Девять

В этом и заключается суть творчества. Жизнетворчества. Удовлетворять самые неистовые желания в рамках несвободы – самое жалкое рабство, которое рядится в одежды своеволия и бунтарства. Жизнь такого человека не отбрасывает тень судьбы; он лишён судьбы, жизнь его имеет траекторию жалкого существования, которое имитирует линии судьбы.

Это и только это называется ирония судьбы: когда судьбы нет, а кажется, что – в избытке. Линий – хоть отбавляй.

Присутствие в своей жизни судьбы я ощутил тогда, когда понял, что я свободен; а почувствовал себя свободным тогда, когда близко познакомился с Веней; а с Веней я стал сближаться с того момента, когда он ткнул пальцем в серебряного скарабея и спросил: «Это что за насекомое?»

Мой вывод таков: у несвободного человека не может быть судьбы. Можно было бы сказать – всё начинается со свободы; но с чего начинается свобода?

Она начинается с отделения функций разума от функций психики. Ум – вот подлинная точка отсчёта в человеческом пространстве (пространстве физическом, социальном и ментальном). Если что-то и начинается для человека, то начинается всегда с качества ума.

Поэтому всё на свете проще, нежели могло показаться умным, но гораздо сложнее для понимания, чем это представляется дуракам.

Я помню стук судьбы в ворота моей обители. Тук-тук.

«Любовь, о которой столько говорят, в которую хочется верить, но редко удается увидеть в жизни, которая манит, словно клад искателей сокровищ, о которой знает каждый, но которая редко (так, чтобы только напомнить о себе, поманить, заставить поверить в то, что она существует) становится реальностью, – так вот любовь, как ни странно, есть на белом свете. Да, есть.

Почему же любовь – невидимка?

Все дело в том, что чувство любви дано пережить крупным личностям, удел которых не просто прожить жизнь, но – обрести судьбу. Те, кто испытали любовь, – знают, что такое судьба. Те, кого любовь обошла стороной, даже не подозревают, что они горестно, хотя и деликатно, осведомлены о присутствии в мире силы, называется которая «не судьба».

Вот в таких простых координатах проходит – пролетает! – жизнь человека.

Для любви необходимы венцы творения: умный мужчина и тонко чувствующая женщина. Всех остальных просят не беспокоиться по поводу любви. Существуют, в конце концов, секс, эротика, либидо – обойдетесь. Для продолжения рода стимулов достаточно.

И если женщина чувствует тонко, она рано или поздно, через общение с мужчиной, усваивает две библейских по значимости заповеди (которые и умный мужчина-то вырабатывает с величайшим трудом, и то – в пору зрелости): принимать умного и порядочного, следовательно, всегда в чем-то талантливого мужчину таким, каков он есть, гениальным и в то же время сложным и непонятным в общении (ни в коем случае не унижать его подгонкой под всеобщий аршинчик – не ожидать от него блестящих, как все дешевое, доблестей пустых рыцарей), и не навязывать ему своих проблем (не превращать его в инструмент решения своих проблем, заставляя испытывать чувство вины по поводу того, что он невольно обманывает ее ожидания). Принимать и не навязывать.

Надо окружать его заботой и стараться делать общение праздником, – то есть, поводом испытывать радость обоим. Не надо покушаться на свободу любимого мужчины, не надо бояться оставить его наедине со свободой, иначе он перестанет быть тем, кого нельзя не любить. Любовь – это искусство удерживать свободой. Не надо бояться избаловать его излишним вниманием: умного мужчину невозможно испортить любовью. А если мужчина раздражает вас тем, что он озабочен самопознанием, «самокопанием», недостаточно вас ценит…

Значит, не судьба. Любовь не состоялась. Мужчине не нашлось пары. Он может испытывать безответную любовь – но это всего лишь отчаянное стремление к идеалу (что весьма смахивает на карикатуру на любовь).

А бывает, что и женщина не может найти себе достойного спутника – и тоже начинает испытывать безответные чувства к нему, тоскуя, в сущности, по идеалу. Она в принципе готова воспринять главные заповеди – но нет рядом того, кто это смог бы оценить. Увы…

Для умного мужчины любовь занимает место в ряду таких ценностей, как истина, добро, красота и производных от этого духовного и гносеологического корня сокровищ свобода, творчество, счастье. Любовь – это эмоционально-психологическая ипостась истины, свободы, творчества и счастья. Другими словами – результат работы одаренного человека над собой, его духовный багаж, отлаженный строй мыслей и чувств.

Вот почему к умному мужчине надо тонко приспосабливаться – но ни в коем случае не узурпировать его культурные функции, его бремя и каторгу, через которые он приходит к вещам, излучающим духовное сияние. Зачем! Это путь к разрушению гармонии. Тонкая женщина это чувствует – что и делает ее мудрой, хотя и счастливо лишенной ума. Широта натуры мужчины (ум) и женщины (тонкость) должны быть сопоставимы. Тогда мужчина и женщина усиливают достоинства друг друга, чем делают понятие «широта натуры» практически беспредельным.

И это пугает: попробуйте-ка все время укрощать бесконечность.

Вы все еще хотите любви? Уже нет? Возможно, вы правы…

А вот умный мужчина и тонкая женщина всегда стремятся к любви, они рискуют, конечно, но не могут поступать иначе: это было бы неразумно.

Причем здесь весна, соловьи, удушливый аромат сирени и зашкаливающий пульс вкупе с потоотделением?

Все это может быть, конечно, началом подлинной любви, но само по себе является, скорее, ее суррогатом, общедоступной альтернативой.

Попробуйте написать рассказ о любви, не написав того, что я сейчас написал и что, конечно, в рассказ никак не помещается, словно инородное тело в чуждую среду. Как любовь отталкивает разумное к ней отношение, но не может обойтись без него, так и рассказ органично не совместим с аналитикой, удалить которую, однако, можно только с глубиной».

– Что это такое? – спросил Веня, небрежно распустив листки веером, что он обычно лихо проделывал с денежными купюрами.

– Это начало одной моей работы; продолжением стала моя жизнь, поэтому перед тобой только отрывок. Возможно, когда-нибудь завершу свой опус. А может, и нет. Во всяком случае, для этого необходимы такие стимулы, которые у меня сейчас отсутствуют. А что тебя так взволновало?

– Меня взволновало, как ты изволил выразиться, то, что в этой твоей галиматье для меня, живого человека из плоти и крови, в котором и страсти бушуют, и мысли водятся, – для меня нет места. Я читаю и чувствую, что это приговор таким, как я. Ты взял и сделал меня – походя, небрежно, без тени сомнения – человеком второго сорта. Этот бред твой философский – просто вызов мне. Ты меня презираешь?

– Да при чём здесь ты?

– Не увиливай от ответа. Если ты так думаешь, значит, презираешь меня. Я, да будет тебе известно, совершенно иначе смотрю на отношения между людьми, на отношения с женщинами.

– Ты имеешь полное право быть самим собой.

– Нет, нет, будь достоин того, что написал. Метишь в небожители – так не прикидывайся овцой. Не унижайся.

– Допустим, я мечу в небож-жители – именно потому и вынужден прикидываться овцой; тебе такое не приходило в голову?

– Ладно. Пусть. Такого унижения и оскорбления я ещё не переживал в своей жизни. Жил, жил как белый человек – и в один момент меня сделали чёрной костью. Быдлом.

– Я не собирался никого унижать или оскорблять; это вообще писано не для тебя.

– Дозволь слово молвить. Я не желаю тебе счастья или несчастья; я хочу пожелать тебе другого: чтобы то, о чём здесь написано, стало стержнем и принципом твоей жизни. По идее, ты не должен быть против – если ты, конечно, не врал, когда писал.

– Я не врал.

– Очень хорошо. А я желаю убедиться в своей правоте – желаю полюбоваться, как будешь ты раздавлен накликанной катастрофой, ибо ты вызвал силы, которые лучше не будить… Давай заключим пари.

– Какое пари?

– Если ты прав, и я живу жизнь бессмысленную и ничтожную, то я готов пустить себе пулю в лоб. Я же планктон, верно? Ты – Платон, а я – планктон. А планктон измеряется не единицами. Счёт идёт на килограммы, тонны, кубические метры, футы. Коэффициент IQ – это к таким, как ты; мои параметры – рост метр девяносто, вес девяносто девять килограммов. У безмозглой половины человечества еще проще: девяносто – шестьдесят – девяносто. Но если выяснится, что прав я, тогда пусть пуля, пущенная твоей рукой, проломит твой уникальный черепок.

– Как это выяснится, как, Веня?

– Это выяснится само собой. Через девять лет. Секундантом у нас будет судьба. Дама почтенная, с репутацией безупречной. Возражения есть, господа?

Так сказал человек, который, по-моему, не имел никакого представления ни о судьбе, ни о счастье, ни о любви.

Но самое замечательное заключалось отнюдь не в этом; самым удивительным было то, что я – без раздумий – согласился и принял это дикое пари.

Пока без комментариев.

Казалось, он сделает это легко (я почему-то думал о себе в третьем лице): даст уговорить себя, убедить, что любовь к Ней прошла, исчерпала себя. Сколько же можно мучиться!

Он был уверен, что этот фокус, если приложить некоторые усилия, пройдет с любой женщиной. Как змея меняет кожу, так и он обновит строй чувств. И два условно печальных ангелоида под белы ручки стройными ногами вперед вынесут Её светлый облик из врат его души. Прощай, моя любовь. Это было незабываемо, детка.

Здравствуй, новая надежда.

Не тут-то было. Бесполезные уговоры с пошлым набором неотразимых аргументов уже смешили его, ибо он начинал понимать: эта кожа снимается вместе мясом.

Втайне изумляясь собственной невменяемости, он все больше и больше уважал себя, и обретал уверенность.

Именно катастрофа и петля вернули ему уверенность.