Развяжите мои крылья

«Забудь всё, что ты сказал. Отец так решил – значит, так тому и быть. Я выйду за того Лёшку. Он, кажется, вовсе не плохой. А ты… не говори так больше никогда. Мы цыгане. Отец велел – значит…»

«Дура!» – бешено, в полный голос выкрикнул брат ей в лицо. Вскочил и вышел, хлопнув дверью. С крючка сорвался жестяной ковш, загремел по полу, катясь под стол. Калинка упала на колени, схватила ковшик дрожащими пальцами – и захлебнулась рыданием…

– Почему ты меня тогда не послушала? Калинка, а?

– Серёжа… Ну куда бы мы с тобой поехали? Мне шестнадцать было, тебе – и того меньше… Подумай, мы бы одни на всём свете оказались!

– Так мы теперь и так одни, – криво усмехнувшись, ответил Сергей. – На всём свете. При своих остались, сестрёнка, разве нет? Только ты бы горя не хлебнула, а я…

Он умолк, отвернувшись к гаснущему за крышей Летнего театра солнцу и ожесточённо смяв в пальцах так и не разожжённую папиросу. А Калинка вдруг поняла, что должна спросить брата о том, что три года жгло ей сердце, что если она не спросит сейчас – после никогда уже не осмелится…

– Серёжа… Как же так вышло тогда… с тобой?

И по взгляду брата она тут же поняла, что он ждал, мучительно и напряжённо ждал этого вопроса. Похолодев, Калинка поняла: если сейчас Сергей встанет и уйдёт, она не найдёт в себе сил броситься за ним и удержать. Но он не ушёл. Не глядя бросил в траву папиросу – и упёрся в лицо сестры странным, чужим взглядом, который так пугал её:

– Вот если скажу, что сам не знаю, – поверишь?

– Не знаешь, как… человека убил?

– Ты почему на суд не приехала?

Калинка настолько не ждала этого вопроса, что не сразу нашлась что ответить. Сергей схватил её за руку, с силой, не жалея, стиснул:

– Почему ты не приехала? Все наши были! Из Вишеры, из Пскова, из-под Новгорода! Таборные – и те припёрлись! Почему тебя не было?!

– Но… Серёжа… Я же не знала, клянусь тебе, я не знала ничего! Я тогда только-только от Лёшки ушла, в Туле жила, у гаджен… Ни с кем из цыган даже не виделась! Когда мне всё рассказали, уже полгода прошло! Я чуть с ума не сошла, ей-богу, правда!

Пальцы Сергея разжались.

– Ты… не знала? – хрипло, недоверчиво переспросил он.

– Да клянусь же тебе, – нет! – с облегчением, едва удерживаясь от желания растереть ноющие пальцы, выпалила она. – А ты что подумал? Что я тебя увидеть после этого не захочу? Да? Так ты решил?

Сергей усмехнулся, мотнул головой, – и Калинка убедилась, что именно так он и подумал.

– Дурак… – горько сказала она, отворачиваясь. – Дурак… А ещё брат родной! Да мне вовсе, слышишь ты, вовсе наплевать на… Ты ведь всё равно мой брат! И всегда им будешь! Потому что у нас мать одна и отец один! Но как тебе, болван, в голову пришло живого человека зарезать?!

– Да ведь мы просто подрались, Калинка, – почти спокойно ответил Сергей, доставая измятую пачку «Новой марки». Но пальцы его тряслись, и в конце концов папиросы упали на траву. Сергей не нагнулся за ними. – Ты же помнишь Ваську-то Абаурина? Он и трезвым за языком сроду не следил, хуже бабы сплетни таскал по всей Новой Деревне. Не думай, я не потому говорю, чтобы…

– Да знаю, Серёжа, знаю… Помню я Ваську! Я же за него чуть замуж не вышла! Забудешь такое!

– Уж лучше бы, наверное, вышла, – сквозь зубы процедил Сергей. – Васька ведь так и не успокоился. Со злости на твоей подружке женился, двух детей родил, а всё имени твоего спокойно слышать не мог! И на той свадьбе напился в стельку, как гаджо последний, – и давай о тебе всякое… Кто ему только рассказал? Мы и сами-то тогда ещё про тебя ничего не знали, а этот… На весь дом гоготал и кричал, что тебя муж таборный прогнал, потому что ты с кем-то там, что-то там… Сама понимаешь, я дослушивать не стал. Мы с Васькой пьяные оба были, и стариков рядом – никого. Я его ударил, он – меня, потом я что-то со стола схватил… И всё. Я опомнился, когда уже кровь хлестнула. – Сергей снова судорожно, мучительно улыбнулся, нагнулся за папиросами – и на этот раз вытянул дрожащими пальцами одну.

– Всё, Серёжа, всё… Не говори больше. Не нужно об этом думать…

– Не нужно, говоришь? – с неловким смешком переспросил он. И умолк, потому что Калинка тихо, горестно расплакалась, уткнувшись лицом в ладони.

Солнце село за деревья, и в парке стало сумеречно. Звонче, назойливее запели комары. Где-то за оградой наигрывала гитара, перебивал её уверенный хрипловатый баритон: «Спокойно и просто мы встретились с вами…» И гитара, и голос фальшивили, и брат с сестрой одновременно поморщились, словно от зубной боли.

– И ты уехал?

– А как оставаться было? – удивился Сергей. – Конечно, уехал. С отцом и не прощались. Суд-то он как-то выдержал, а после – свалился… Потом мне уж рассказали: мать его подняла. Я в первый попавшийся состав прыгнул – и поехал… В Самаре оказался. На электрозавод пошёл, аттестат показал, трудовую книжку, сказал, что разряд имею. Взяли без разговоров. Ну и всё…

– Ты совсем один живёшь?

– Зачем же один?

– Ракли?

Брат пожал плечами.

– Она знает?

– Ещё чего… Зачем?

– Она хорошая? Любит тебя?

– Баба как баба, – помолчав, неохотно отозвался Сергей. – На текстильной намотчица. Зинкой звать. Хорошая, ничего.

И по этому тону, по ускользнувшему взгляду брата, по горькой морщинке в углу губ Калинка поняла, что счастья у него нет.

Парк неотвратимо темнел. Из оврага украдкой выползал туман. Тонкий месяц поплыл над кронами деревьев, кутаясь в ещё розоватые, нежные кружева облаков. Становилось душно. Со стороны реки доносился чуть слышный рокот: собиралась гроза. В траве мелькали тускло-зелёные пятнышки светлячков. Сильно, пряно пахло цветущими пионами.

– Тебе, должно быть, идти надо, – не поднимая головы, напомнил Сергей. – Ты-то сама замуж ещё не вышла? В театре твоём?

– И не вышла, и не выйду, – отозвалась Калинка. – Побыла замужем, хватит. Больше никто не выдаст.

– Как ты там оказалась?

– Попала в Москву и пришла. Спела, и взяли.

– Вот прямо так? С улицы? – недоверчиво усмехнулся Сергей. – Своих у них, что ли, мало?

– Выходит, мало, – пожала плечами Калинка. – Им таборные нужны: театр-то народно-рабочий должен быть.

– И что, много платят?

– Какое там «много»… Но ты ведь меня знаешь. Я по-цыгански заработать никогда не умела. Восемь лет в таборе прожила – и всё равно не выучилась. Ни просить, ни гадать, ни взять… К этому или талант надо иметь, или во всём этом родиться и вырасти, – как кочевые. А у меня – ни того, ни другого. И сама мучилась, и Лёшку мучила. – Калинка тяжело вздохнула, задумалась. Сергей молча ждал.

– Знаешь, а Лёшка ведь терпел. И меня почти не бил. Два раза всего у него сердце сорвалось, а мог бы…

– С-сукин сын…

– …а мог бы каждый вечер кнут об меня трепать! Знаешь сам, как по таборам-то жён учат…

– Ты мне его не оправдывай!

– А он ни в чём и не виноват! – с сердцем отозвалась Калинка. – Не он меня взял – отцы сосватали! Я мучилась – и Лёшка мучился, а деваться некуда было, ни ему, ни мне! Ушёл к другой – и слава богу, руки мне развязал! Боже, Серёжа, ты не поверишь, как мне хорошо стало, как легко! Сначала, конечно, больно было… но больше от неожиданности. Я ведь не ждала, что Лёшка вот так… Вот так… даже слова мне не сказавши… Но потом посидела, подумала – и поняла, что мне ему ноги за это поцеловать нужно! Что мне из тюрьмы двери открыли, понимаешь, – с каторги выпустили! И никогда больше… Никогда больше ни гадать не пойду, ни христа ради просить! И дети мои тоже не пойдут! Не для того я живу, понимаешь?