развеселилась. – Так что ты, батюшка, ничего не бойся. Служба – это служба. Всякий понимает. А пирогов еще съешь. Вкусные пироги.

Раздался звон колокольчика. Галина Григорьевна легко поднялась (меня всегда очень удивляла эта ее легкость при весьма плотном и даже роскошном сложении), и заторопилась к двери.

– Кто там, Марфуша? – донесся ее голос с лестницы.

3

Разговор с хозяйкой, помню, произвел на меня самое тягостное впечатление. В ту пору я смотрел на мир сквозь не то чтобы розовые очки – горя я по своему довольно раннему сиротству видел немало, – однако все же был я тогда как-то внутренне убежден в том, что каждый человек изначально истинно добр. Все плохое в людях, все неблаговидные и даже преступные деяния относил я, скорее, к влиянию внешних обстоятельств, к случайным заблуждениям, в основу же любого поступка клал намерения благие. Вероятно, такой взгляд свойственен юности. Не знаю. Но тогда, да по чести сказать, и сейчас тоже, трудно мне было признать существование зла в самой человеческой природе. Зла бесстыдного, не осознающего себя злом, или, хуже того, зла гордого, утверждающего свое право. Странно, но даже теперь, после всего, что выпало на мою долю, ростки той веры не вполне убиты во мне. Может быть именно поэтому так мучительно непонятен мне весь ужас, накрывший наше поколение, разметавший и растоптавший наши судьбы. Может, именно поиск блага в огромном потоке чистого зла так бередит мою душу. А тогда рассказ Галины Григорьевны, возможно, впервые открыл мне мир, где людские поступки трудно соотнести с моей философией. За этими событиями угадывалась иная логика, хуже того, именно тогда в первый раз посетила меня мысль о том, что именно так, а вовсе не по-моему манеру и устроен мир. В общем, настроение мое, и без того достаточно кислое, сильно ухудшилось, подступила хандра и апатия. Я знал за собой такую особенность – быстро и надолго раскисать и, чтобы сбить подступающую волну, решил действовать.