Отец Феона. Оживший покойник

В это время Глеб Морозов, уже изрядно хвативший на радостях лишнего, протянул слуге, стоявшему за его спиной, пустой кубок с требованием наполнить его до краев. Слуга поспешно наполнил кубок стольника ароматной греческой мальвазией, пахнущей полевыми цветами, медом и мускусом с миндалём. Глеб встал, подняв кубок над головой, и торжественно провозгласил тост за хозяина пира, архимандрита Паисия.

– У моего дитя пока нет веры, – начал он, тщательно подбирая слова. – Не проснулся разум и совесть. Но все равно он – часть нас. Всем своим существом он связан с нами. А мы как христиане, как православные не можем примириться с тем, чтобы ребенок был отторгнут от божественной благодати. Сегодня Святой Дух освятил все существо моего первенца. А крестный, отец Паисий принял на себя обязательство вложить веру в его душу. Многая лета братья архимандрита Паисия ибо несет он на плечах своих всю ответственность этого мира!

Все гости поднялись со своих мест, и выпили стоя. После чего иеродьякон трижды оглушительно пропел «Многая лета!». Неизвестно почему, но «иерихонский» бас монаха застал слугу Глеба врасплох. Вздрогнув, он испуганно выронил глиняный кувшин себе под ноги. Кувшин, с треском расколовшись, окатил брызгами белоснежный, обшитый золотыми двуглавыми орлами придворный терлик Глеба.

– Васька, болван безрукий! Ты самый ленивый и тупой холоп на свете, – рассерженно прошипел Глеб, брезгливо стряхивая рукой с драгоценного кафтана мелкие капли вина. – Пшёл вон, с глаз моих!

Васька, побелев, пулей выскочил из зала, сопровождаемый смехом подвыпивших гостей, которым это происшествие почему-то показалось забавным. Между тем Морозов, проводив мутнеющим взором убегавшего из трапезной слугу, заплетающимся языком спросил у молодой супруги сидевшей рядом.

– Авдотья, где наш наследник? Петруша! Пусть Меланья принесет первачка нашего!

– Не надо, Глеб. Ты выпил. Я не хочу… – тихо, на ухо ответила Авдотья Морозова сердитым и встревоженным голосом.

– Надо. Я сказал! Меланья, ты слышала? Где Петя? – требовательно с пьяным упрямством закричал царский стольник, ударив кулаком по столу. Назревавший на пиру семейный скандал успокоила Меланья. Сделав успокаивающий жест в сторону рассерженной Авдотьи, она ушла исполнять поручение хозяина, который после этого самодовольно ухмыльнулся и шлепнулся обратно на резной итальянский стул, что-то бубня себе под нос.

Между тем за столом, Феоны и Прокопия, иеромонах Варнава после короткой паузы, вызванной несостоявшимся скандалом в семействе Морозовых, очередной раз занудливо повторил «волшебную» фразу:

– А вот, честные братья, еще одна удивительная история! Было это, когда лукавейший крымский хан Магомет-Гирей[35 - Хан Крыма из рода Гераев, правил в 1515—1523 годах.] со своим безбожным воинством пришел в пределы русские. Правивший тогда царь Василий Иванович, видя, что силы не равны, отошёл к Волоку ожидать подкрепление, а Москва незащищённой осталась. Приходи и бери ее голыми руками. И привиделось тогда одной слепой инокине в Новодевичьем монастыре, будто шум великий, вихрь страшный и звон, как от площадных колоколов. И увидела она, сошли прямо во Фроловские ворота световидные святители и великие русские чудотворцы Петр и Алексей и Иона и Леонтий Ростовский и несли они чудотворный образ Пречистой Богоматери Владимирской. А навстречу им от великого торговища Ильинского шли преподобные чудотворцы Сергий Радонежский да Варлаам Хутынский. И просили Сергий и Варлаам не покидать город и не оставлять паству во время варварского нашествия. А святители им отвечали. Мы, мол, долго молились об избавлении от нашествия басурманского, но Бог повелел не только уйти из города, но и образ чудотворный с собой забрать, потому, что страх Божий люди презрели и о заповедях Божьих радеть перестали. – Варнава сделал страшные глаза и, подняв вверх руку, указующим перстом потряс воздух. После чего, немного переведя дух, продолжил рассказ.

– Но преподобные Сергий и Варлаам с плачем взмолились им: "Вы святые святители жизни свои положили за паству, а ныне в дни настоящей скорби вдруг покидаете их? Не презрите их молитв, не оставляйте Богом порученной вам паствы", и тогда весь Собор единодушно на молитву встали и литию сотворили, и каноны пели, и евангелия читали, и ектеньи и молитву Пречистой Богородице перед образом Ее творили. И воротился Собор святителей обратно в Москву с чудотворным образом Богоматери и с другими святынями.

Это видение инокиня рассказала своему духовному отцу Давиду, игумену монастыря Святого Николы Старого, что в Китай-городе, а тот разнес весть по всей Москве. И случилось чудо, – закончил свой рассказ Варнава, сделав при этом изумительно длинную паузу, – безбожные агаряне Магомет-Гирея ушли от Москвы без боя! Вот братья, какое чудо сотворили великие святители русские!

Варнава торжествующе оглядел одобрительно кивавших пышными бородами слушателей и хотел видимо для закрепления хорошего настроения, поведать еще какую-нибудь поучительную историю из своей бездонной коллекции, но неожиданно в разговор влез старец Прокопий, до того молча сидевший рядом с Феоной и с загадочной улыбкой слушавший рассказ иеромонаха.

– Помню я эту историю, братья, прямо как сейчас! Я тогда в церкви Благовещения на Дорогомилове пономарем служил и как раз в церковь шел. А в церкви этой, надо сказать, века четыре, а может и все пять, хранились священные ризы. Иду я, значит в церковь, смотрю, бежит ко мне со всех ног сам великий святитель Леонтий[36 - Епископ Ростовский – один из выдающихся архипастырей XI века.], чудотворец и кричит: «Скорее открывай церковь. Нужно мне облечься в освященную мою одежду, да немедленно достигнуть святейших митрополитов, идущих со освященным собором из града сего".

Прокопий осмотрел притихших, сидящих с открытыми ртами монахов и съел клюковку с пирога.

– Ну, а дальше? – не выдержал кто-то.

– А чего дальше? – пожал плечами старец. – Я открыл, он вошел в церковь, облекся во все святительское благолепие и очень быстро ушел… ко граду. Говорят, священные ризы чудотворца с того времени никто и нигде более не видел. Видимо вознеслись! Ростовский архиепископ тогда признал это чудом.

За столом воцарилось неловкое молчание. Монахи переглядывались между собой, не зная как воспринимать рассказ Прокопия. Наконец Варнава задал главный, мучавший всех вопрос:

– Отец Прокопий, не обессудь, но ведь это же, почитай лет сто назад было. Как же ты то?

Старец покачал головой толи в знак согласия, толи сожаления и задумчиво промолвил:

– Давно живу!

Трудно сказать, какие вопросы задали бы сотрапезники старцу после того, как пришли в себя от его откровений, если бы их внимание вновь не отвлекли. Меланья принесла младенца Петра и передала его отцу.

Счастливый Глеб принял дитя и встал на возвышении около главного стола, держа на вытянутых руках мирно спящего наследника, закутанного в пеленки из драгоценного александрийского шелка.

– Вот он, первачок мой! Приемник! – воскликнул он с гордостью и умилением. – Спит еще, малец…

Неожиданно лицо его приобрело бордовый оттенок, потом посинело до темно-фиолетового цвета. Он захрипел, сделал несколько судорожных глотательных движений, зрачки закатились за веки и в следующую минуту, темная, почти черная кровь потоком полилась из носа, рта и даже глаз несчастного вельможи. Хлынувшая кровь пролилась на лицо спящего младенца. Ребенок проснулся и громко заплакал. Стоявшая рядом Меланья буквально вырвала его из ослабевших рук Морозова, который, безвольно повиснув на плечах Авдотьи и Паисия, рухнул вместе с ними на каменный пол.

– Глеб! – пронесся под сводами зала протяжный вопль Авдотьи, скорее похожий на вой раненой волчицы.

– Глееба! – кричала она, тряся мужа за плечи перепачканными кровью руками.

Но Глеб, бьющийся в агонии на холодных каменных плитах монастырской трапезной, вряд ли слышал эти горькие призывы испуганной женщины.

Глава 9. «Странная болезнь»

Через витражные окна в спальные покои гостевых палат, отведенных для царского стольника, проникал неверный, словно пропущенный сквозь призму солнечный свет. Да и тот челядинцы поспешили занавесить толстыми английскими шпалерами, предоставив чадящим и постреливающим восковым свечам в настольных канделябрах освещать и без того довольно мрачное помещение. Глеб Морозов, обложенный дюжиной пуховых подушек, не лежал, а практически полусидел в кровати, окруженный испуганными домочадцами и взволнованной монастырской братией. Его иссини-бледное лицо больше напоминало посмертную гипсовую маску, нежели лицо живого человека. О том, что он жив, говорило прерывистое сиплое дыхание и судорожное подергивание острого кадыка. В его ноздрях торчали окровавленные бумажные тампоны. Глаза были закрыты, а веки нервно подрагивали. Глеба причастили и отпустили все грехи, на тот случай, если вдруг душа его решит покинуть свое бренное пристанище.

Испуганная Авдотья Морозова, размазывая по заплаканному лицу градом катящиеся слезы, сидела у изголовья кровати и растеряно наблюдала за иеромонахом, гнусаво бубнящем над ухом «Канон за болящего». Меланья стояла, за спиной, положив руки ей на плечи. Некоторое время стоявший в стороне, отец Феона поймал себя на мысли, что выражение лица бывшей кормилицы непроницаемо и холодно, как лёд. Ни жалости, ни сочувствия, ни простого интереса к происходящему. Он подошел к аптекарю, только что закончившему осмотр стольника.

– Ну, что думаешь, отец Василий? – спросил вполголоса. – Что это было?

Аптекарь вздрогнул от неожиданности, удивленно посмотрел на Феону сквозь толстые окуляры очков и, неопределенно пожимая плечами, также вполголоса ответил:

– Трудно сказать сразу. Очень похоже на отравление. Только вот странность – запаха нет. Что лечить – непонятно.

– А чего же травница твоя великая не помогает? – кивнул головой на Меланью отец Феона. – Стоит в углу, скрестив руки, словно ее это не касается.

Отец Василий только раздраженно махнул рукой:

– Не знаю я, отец Феона. Не спрашивал. Да и нет у меня права дознания вести…

В этот момент Глеб Морозов пришел в себя и зашелся от громкого кашля, который, казалось, вывернет его наизнанку. Кашель был настолько ужасен, что отец Василий поспешил вернуться к постели больного. Отодвинув в сторону Авдотью, назойливо пытавшуюся хоть чем-то помочь измученному супругу, он налил в серебряную братину подогретого венгерского. Дождавшись, когда кашель вельможи утих, он дал ему выпить, внимательно изучая глаза, губы, щеки и лоб своего пациента. Осмотр, кажется, его совсем не удовлетворил. Во всяком случае, озабоченность его только усилилась. Глеб же жадно осушил содержимое братины и со вздохом удовлетворения откинулся обратно на подушки. После вина ему явно стало лучше. Увидев это, все выдохнули с облегчением и разом заговорили друг с другом обо всем, что приходило им в тот момент в голову, а некоторые даже пытались задавать вопросы пришедшему в себя стольнику.

Глеб мрачно наблюдал за гомонящей толпой, потом приподнялся на локтях и тихим, но исполненным откровенной ненавистью и злостью голосом, прохрипел:

– Вон! Все вон пошли!

В наступившей вслед за этим мертвой тишине послышался изумленный голос отца Паисия:

– В чем дело, сын мой?

Глеб Морозов в изнеможении упал на кровать и, облизав обветренные синюшные губы, едва выговорил лихорадочной скороговоркой на ухо Паисию:

– Отравить меня хотели! Не вышло. Теперь добить попробуют… Никому не верю…

Паисий решительно и жестко взял больного за плечи и, глядя в глаза, прошептал с осуждением:

– Одумайся Глеб. Не кощунствуй! Что ты говоришь? Это святая обитель! Кто из монастырской братии может хотеть злоумышлять на тебя?

Но Глеб в ответ только упрямо сжал губы и повторил:

–Пусть все покинут мои покои. Все до одного! Никого не хочу видеть…

Ночь выдалась дождливая, темная и безлунная. Ждали ураган. За окном завывал порывистый, шквальный ветер. Монотонно лил противный осенний дождь, барабаня мокрыми пальцами дождевых струй о плотно закрытые деревянные ставни окон. А в монастырской келье было сумеречно. На колченогом дубовом столе, слегка подрагивая, горел огонек в масляном светильнике, освещая аскетическую картину иноческого бытия. Давно можно было спать, но никто не спал, впрочем, делая вид, что произошедшее в трапезной их совершенно не касалось. Старец Прокопий читал Новый завет, орудуя большой лупой, привязанной к поясу потертой кожаной тесемкой. Маврикий в красном углу, стоя на коленях перед иконами, усердно отбивал поклоны, широко и размашисто осеняя себя крестным знаменем. Только отец Феона лежал на кровати и притворялся спящим, желая избежать разговоров со словоохотливым старцем. Ему совершенно не хотелось участвовать в обсуждении происшедшего с царским постельничим, но он опасался, что болтливый старик скуки ради втянет его в разговоры на эту тему. Феона лежал, отвернувшись, бесцельно разглядывая оштукатуренную, побеленную стену и сломанную вьюшку печи, болтавшуюся на одной петле. Возможно эта незатейливая картина, в конечном счете, и усыпила инока, если бы не приглушенные невнятные звуки, которые доносились из незакрытой печной заслонки. Феона вдруг сообразил, что звуки идут из спальни царского любимца, находившейся как раз за стеной их кельи. Голоса были женские, они то приближались, то отдалялись, но разобрать, о чем говорили их обладательницы, не представлялось возможным. Слишком толстые были стены и слишком тихий разговор.

А тут еще старец, отложив книгу и запихнув лупу в поясной кошель, решил поговорить с послушником, заглушив голоса за стеной.