Философия игры, или Статус скво: Философские эссе

Берите, если хотите (и если сможете: культура – это не столько хочу, сколько умею и могу). Вот вам духовный побег по-русски: богу – богово, нищему духом – демократию, аристократу духа – прелести лишнего. Лишний и нищий: вот русский культурный проект.

Демократия – это своего рода возвращение к истокам, движение по эволюционной спирали вспять, в утробу космоса. Если с помощью некоего культурного усилия вообразить себе спираль вверх, то от демократии она продолжит свои витки … куда? Страшно подумать.

И напрасно. Если думать страшно, значит, вы не думаете, а боитесь. А если подумать, то двигаться надо от демократии. Движение «от» возможно только в сторону противоположную, в сторону недемократии, не власти народа (что, кстати, не означает «не в интересах народа»). Усовершенствованная (никуда не денешься: ограниченная) демократия, когда у простого народа перестают спрашивать, чего ему хочется (ибо ему, дитю природы, вечному культурному младенцу, всегда будет хотеться одного и того же: пожрать, поспать, повеселиться), – это именно в интересах человека (следовательно, и народа). «Простой» (некультурный: не в смысле невоспитанный, а в смысле не имеющий культурно-духовных потребностей) человек не видит дальше своего носа, поэтому его интерес ограничивается рамками прилегающего жизненного пространства, и его культура – это культура потреблять. Движение в сторону культуры, от природы – это движение от «простого» к сложному. А «сложное» – это наиболее простой способ выживать. Вот почему движение к культуре – в интересах всех и каждого в отдельности.

Вопрос, в сущности, стоит очень просто: либо диктат демоса (вариант диктата натуры), либо – культуры (личности; диктат личности у нас могут понять по-народному, поэтому уточним: речь идет не о культе личности как о культе диктатора, а о диктате культурных потребностей, разумно регулирующем всякое силовое диктаторство). Между прочим, это и есть подлинный плюрализм, который начинается не с выбора между фишбургером и чизбургером, а с определения гуманитарной ориентации: на натуру или на культуру.

Если бы меня попросили предельно коротко изложить суть проекта, я бы ответил так. Я предлагаю признать как данность тот очевидный факт, что личность представляет собой сложную информационную структуру, что есть люди (народ), которые в ничтожно малой степени являются личностями и ненавидят личность (тип человека) как своего кровного врага. Причем это некая фактическая данность, из которой я из гуманных соображений изымаю моральную оценку: таков порядок вещей, в котором никто не виноват. Человека нельзя обозвать «народом». Он такой – и все. Будьте любезны принять к сведению.

Так вот я предлагаю ориентироваться именно на личность. Я не говорю, что цель – всех сделать личностями. Это прямой путь к тому самому культу личности, к политической диктатуре серой личности. Я о векторе, о тенденции, о выходе их тупика. Ведь не все же станут богачами, хотя почти все к этому стремятся; это никого не смущает. Так вот и я о личности как о духовном богатстве. Опять нюанс (что поделаешь: в диалектической культуре дьявол сокрыт в нюансах, всего лишь смена акцентов приводит к радикально противоположным результатам): я говорю о культурной ориентации не потому, что она лучше «натуральной», в нравственном смысле лучше, то есть мой проект не нравственными побуждениями как таковыми обусловлен (хотя и ими, безусловно, тоже). Это был бы вариант некоего культуроцентризма: пусть весь мир провалится в тартарары, если он не хочет быть нравственным и культурным. Нравственный фанатизм – жестокая культурная утопия. Я говорю о культурной ориентации потому, что здесь просматривается выход из тупика, культурный прогресс становится одновременно жизненно важным прогрессом, и вследствие того – нравственным. Нравственные первородство и абсолют меня мало интересует, ибо в такой догматической постановке вопроса мало культуры.

Еще проще и короче: я предлагаю ориентироваться на то качество мышления, которое в принципе сформировано культурой, не на бессознательное мышление (приспособительное мышление, выполняющее функции психологии), а на сознательное управление. При этом я исхожу из того, что ориентироваться следует не на утопический идеал, не на то, чего нет и не было в жизни (пока), а на реальный идеал, на вполне возможную модель реальности, элементы которой не выдуманы, а из жизни взяты.

Народ не поменяешь, но можно поменять отношение к нему. В стихийное социальное развитие, в живую жизнь социума можно и нужно привнести момент относительной идейной регуляции, а именно: более четко и приоритетно обозначить культурный вектор. Иной вектор – при всех технических достижениях и наворотах – это способ думать желудком и гениталиями. Ума в технике ровно столько, сколько интеллекта.

Между прочим, в этой связи следует пересмотреть отношение к теории и практике коммунизма, печальный опыт построения которого стал триумфом демократии: и в том смысле, что коммунизм родился из демократического импульса, и в том, что рухнул на радость демократам. Чему так рукоплещет демократия, отчего так ликуют ее идеологические служаки?

А тому и оттого, что не сработала культурная регуляция, к которой я так регрессивно призываю. Общество, сработанное под благородную идею, лопнуло, ибо идеи идеями, а социальный закон «волевые негодяи становятся вождями» отменить невозможно в любом обществе. Кроме того, все делалось не столько от имени народа (от имени демоса – это ритуал, обряд, идеологический трюк, по форме – под идею), сколько от имени потребностей народа (de facto). Этого демократы предпочитают не замечать, иначе ставится под сомнение чистота их идеи.

А надо бы стартовать не только от священных потребностей народа, но и от презренных потребностей культурного субъекта. Короче говоря, наличие идеи – это далеко не все. Под идею общество действительно не создашь, это именно технология утопии. Природа возьмет свое. Вместе с тем социум, базирующийся на идеологии потребления, активно изживает свой позитивный капитал (на горе демократии). Нужен иной тип общества, иная идеология, учитывающая, конечно, потребности масс (куда без этого: массы – священная корова демократии) и одновременно противоречащая им. Вот эта модель, этот тип социума требуют творчества, огромных социальных наработок, ноу-хау.

Первый, коммунистический, опыт провалился. Но в данном случае важно не то, что он провалился, а то, что он был. Он был и есть выражение потребности общества в культурном прогрессе. Коммунизм – рухнул, но потребность-то никуда не исчезла. Да здравствует коммунизм? Кто знает…

Но вот на то, что эта потребность впервые столь масштабно и обнаженно, я бы сказал, по-дилетантски, была явлена и реализована в России, можно посмотреть и другими глазами: это был своего рода культурный подвиг, которым стоит гордиться. Это опыт в копилке человечества дорогого стоит. Всему великому – великая цена: это не цинизм, это диалектика. Иное дело, иной, тоже диалектический, поворот темы: светлый лик будущего обернулся трагической изнанкой настоящего.

Это так. Однако никто не говорит о причинах столь легкого и радикальнейшего (с точки зрения демократии – вечного) краха сверхидеологической сверхдержавы. А они, причины эти, в том, что потребности масс при коммунизме хоть и ставились во главу угла (по ритуалу), на деле часто ущемлялись. Заигрывать с массой и одновременной «травить» ее культурой в отдельно взятой стране, когда духовные лидеры человечества эту самую культуру цинично истребляли, оказалось нереально. Надо уметь травить культурой. Но пока что умеют только заигрывать. Массы всех стран объединились. Коммунизм, объявивший себя форпостом культуры, бесславно сканал. Какая мораль содержится в этом историческом сюжете культуры?

Новый тип общества будет возможен тогда, когда мы в достаточной степени примем к сведению, что человек – неисправимый скот и хам, и никакой коммунизм не в силах его «переделать»; но человек порождает и свою противоположность, личность, которая стремится защитить хама от его неразумных вожделений. Природа человека включает в себя и культуру: вот чего не хочет замечать демократия, вот где шанс не скажу коммунизма, но уж точно – «постреспубликанского» образования, культурно-генетически связанного с амбициозно заявившим о своей культурной миссии коммунизмом. Социум должен приспосабливаться не только к природной составляющей человека, к натурпродукту, но и к культурной составляющей. Вот этой новой гармонии пока не наблюдается, а культура «толкает» именно к новому типу гармонии. Путь к ней – не будем питать иллюзий – как всегда у людей: через кровь и грязь.

Детская болезнь «честного» капитализма, равно как и идеального, «правильного» социализма, проходит. Мы получаем иммунитет как против одного, так и против другого. На самом деле одно другого стоит, одно вытекает из другого, и альтернативой одному и другому является нечто третье. Все «измы» были стадиями бессознательного социального движения, а речь идет о сознательном выборе перспективной модели. Мы все еще боимся взять ответственность за себя – на себя, идем вослед за природой, успокаивая себя успехами в технической революции, в покорении природы. Мы покоряем природу – а она нас. Интересное кино получается. Техническая революция, как ни странно, тесно связана с нежеланием думать, ответственно мыслить, обсуждать такие категории, как, например, судьба человека. Проще сотворить ядерный смерч, чем понять себя, проще потреблять, чем ограничивать себя.

Ключ к будущему лежит в теории сознания и познания. Прорывы в теории уже намечаются, а сцепки с практикой – нет. Мы лицезреем холостые обороты: теория сама по себе, практика – тоже, натура, давно получившая культурное измерение, все еще не осознает кровных уз с культурой.

Будущее – за смыслом, будущее есть становление смысла, добытого сознанием из универсума, а не из себя самого. Будущее за объективным познанием, а не за приспособлением. Бессознательное приспособление – вне времени или как период простирается до момента доминации сознания. Культ потребления, пропагандируемый как вариант приемлемой ныне культуры, это именно антикультурный процесс жизнедеятельности, и альтернатива ему – разумное потребление. А тут вновь призывы, скроенные из тех же лоскутов инстинктов: давайте все жить как золотой миллиард, где создан рай для потребителей. Массовый психоз массовой культуры, подогреваемый средствами очень массовой информации. То, что называют сегодня культурой, оперирует исключительно массовыми категориями. (Отдадим должное: служители масскульта всерьез «прорабатывают» вопрос о конце культуры как некоего человеческого феномена. Сам высокий, нравственно и философски окрашенный термин «культура» как изживший себя предлагается в этой связи заменить на вполне нейтральный «цивилизация».) Существуют только права человека (которые, в принципе, диктуются природными потребностями), о личности, субъекте культуры, никто не думает. Прав личности вы не обнаружите ни в одном документе эпохи цивилизации.

Таков цивилизованный подход к культуре.

Теперь осталось прояснить, почему же это русский проект. Умом, как известно из старого мифа, Россию не понять, а проект представляет собой попытку разобраться именно с помощью ума. Дело в том, что ум часто бессилен там, где пересекаются множество противоречий. С одной стороны, Россия как общество патриархального, то есть женского типа (с точки зрения теории сознания), заботится о душе и культивирует бессознательное, азиатское, оберегает его от вмешательства ума; а с другой – с какой-то отчаянной непоследовательностью как никто другой возлюбила (прежде всего через литературу, умнейшее из искусств) тип лишнего, очень умного, выделившегося не только из народа, но и из светской черни, из культурной толпы. Лишний – человек, познавший себя (а значит и других, и человека как такового), богатый и щедрый духом, именно на этом основании отвергнутый обществом, толпой как прямая угроза стабильности нравов.

Вот и получается: в стране, которую умом не понять и где в дефиците рациональное, как нигде разгулялся аристократический недуг «горе от ума». Россия, великая страна, разрываемая великими противоречиями, и в этом смысле оказалась полигоном, где отрабатывается модель сосуществования лишних (аристократов духа!) и нищих духом. Но ведь это перспектива всего человечества. Для великих проектов необходимо великое безумие.

Впрочем, пока что похвастаться особо нечем. Но ведь нищие никогда не поймут сложности проблемы, а лишним давно все ясно. Проблема в том, чтобы лишних заметили, чтобы они перекочевали с периферии ближе к вершине социальной пирамиды. Лишние обладают сомнительным талантом: способностью к духовному творчеству (иначе сказать, способностью сомневаться). Нищие обладают несомненным преимуществом: способностью верить. Вот пусть каждый делает то, что может: первые творят, вторые верят, что творчество первых – во благо демократии.

Это вполне разумно с позиций высокой культуры. А другая позиция демократически ведет в никуда, откуда мы однажды как-то самозародились. Можно сидеть на пересечении космических трасс и ждать еще одного шанса реализоваться как разумное существо. Можно – но это какое-то божественное по легкомыслию мышление, оперирующее такими пустяками, как сотни миллионов лет, смерть всего живого, вероятность жизни, вечность. Скучно. В любви к смерти – мало человеческого, мало культурного, даже мало демократического. Объявите демократию вечной ценностью – и вы получаете какую-то безумную внеисторическую перспективу.

В интересах большинства не слопать культурное меньшинство, а заставить лишних работать на нищих. Вот и пусть работают, создавая влиятельную культурную среду. «Лишние всех стран, объединяйтесь» – глупый и бессмысленный клич, ибо, объединясь, они перестанут быть лишними. Однако культурная среда должна быть: только она воспроизводит «лишности», духовный излишек, бесхозный остаток. Лишние обретут шанс перестать быть лишними (хотя бы отчасти), у нищих забрезжит надежда немного обогатиться.

Появится перспектива: жить настоящим.

11.2000

От «Механического пианино» к «Сибирскому цирюльнику»: блестящая деградация Никиты Михалкова

Отдадим должное Никите Сергеевичу Михалкову: это неутомимый деятель кино, великолепный режиссер и актер. И по меркам российским, и по мировым. Безо всяких скидок – фантастической одаренности человек, режиссер редкостного таланта. Ему удивительно подходит определение «мастер». Он именно мастеровит, его фильмы всегда сделаны, с богатой выдумкой – но непременно ладно сшиты, узорчик к узорчику, что применительно к искусству означает: художник заботится о мысли, бережно ведет ее, выстраивает концепцию.

Однако нас будут интересовать не столько фильмы Михалкова сами по себе, сколько некий «закон культуры», определивший логику киноэволюции лучшего и, несомненно, одного из самых великих среди живущих ныне киногениев.

Общий смысл заковыристого и непрописанного еще толком «закона» достаточно прост. В художественной культуре существуют, по сути, две точки отсчета, два представления о свободе творчества:

1. «Зависеть от царя, зависеть от народа». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти».)

2. «Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти» же.)

Перед нами две ценностные ориентации: одна из них «завязана» так или иначе на коллектив (народ, этнос – неважно), другая при всех нюансах сосредоточена на личности. Понятно, что личность не существует вне социума: об этом нет необходимости напоминать лишний раз, потому что у нас нет намерения растащить по несуществующим изолированным углам личность и общество. И все же: приоритет «народного» начала требует от эгоистического индивидуума с восторгом и упоением ограничить горизонты духовного совершенствования национальными интересами: такого рода благородное слияние общественного и частного оценивается как высокоморальное. В номинации «мораль» оценивается степень преобладания общественного над личным. Больше внеличного (коллективного) – больше морали. Абсолютное подчинение своих интересов общественным (классический социоцентризм) – это уже номинация герой, колоссальный моральный авторитет. Совершенствование в моральной плоскости означает выработку способности обретать наслаждение в самоотречении.

Преобладание персонального начала (персоноцентризм) рано или поздно приводит личность к дерзкому, а то и критическому отношению к морали, делает ее в известном смысле аморальной – не в силу врожденной или приобретенной моральной извращенности, а в силу логики вещей: попытка дать волю уму, стремление к свободному, раскованному, непредвзятому мышлению приводит к осознанию относительности любой догмы, в том числе моральной. Аморальность: это ли не самый большой грех из всех известных человечеству? (Забегая вперед, отметим, что, став аморальной, личность не перестает быть нравственной, то есть не выводит себя из-под действия высших норм этической регуляции. Именно нравственность становится для нее высшим типом морали. Но кому это интересно, если произнесено клеймящее слово «аморальность»?)

Диалектическое мышление в принципе противостоит вере, лежащей в основании морали и покоящейся на надежных абсолютах долженствования, иррациональных по своей природе. Моральная личность (то есть личность, так и не ставшая личностью) убеждена, что мир держится на императивах Долга. Следовательно, главная поведенческая установка – нацеленность на героическое самоотречение во имя Высоких, Высших Идеалов, которые могут быть только Авторитарными Идеалами. Такую личность, понятное дело, можно и должно воспитывать, чем, собственно, всегда и занимались в обществах традиционалистских. В идеале такое воспитание необходимо поставить на поток, и это будет, конечно, коллективное воспитание.

Что такое «Сибирский цирюльник» в предложенном контексте?

Это ностальгия по моральному человеку, по коллективному человеку, по человеку «идеи» и «принципа» – по человеку, свобода которого сводится к его идеологической ангажированности (но субъективно, «по чувству» – он свободен: он и уважает себя именно за свободу, за свободный выбор, в результате которого он по рукам и ногам опутан веригами долга). Конечно, такой человек будет свободно говорить по-английски, с достоинством (то есть с хорошо поставленными светскими манерами) держать себя в самом изысканном обществе, свободно танцевать. Короче, где-то тень раннего Онегина: «он по-французски совершенно мог изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Чего ж вам больше? Правда, Онегина одолела хандра из-за того, что он жил по меркам общества, света. Он взалкал «иной, лучшей свободы» и бросил вызов морали; герой же «Сибирского цирюльника» Андрей Толстой, напротив, именно боготворит мораль. Это антиподы. Онегин презирал таких, как Андрей Толстой, человека строя, когорты, легиона; последний, несомненно, в лучшем случае считал бы Онегина «чудаком» иль «сатаническим уродом».

Культура личности в фильме Михалкова сводится к культуре «иметь честь», жить в согласии с законами морали. Гарантия гармоничного и симпатичного существования подобной личности – неразбуженное сознание. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – помните? Начнешь мыслить – наживешь себе беду почище онегинской: окажешься лишним, выброшенным из общества, где «имеют честь» не иметь слабости познавать. Чтобы жить в чести и иметь честь – надо перестать рассуждать, а лучше и вовсе не начинать, не становиться на скользкую дорожку, ведущую в странную, «аморальную» жизнь, где от ума, прости Господи, случается горе.

Если принять к сведению подобную (объективную, заметим) логику становления личности в культуре, легко понять, что существует два типа искусства (отражающего эту логику): искусство «моральное» (героическое или же трагико-сатирическое – в той мере, в какой происходит отклонение от заданного героического идеала; трагизм и сатира – это две грани культурного кнута, способ вернуть зарвавшегося «героя» в русло подобающей ему обыкновенной героики) и «нравственное». К первому применимы критерии «народности» (собственно, моральности как таковой), ко второму – с большими оговорками; первое можно и нужно изучать в школе и вообще широким фронтом «пущать» в народ, второе – крайне нежелательно, ибо от него, как от философии, к которой это самое второе, «нравственное» искусство изо всех сил тянется, «польза сомнительна, а вред очевиден».

Такая вот странная, хочется сказать, сомнительная происходит в духовной природе человека эволюция, закономерность которой отражена в искусстве, и касается эта закономерность, как ни прискорбно, прежде всего «творческого пути» художников экстра-класса. Они если и начинают с морального искусства, быстро приходят к ереси: в центре художественного исследования непонятно как оказывается личность, а в личности – коллизии психики и сознания, души и ума. И лучшие произведения художников всех времен и народов связаны именно с этим этапом их, творцов, личностного становления. Признак духовной глубины – тема лишнего, ибо признак культуры – наличие культуры, начала разумного. О чем «Механическое пианино»? О народе и для народа? Оно как бы и так, но как бы не так: Михалкова интересует здесь природа человека и в связи с ней – поиски цели и смысла человеческого существования. С рефлексией на эту тему нечего идти в народ: не поймут-с.

Однако проходит время, и «умудренный жизнью» (больше жизни – больше мудрости: железная, хоть и ветхозаветная, логика; кстати, народная мудрость) большой художник как-то незаметно приходит к выводу: береги-ка всяк сущий честь смолоду, уважай предков и Отечество, кайся Богу, а все остальное – от лукавого. Простенько и со вкусом. Кстати приходится и то неоспоримое обстоятельство, что вся русская культура на том стояла. Взять, отчасти, Пушкина, взять, пусть небезоговорочно, Л. Толстого… Они доселе любезны народу, потому как их терзала «мысль народная». Они видели свой высокий долг в том, чтобы избавляться от гордыни мысли и смирять душу. Михалкову, типичному уроженцу русской почвы, и сам Бог велел. И он лиру посвятил народу своему, и сердцем он спокоен. Так вот и вступил на эту стезю. Илья Ильич Обломов («Несколько дней из жизни Обломова») уже гораздо ближе к архетипу русскости, к народности. Правда, до кодекса чести и долга там далековато, да и сама фигура то ли сибарита, то ли безвольно и невнятно протестующего против суеты созерцателя, то ли обладателя «золотого сердца», то ли пораженного злокачественной «обломовщиной»…

Словом, размытая фигура и неоднозначная. Сравните ее с фигурой подтянутого Андрея Толстого, который, кстати, вполне мог быть Андреем Обломовым (у Ильи Ильича, как известно, был сын, которого он изволил наречь Андреем, в честь принципиального и склонного к деятельности Штольца): дистанции огромного размера. Причем, дистанции в определенном направлении, промаркированные определенным мировоззренческим вектором: от нравственности – к морали.

В фильме «Сибирский цирюльник» есть сценка, великолепно характеризующая тип нынешних героев Михалкова. Наставник юнкеров, которого, как всегда «на уровне» исполняет Ильин (тоже, кстати, примета морально-массового искусства: профессионализм, мастерство; этого вполне достаточно, этим можно обойтись, гениальные прорывы здесь ни к чему), застал своих жизнерадостных питомцев в тот момент, когда они изо всех сил старались обратить на себя внимание барышень из института благородных девиц, проезжавших мимо императорского училища в экипаже. При виде наставника они мгновенно перестроились и построились, так сказать, оставили легкомыслие и вошли в образ строгих и мужественных парней. Тут же кто-то по всей форме отрапортовал старшему по званию и гаркнул: «Кругом!» Группа кадетов четко развернулась через левое плечо и с левой ноги, как положено, двинулась маршем вглубь двора. Команда «кругом!» магически подействовала на господина капитана (Ильина). Он точно так же развернулся через левое плечо, оказавшись спиной к юнкерам, и занес было левую ногу…

И только потом опомнился: команда относилась вовсе не к нему, а к его подопечным.

Эпизод комический. Однако что характерно: перед нами не просто наставник, но своего рода образец, моральное лекало, которому доверено кроить души будущих славных сынов России. Он без лишних слов – всегда готов. Он сначала сделает – а потом подумает. Но сделает он всегда то, что должно, в этом сомневаться не приходится. Он изумительно вышколен, воспитан. Он настоящий офицер (фильм и посвящен доблестным русским офицерам). Лучшие люди, уж если просто и доходчиво, – это офицеры.

А теперь сравним этот тип с типом почти лишнего, Платонова Михаила, которого вдохновенно играет в «Механическом пианино» Александр Калягин. Там понимание природы мыслящего человека, там угаданы реальная сила и слабость и, вследствие этого, непонимание того, что же следует делать. Да, там, по большому счету, мелковатая душа, но оборотная сторона личности – острый критический ум. В «Цирюльнике» же могучие моральные принципы – продление примитивной духовной программы: рецепт на все случаи жизни.

Сегодняшний Михалков выбрал вчерашний день в культуре. Культурный прогресс – это, с одной стороны, результат развивающегося сознания, а с другой – направление от психики к сознанию. Развитое сознание неизбежно приводит к появлению в искусстве «лишнего» человека, и русская литература это блестяще доказала. Ничего не поделаешь: чтобы иметь достоинство мало «иметь честь». Достоинство – это иная, лучшая честь: принадлежать к людям думающим, видящим изнанку общественно полезной морали. Герой, то есть бездумно ориентированный на Авторитарные Идеалы, а потому становящийся лояльным членом сообщества, – это типичный продукт приспособления. В нем мало мужества, нет силы духа, но есть некая пассионарная мощь: не поступаться принципами, быть рабом «чести». Иная, лучшая свобода им не потребна.

Это и есть вариант духовной деградации, вариант, который культивирует традиционное общество. У такого общества только один минус: ему не нужна личность. И на что же приходится Михалкову расходовать свой незаурядный изобразительный талант? Он поставляет духовный хлеб толпе. Насытил хлебами простоватых идеологических доктрин – извольте побаловать зрелищем. Закон жизни: хлеба и зрелищ, желательно одновременно, приятное с полезным. Зрелищность! – вот что становится главным в кино. И это не эволюция стиля Михалкова, как иногда думают, ибо он отказался от своего стиля. В идеале народ предпочитает безликое кино: забавное зрелище. Удел мастера – забавлять. Это веяние времени, общая тенденция: заигрывать со вкусами толпы, виноват, народа.

Особенно радостно за Михалкова в том смысле, что ему не пришлось поступаться принципами, не привелось предавать: он искони эволюционировал в древнем русле русской культуры. И это святая правда. Свободу и душок нравственности он запрезирал еще при советах, задолго до перестроек и развалов. Вовремя осознал: в старину было, а нам – к старине лепиться. Куда Пушкин с Толстым – туда и мы. А то обстоятельство, что моральное искусство легко превращается в коммерческое, более того, тяготеет к нему; еще смелее: предполагает коммерциализацию, а нравственное, культивирующее бескорыстный поиск истины, по определению не может быть представлено в формате массового искусства – это обстоятельство только укрепляет в правоте избранного тернистого пути. Искусство должно принадлежать народу. А ежели оно приносит еще и неплохие барыши – на то воля Божья. Так приятно: и деньгу огребаешь лопатой, и душой не кривишь, совестью не поступаешься. Просто праздник какой-то. Именины сердца.

Против того, что это был в известном смысле русский путь, спорить не приходится, хотя в принципе – это древняя болезнь искусства: художник становится заложником своей мудрости, своих представлений о жизни. А поскольку с идеями у художников, как правило, не густо, да и не в них, как правило, дело, то и получается: стадия становления творческой личности – наиболее продуктивна для творчества. Как только художник наберется мудрости, заматереет как личность, окостеневшая система идей, тяготеющая к жесткой нормативности идеологий (гибкость и широту ума, как правило, сохранить дано очень немногим), буквально «засушивает» творчество, схематизирует его. Эта духовная болезнь не могла не коснуться русских. Только давайте при этом называть вещи своими именами: «Капитанскую дочку» не будем помещать в один ряд с «Евгением Онегиным» – произведением, ставшим духовным вектором и точкой отсчета в культуре человечества на века; к тому же Пушкин наряду с «Капитанской дочкой» пишет вещи куда как аморальные, наподобие «Из Пиндемонти». Пушкин никогда не был творцом только кристально-морального искусства, хотя и дал выдающиеся образцы последнего. Глубина Пушкина, подлинная его укорененность в культуру в том, что он, будучи по плешку русским, прорубал окно в Европу. Он жил и мыслил. Михалков же, соответствуя всем европейским и американским стандартам, как ни парадоксально, выламывается из культуры, выпадает из высокой культуры Европы.