Прелести Лиры (сборник)

Ничего другого писать Титов просто не умел, поэтому и не считал себя художником в точном и привычном значении этого слова. Дара вдохновенного рисования он был лишен начисто: линии у него получались по-детски корявыми, из них уходила энергия и уверенность. Здесь он был беспомощен. «Космический художник» – это его вполне устраивало. Вроде бы, художник, мыслит цветом, а с другой стороны – без претензий.

Его картины, побывавшие в космосе, стали приобретать музеи и частные коллекционеры. Имя и фамилия художника, разумеется, очень помогали: в том, что Герман Титов, не имеющий отношения ко всемирно известному космонавту, стал писать космос, было тоже нечто пророческое. Слышали Герман Титов, а думали так: «От судьбы не уйдешь». Это был тот редкий случай, когда незримая воля Провидения убедительно обнаруживала себя в судьбе простого смертного. А люди обожают сомнительные доказательства существования Провидения.

Так или иначе космические картины Германа Титова стали продаваться, обеспечивая автору небольшой, но стабильный доход, – что является мечтой любого художника, озабоченного своим призванием более, нежели успехом. Он мог позволить себе купить дом в деревне.

Жизнь в деревне действительно напоминала существование в особой вселенной. Краски, запахи, ощущения здесь вытесняли и подавляли мысль. Здесь можно было раствориться в природе, если тебе это зачем-то было нужно.

Нынешний июль отличался редкостным, лютым пеклом. К вечеру вылинявшее, выгоревшее от угольного жара, потерявшее краски небо изнывало от зноя. Но едва только раскаленное малиновое солнце погружалось за расплавленную линию горизонта, как в небе проступала свежая прохладная голубизна, и оно утомленно прикрывалось легкими перистыми облачками, напоминавшими веера или опахала.

Что было самым красивым на Земле?

Небо. Титов стоял, скрестив на груди руки, и не отрываясь смотрел ввысь. Тучка на небе была похожа на крест или на самолетик. Нет, скорее, она напоминала человека, раскинувшего руки, да, именно человека, почему он сначала подумал о кресте – непонятно. И в какие-то считанные секунды – пять толчков пульса, не больше – крест-человек превратился в галочку, которой легко изображать чаек, а потом и вообще в жалкое бесформенное пятно, которое, в конце концов, бесследно истаяло. А прошло всего-то несколько секунд. Да, незавидная судьба была у этой тучки. Теперь голубое пространство было несколько иным…

Внезапно, на следующий день, пришла прохлада, прошел дождь. Должно было стать легче, стало почему-то тяжелее. Воздух был промыт до выпуклой чистоты. Пахло свежестью – именно пахло то, у чего не было отчетливого запаха. Чистоту и свежесть явно небесного происхождения, казалось, можно было если не потрогать руками, то ощутить всем существом. Оранжевый шар солнца строго и неумолимо приближался к четкой черте горизонта. На противоположном конце неба уже дежурила полная луна, пока еще бледная, но с каждой минутой набирающая сочную жизнеспособную желтизну.

Взаимоотношения светил нельзя было назвать поединком, однако в нем не было ничего похожего на дружбу. Бесстрастное противостояние. Каждый сам за себя, отдельно от другого. И вместе с тем они вписывались в общую панораму, более того – создавали ее. Вот она, цена дутой независимости… Диалектика.

Бесстрастность и неумолимость – стиль вечности и объективности, поэтому над солнцем и луной в этот час невозможно было насмехаться. Они требовали уважения и преклонения; точнее, они поставили себя так, что уместным было отношение из палитры величественного, всякое ерничество компрометировало само себя. И всякий уважающий себя, чуткий к стилю человек с почтением преклонялся…

Скажите после этого, что мы не подражаем природе.

Молоденькие стрелки травы увенчаны были капельками, которые зажигались оранжевыми огоньками. Луг вспыхнул и медленно погас. Солнце исчезло. Вот оно, течение времени, когда ничего не происходит, но становится ясно, что время течет быстро и неумолимо. Титов глубоко вздохнул и, кажется, ощутил сочувственное дыхание вечера.

От Евы звонков не было, хотя Герман не расставался с телефоном ни на секунду.

На следующий день он собрался и уехал в Минск. (Разве я не сказал, что действие происходит в Минске? В Минске, в Минске! Где же еще могут происходить вселенской значимости события, не замечаемые окружающими?)

16

Герман Титов к ужасу своему стал чувствовать, что его любовь как бы неожиданно и немотивированно стала переползать в какую-то хныкающую стадию. Его чувство давно уже превратилось в живое существо и капризно развивалось согласно собственной логике. И нельзя было показывать ему свою слабость, иначе – пропал…

Все дело в том, что безнадега, к которой он, казалось бы, не имел никакого отношения (он сделал все, что мог, оставалось разве что убить кого-нибудь; но это было уже слишком), заставляла, тем не менее, чувствовать свою несуществующую вину. Или все же существующую? Ведь счастья нет, есть ржавая безнадега. Следовательно, клиент не прав, не так ли?

Вот в этом месте вновь хотелось набить морду тому рылу, которое высовывалось с этими бестактными вопросами. А это было проявление слабости, причем в самом скверном, неприглядном виде. Слабости как таковой. Герой у себя же на глазах превращался в гадкого мальчишку.

Герман испытывал сложные, смешанные чувства, среди которых отчетливо улавливался горьковато-приятный, отдающий миндалем, привкус обиды за себя и желание оправдать ее (здесь во вкусовую гамму отчетливо вливался аромат карамели). При этом трудно было решить, относится ли обида к ней или же все следует списать на ситуацию. У меня ситуация – бес в ребро; у нее – естественный перебор женихами в поисках подходящей кандидатуры. И у нее, и у меня – возрастное. Ничего личного. Не один – так другой, не одна – так другая. Обыкновенная в своей пошлости история, отражающая порядок вещей. Солнце встало, солнце зашло. Это неотменимо.

А любовь? Где же вечная любовь, устанавливающая свои ненормальные порядки, черт бы ее побрал? От горького вяжущего вкуса миндаля слегка мутило, и казалось, что жизнь состоит из тупиков; когда дело доходило до гибельного равнодушия, в этот момент Герман отчетливо различал лепет «милый», – и аромат карамели вновь волновал сердце.

Ее чувство напоминало Герману полноводную реку, которая, казалось, неотвратимо текла по руслу. Природа. Жизнь и судьба. Все по закону. Но вот грамотные, но варварски озабоченные инженеры совершили целенаправленный взрыв – и в одночасье поменяли русло. Те же воды с той же неторопливостью и неотвратимостью текут уже по-иному руслу, уверенно демонстрируя те же законы природы, жизни и судьбы.

Если не пошлость, то обыкновенность и обыденность происходящего коробили до глубины души. Ведь все казалось таким необыкновенным, сказочно прекрасным. Пусть сказочно несбыточным, но прекрасным. Реки не меняют своих направлений, если они реки.

Надо было найти случай увидеть Еву: без этого жить дальше было невозможно.

И Герман Титов, художник по призванию, стал проводить часы в скверике напротив ее дома. Само ожидание неизвестно чего приятно волновало, доставляло бодрящую печаль, и опять становилось неясно, стоит ли уважать себя за это ожидание или оно достойно презрения?..

Он увидел ее издалека, идущую под руку с женихом. Дождался, пока она повернет голову в профиль. Так и есть: она улыбалась. Ева Зуб улыбалась. Об этом можно было догадаться, даже не видя ее лица.

У нее все хорошо: вот что было плохо. Накатила и все поглотила пустота. Внутри все было заполнено пустотой, этим клейким веществом вселенной, которое иногда называют «пространством»…

Стало стыдно перед самим собой за написанные когда-то слова «боюсь, что навсегда». Стиль Пьеро. Или того хуже: Арлекино. Нет, пуделя Артемона. Что «навсегда»? Навсегда отдать сердце девушке, которая забыла тебя, как милую плюшевую утеху, через пять минут?

Тут дело даже не в этом. Тут все глубже, проще и страшнее. Я прожил жизнь – и до сих пор верю в то, чего не бывает. Первая же встречная девушка поставила меня на место. Я прожил жизнь печальным клоуном, верящим, что есть молочные реки с кисельными берегами.

Решение пришло само собой. Вот он уже сидит за столом и ручка прыгает по равнодушному белому листу, едва поспевая за мыслями, четко, в затылочек выстраивающихся в ряд, словно шеренги на плацу, рота за ротой, накапливаясь в целую армию, которой уже море по колено. «Все должно быть достойно наших отношений. Я знаю, что ты, скорее всего, не можешь не уйти от меня. И я тебя не виню. Я готов к этому. Но уйти можно по-разному. Это надо сделать красиво. Достойно. Ты ушла так, как будто тебе нечего терять. Будто меня не было и нет. Не надо предавать меня, Заяц. Меня, наши чувства. Себя. Я чувствую себя отработанной черной, грязной рудой, развалившимся на куски материалом. Извини, но я будто измарался в пошлости… Тут дело не в ревности… Я украл деньги, я собирался украсть тебя, но я не чувствовал себя преступником. Сейчас же я чувствую себя соучастником грязного дела…»

Словом, написал злое письмо.

Герман приготовился ждать Еву в скверике целую вечность, начиная с самого утра. Время уже не имело значения. Опять припекало, а в душе царила зимняя звенящая пустота, заполненная разряженным морозным воздухом. Кислорода явно не хватало, стоять было тяжело. Но она вышла вскоре после того, как он появился. Как будто тоже искала с ним встречи. Он подошел к ней, нащупал в кармане ребристый конверт, с бритвенно острыми краями, словно лезвие топора палача. Но его остановило ее окаменевшее лицо, постаревшее и такое милое. Она произнесла обессиленным шепотом, глядя куда-то сквозь него:

– Я проплакала тогда всю ночь. Меня заперли, отобрали телефон и не выпускали до тех пор, пока я не согласилась выйти замуж за Женю. Я долго отказывалась принимать пищу, голодала, а потом… мама… У меня нет никаких сил и чувств. Пожалей меня. Оставь меня. Я не знаю, что сказать. Все кончено.

«Снеговики в жару не живут», – по-дурацки подумалось ему, и он сказал:

– У тебя перестали блестеть глаза.

На душе сразу стало легче. Это было просто физическое ощущение: с твоих плеч сняли небосвод. Стало легче дышать, плечи распрямились. Герман Алексеевич с удовольствием подумал: «Опущу-ка я письмецо в мусорный контейнер. Там ему самое место».

17

Она ушла.

Он по-прежнему стоял, не в силах сдвинуться с места.

Казалось, небо, оставшись без опоры, упало на землю, все вокруг покрывается гарью и пеплом. Только произошло это неслышно и незаметно. Играют дети, светит солнце. Никто не замечает рухнувшего небосвода. Пожалуй, этот милый абсурд мало похож на гибель звезды. Или все же похож?

Непонятно было, как жить дальше: стоять, идти или падать? Все это забавно напоминало ситуацию со вселенной: неясно, как быть с неукротимой бесконечностью, но Вселенная упорно существует, невзирая на проблемы человека. Так и с любовью. Вроде бы, конец, тема исчерпана и закрыта; но в каком-то смысле все только начиналось. Гибель чего-то одного становится рождением чего-то другого. Да, да, это и есть формула бесконечности. Вселенная родилась оттого, что погибла звезда. Рождение через смерть: гармония. Как же я не додумался до этого раньше! Вот отчего всякому рождению сопутствует легкая печаль (начало жизни – начало пути к смерти), а всякая смерть воспринимается с некоторым облегчением: хуже уже не будет.

Непонятно было, как и зачем продолжать жизнь, зато ясно стало, что он прожил свою жизнь не зря. Любовь и Вселенная, Вселенная и Любовь… Их объединяет бесконечность. А также пространство и время. Любовь – это особая форма времени и пространства. И я там был, мед-пиво пил…

Краем глаза он привычно поймал высоко взошедший диск солнца. Сознание механически отметило: день опять будет солнечным и жарким. Опять…

На душе было темно.

Мужчина двинулся по улице, кажется, в направлении, противоположном тому, куда удалилась Ева, а возможно, и вслед за ней. Земля ведь круглая. Постепенно в такт его шагам заструились мысли, просветляя душевный мрак. Весь мир – сплошные загадки. Куда ни кинь взгляд – везде сплошные тайны. Микробы? Тайна. Есть ли жизнь на Марсе? Загадка. Что такое любовь? Неясно. Что есть истина? Бог его знает. Кто ты такой, кто я такой? Неизвестно.

Мир есть сплошной неведомый туман, похожий на космическую пыль. Таков будет сюжет следующей моей картины. Почти не сомневаюсь, что правдиво изображу то, чего никогда не видел. Космонавты подтвердят.

С неожиданной ясностью перед Германом возникло одно воспоминание, связанное с юностью. Воспоминание было ярким, цветным, словно все случившееся произошло вчера. Герман шел по лучу, переходящему в объемную радужную спираль, расширяющимся тоннелем соединявшую луч с Млечным Путем. От сегодня до юности и от Земли до звезд было рукой подать. И сейчас он чувствовал, что идет по тому же тоннелю, и на душе, как и раньше, становилось радостно и тревожно. В сорока девяти жили вечные семнадцать. И вечные двадцать один.

Сначала он на секунду испугался своего видения, потому что вспомнил о примете: картины детства и юности всплывают ярко, в деталях, давно позабытых, перед смертью; потом так же быстро успокоился: что-то подсказывало ему, что жизнь и смерть как-то связаны с любовью и бесконечностью.

После этого он вернулся на Землю, и ему стало горько. Любовь не состоялась, а ты живешь по-прежнему, и небо вновь на своем месте, и нет особых катастроф. Вот я иду и не падаю. Она ушла – походкой твердой. Никто не умер. Вроде бы ничего не изменилось. Где же наказание за то, что не сберегли любовь?

А наказание в том, что ты не проживешь жизнь, которую мог бы прожить. Ты не получил того, что мог бы получить. У тебя украли твою жизнь. Тебя лишили яркого будущего. Твоя обычная, гарантированно серая жизнь и есть реальное наказание. Поэтому вместо «ничего не случилось» правильнее сказать: «случилось страшное: ничего не случилось». Ты навсегда лишился ярких красок: всплесков эмоций, сюжетов, виражей, куражей, ее щебета. Ты лишился другой жизни. Разве это не наказание?

Он продолжал идти по тоннелю то ли назад, в прошлое, то ли вперед, в будущее. Ему опять вспомнилась нехорошая примета: все, пережившие клиническую смерть, попадали в тоннель. Но на этот раз он не испугался. Ему стало интересно: что там, в конце тоннеля?