Когда на небе нет звёзд

– Не знаю. Ты когда-нибудь делал что-то, без полнейшего понятия зачем тебе это, но со стопроцентной уверенностью, что так надо?

– Если ты про танцы, то сейчас у меня нет ни понятия, ни уверенности. – Сказал я.

Она улыбнулась и, протянув мне руку, сказала: – Пойдём танцевать, Мир.

Я подумал пол минуты и решил, почему бы и нет? Мы вылезли из-за стола. Музыканты как раз заиграли быстрее; их солист взбодрился. Девушка, назову её Анна, повела меня к сцене, как то по лисьему улыбаясь, будто что то задумала. Я иду сзади. Замечу, что платье идеально подчеркивает ее фигуру. Не могу оторвать глаз от её изгибов.

Солист громко запел, какую то дико веселую песню. Анна остановилась. Повернулась ко мне. Рывком выхватила свою руку, и словно взбесившаяся мельница, начала вращаться вокруг себя, махая руками. Потом она, расправила на полную катушку свои крылья, задрала облегающее платье, что бы было удобней танцевать, и начала прыгать и задирать ноги. Анне наплевать, что она толкает людей, а своими крыльями бьёт их по лицу. Так люди танцуют только под любимую песню, ну, или, не знаю… когда им на всё плевать. Я увидел, что на обеих щиколотках у нее татуировки в виде стягивающих ремешков. Анна затрясла головой в такт барабанам; резко подняла руки, отпустив складки платья, так что оно снова сползло вниз; обняла меня, и мы закружились в быстром танце, наступая друг другу на ноги.

У Анны красивые кари глаза, при нужном освещении кажущиеся черными, густые брови и прямой нос. На вид ей, тридцать-тридцать пять лет. Безупречная кожа, цвета оливкового масла. Нижняя часть лица грубовата, но этого почти незаметно, так как Анна всегда улыбается, смягчая черты подбородка. Розовая помада на губах, веки подведены жирными стрелками. Вязанное желто-зеленое платье, демонстрирует до мельчайших подробностей очертания её фигуры, и при этом полностью его скрывает. Длинные рукава, длинный ворот… До того, как увидеть ее татуировки, я предположил, что у Анны какие-то шрамы или ожоги. Теперь думаю, что на шее и руках у нее те же самые татуировки ремней.

Мне очень нравится песня, что исполняют прямо сейчас музыканты, хотя до «Наёмников» им далеко. Я перестал считать людей, которых толкнул или задел, пока пытался раскрутить Анну, или поднять её. Народу, кажется, стало еще больше. Кто то топчется на месте, кто то танцует еще безумнее нас. Запах алкоголя и пота вскружил мне голову. А из-за разноцветных, вычурных нарядов со всех сторон, болят глаза. Мы танцуем, как велит нам солист, и верим в то, что какая бы ерунда в жизни не творилась, не стоит сильно переживать. В конечном итоге, мы всё равно умрём. Это обнадеживает меня, и всех остальных в этом баре думаю тоже. Я улыбаюсь, потому что улыбается Анна, мне кажется, я бы даже мог влюбиться в нее, если бы уже не любил Аврору.

У меня заболела голова, гудит в ушах. Жарко и душно. Мне наплевать, кто я и я хочу запомнить этот момент, потому что мне кажется, что я счастлив…

Мы выбежали на улицу, потому что Анну и меня затошнило, и еще я пропотел всю свою одежду. Её вырвало прямо под окна бара, я сдержался и просто лёг на снег, неподалёку.

Анна подошла ко мне спустя какое то время и легла рядом.

Мы лежим на боках, облокотившись на руки, и смотрим друг другу в лицо.

– Ты знал, что обреченность выглядит, как разбитый на тысячу кусочков, космос? – Вдруг говорит Анна, странным, спокойным, совсем невесёлым тоном.

– Космос?

– Да. У каждого человека есть космос. И его очень легко разбить.

Я ничего на это не отвечаю. Анна продолжила: – Я вижу в своих глазах осколки каждый день, когда смотрю в зеркало. В моей жизни творится много всего… И мои татуировки означают, не делай вид, что их не заметил, они означают, что я сама этого захотела. Я это заслужила. Выбрала… То есть, выбрала, скорее, жизнь. Но мне пришлись по душе её идеи.

– Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать.

– Конечно, не понимаешь. Ты, ведь, не знаешь меня. А те, кто знают, тем более, не поймут.

Анна смотрит мне в глаза, словно ищет в них что-то. Чем бы это ни было, во мне этого нет. Когда до неё это дойдёт она наверное во мне разочаруется.

Я честно сказал ей: – Прости, но я всё ещё тебя не понимаю.

– Как бы тебе объяснить… – Ответила мне Анна. – Я (метафорически, конечно) умираю каждый день по чуть-чуть, и получаю от этого настоящее удовольствие… Печаль, тоска, отчаяние (банальные слова, но нельзя недооценивать их значение), мне нравятся эти чувства. Я думаю, они прекрасны. Холодные, тягучие и вязкие. А цвета всегда синего или черного. Они блестят, как снег и кусают изнутри, как мороз. Покрывают мурашками, увлажняют глаза и щёки. Окунают в бездну, накрывают мглой, словно тяжёлым одеялом. Они убивают самым красивым способом… Я люблю чувствовать это. Я… я люблю страдать.

Она замолчала, формулируя мысли. Я не стал портить возникшую тишину.

– Я знаю твою историю.

– Вот оно что…

– Я думаю, мы с тобой не похожи.

– Ты это хотела мне сказать? Это итог твоей речи?

– Именно. – К Анне вернулся радостный тон. – Ты страдаешь. Сильно. По-настоящему. Я это знаю, чувствую. Ты игнорируешь свою боль, не замечаешь или просто к ней привык. Так продолжается сколько? Больше десяти лет? Знаешь, какой у меня девиз по жизни?

– Не представляю.

– «Зачем, если нет удовольствия?»

Анна встала.

Только сейчас до меня дошло, что кроме платья, на ней ничего нет. Я встал следом, и надел на неё своё пальто, вынув из карманов ключи и справку. Оставив там деньги, платок и использованную зубочистку. Надеюсь, Анна о неё не порежется, когда будет греть руки. Она поблагодарила меня, а потом сказала: – Знаешь, что ещё я думаю?

– Нет.

– Тебе нужно взбодриться. – Анна засунула руку себе под платье и вытащила из лифчика маленький прозрачный пакетик, где лежали две розовые таблеточки.

– Вот. – Она протянула этот пакетик мне. – Найди того, кто тебе, по-настоящему понравится, и раздели с ней. Или с ним. Обещаю, вам будет так хорошо, как ты себе даже представить не можешь.

Я взял таблетки.

– Спасибо. А, с тобой мы еще встретимся?

– Зачем? Мне нравятся только самые первые встречи. Дальше уже…

– Нет удовольствия?

Анна улыбнулась мне непередаваемо красиво. Как улыбаются люди, когда хотят, что-бы их запомнили. И поцеловав меня в щёку, развернулась и неспешно зашагала в сторону тёмных дворов жилых зданий.

– Эй. – Окликнул я её. – Скажешь ещё что-нибудь напоследок?

– Перестань быть призраком самого себя. – Сказала Анна, не оборачиваясь, продолжая идти.

Я вернулся в бар. Взял у Марка куртку на прокат, и отправился домой.

Я сижу на диване, в гостиной, ем шоколадные печения. Мама в душе, когда она помоется, мы поиграем в шахматы. По телевизору идёт детская передача, с ведущим, в костюме фиолетовой совы. Я переключил на другой канал, там, какой-то плохо рисованный мультик. Я снова переключил. Идёт фильм «И тебе и мне», я смотрел его сотню раз. Продолжаю щёлкать.

Мама вернулась из душа. Мы продолжили, поставленную на паузу, пару дней назад, партию. Я играю чёрными, она белыми.

– Как прошёл день метели?

– Раздал по бутылке коньяка троим бездомным.

– Это очень хорошо, а то у меня никого не получилось угостить. У меня из офиса то не получилось выбраться… Шах и мат.

У моего короля не осталось клеток, для отступления. И дама никак не может ему помочь, её путь преграждаю две мои же пешки, которые я вовремя не сдвинул.

– Я тебе поддавался. – Говорю я не непроницаемым видом.

– Только если в параллельной вселенной. Я знаю, когда ты поддаешься.

– Про меня все всё знают. – Сказал я как то наигранно. – Я, как тот человечек в учебнике по биологии. Над каждой частью тела проставлены циферки, а внизу, в сносках, названия и функции всех органов.