– Согласен: работа – дело серьезное и требует размышлений.
– Вы слишком строги…. Только не вздумайте сердиться на то, что я вам скажу.
– Я слушаю вас.
– В наше время многое допускается….
– Этим и плохо наше время.
– А вы намерены его исправить?
– Да – в том, что касается меня.
– Не думала, что вы такой ригорист.
– Так уж создан.
– И никогда не слушаете добрых советов?
– Нет, слушаю, если они исходят от друга.
– Меня вы можете считать своим другом. Не верите? Скажите, на каком предприятии нашего района вы хотите работать? – она взяла в руку трубку телефонного аппарата. – Я сейчас позвоню туда, и вас примут на инженерно-техническую должность. Не верите? Говорите….
– В таком случае я бы хотел работать в районной газете. Еще на заводе поступил в университет марксизма-ленинизма при Доме политпросвещения Челябинского обкома КПСС по курсу журналистики. Год проучился. Еще год и я – журналист со вторым высшим образованием….
Третий секретарь райкома партии, как видно, привыкла брать быка за рога: я еще говорил, а Людмила Александровна уже крутила диск телефона.
– Вячеслав Аркадьевич, здравствуйте, Демина. Хочу рекомендовать вам в редакцию будущего журналиста и уже коммуниста, симпатичного молодого человека.
– Это рекомендация райкома? – очень явственно слышалось в трубку.
– Скажем, не последнего в нем человека, вашего друга.
– Сегодняшние друзья – завтрашние враги.
– Бросьте!
И мне, прикрыв ладонью микрофон трубки:
– Его забирают на областное телевидение. Еще не забрали – уже фордыбачит!
– А Серпокрыл? – голос донесся Вячеслава Аркадьевича.
– Наша задача – направлять, поправлять. Вы что обиделись?
– Ладно, уж…. Ваш молодой симпатичный в армии служил?
Демина вскинула на меня глаза.
– В морчастях погранвойск срочную; военная кафедра ЧПИ, – я подсказал.
– В погранвойсках, – это она в трубку.
И та:
– О-о! Немедленно шлите его сюда. Считайте, что я его принял.
Какая милая женщина, подумал я, покидая кабинет третьего секретаря Увельского райкома партии. И потопал в редакцию.
Редактор «Ленинского знамени» Вячеслав Аркадьевич Кукаркин сидел в светлом, прекрасно обставленном кабинете на втором этаже нового здания, пристроенного к типографии. На мой стук крикнул:
– Войдите.
Я вошел. Вячеслав Аркадьевич из-за стола подскочил:
– Пограничник? Где служил? На Ханке? А я у озера Жаланашколь с китаезами насмерть бился. Каким ветром в Увелку занесло? А я уезжаю – вот дела сдам и в Челябинск, на телевидение, редактором общественных программ. Вмажем за встречу?
Кукаркин достал из шкафа початую бутылку «Сибирской» и две рюмки, налил.
– За тех, кто погиб, защищая священные рубежи нашей Родины!
Выпили стоя.
– А вы знаете, из нашей команды в девяносто ребят, что призывались в Челябинской области, трое не вернулись домой – один пропал без вести, другой утонул, третий застрелен сынишкой комбрига по шалости. Все на Амуре – такая река!
– Ах, господи, – сказал Кукаркин, – что такое, в сущности, жизнь? Ожидание в прихожей у смерти.
– Но не все кончается с земной жизнью. Есть еще память…
– Давай, кстати, помянем! А мир – это гостиная, из которой надо уходить учтиво, раскланявшись и заплатив свои карточные долги.
Бутылку «Сибирской» мы допили.
Мне было без малого тридцать лет. Редактору далеко за пятьдесят. Я был упоен честолюбием, как всегда бывает в начале карьеры. Кукаркин страдал отдышкою грузного тела. Мы были столь далеки по интересам и возрасту, что походили на две стороны треугольника, разделенные основанием; но сходившиеся у вершины, название которой – Газета.
– Журналист, – поучал Кукаркин. – самый эгоистичный и себялюбивый из всех хомо сапиенс. Он уверен, что только для его работы светит солнце, вертится земля и косит смерть. И вместе с тем, настоящему мастеру пера достаточно открыть форточку и послушать тарахтение тракторного мотора, чтобы написать замечательный очерк о механизаторе.
Засиделись.
– Ты навеселе? – встретил меня упреком отец.
– Еще бы! – я так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и колесом покатилась по кухне.
– С горя иль с радости? Видишь, как мать о сыне заботится – какой обед приготовила нынче: все твои любимые кушанья.
Мама:
– Уже остыло. Кушать будешь? Я подогрею.