Дорогами войны. 1941-1945

А корабль держится!..

Никого на носу. Осталось до «купели» метра полтора…

– Мама, мамочка!..

И – за борт! Как в кипяток.

После рассказывал Бумберс: «Мы… это, когда было метра три до «Ударника», прыгнули. Я, Данилушкин, Крастыньш. Простояли до Гогланда – негде было сесть, столько людей спасли матросы…» Рассказывает Петя Акентьев: «Я тоже сделал сальто, но… попал за борт, между двух корпусов. Как мене не раздавило, не сделало из мене блин – удивляюсь. Ору. Подали с «Ударника» конец, я уцепился за него зубами, как вошь за кожух!» Жора-лейтенант: «Документы утопил, не знаю, что делать. Смотрю, механик Кире пояс надевает… Вместе прыгнули за борт, волны разбросали нас… Вдруг: слышу голос Гриши. Шлюпка на гребне волны! Кричу, захлебываюсь… Замерзаю, чувствую: конец. Нащупал пистолет в кармане, но пальцы не подчиняются… Теряю сознание. Потом – шум! Шум мотора слышу! Морской охотник! Кричу… Подобрали».

Комиссар Фролов: «…Кажется, не помню, я за какой-то ящик ухватился, потерял сознание. Как иголку в сене, обнаружил меня «Ударник». Ефимов, командир, старый мой приятель. Спасибо ему».

…Мешают валенки. Начинаю стаскивать их, захлебываясь, под водой. Пробкой вверх, на трехметровую волну! Руки – грабли, молочу локтями подальше от корабля, а то утянет с собой. Вокруг – головы, ящики…

– Маруся, – кто-то кричит, – прощай!

– Вставай, проклятьем… – голос тонкий, обрывается.

– В господа… в адмиралов… Не умеют воевать! Аааааа!

Теряю сознание. Очнулся от грохота: «Вирсайтис» вертикально (все с него осыпалось)… На фоне луны. Постоял так с минуту и… пошел вниз, как решившийся на все самоубийца. Тихо стало. Никто не поет, не ругается. Ктото рядом хекает… Двое в гимнастерках. Глаза красные, навыкате, хватают меня за ноги, за шею…

– А ну, отлупись на два лаптя в сторону! – кричу акентьевскую фразу и ухожу с этими двумя под воду. И там, вопреки психологии утопающих, они меня упускают.

…Звездочка. Маленькая, но яркая. Низко так, кажется, метров десять до нее. Венера? Марс?

Я из седых глубин земного горя
Лицом тянулся к утренней звезде…

Все, хватит! Не на что больше надеяться, все наши корабли ушли. Руки по швам – пошшел вниз.

Страшно быстрое кино крутит передо мной мою жизнь: мама повязывает платок (у меня болят уши), Галка целует, привстав на цыпочки, технорук Петровский (в военном) смотрит мне в глаза…

Нет, нет! Если каждый вояка будет так легко сдаваться… Выталкиваю себя! Глубоко, однако, я успел утонуть. Хватаю, как рыба, воздух… Винты! Проворачиваются, «живые». От винта! На корме… Не по-нашему написано… Неужели немцы подбирают? Нет уж, сучки, лучше я сам… Гребу локтями. А что же там написано? Да… это же «Лайне»!

– На «Лайне»! Спасите! – кричу. (Слева, на луне, черные головы-валуны. Цепляются зубами за поданные концы, срываются…) – Спасите!

– А ты кто такой? – почему-то спросили с мостика.

– Сигнальщик с «Вирсайтиса»!

Бросили спасательный. Меня стало ветром относить от корабля. Отпускаю круг. Смотрю: шлюпка на талях по правому борту. Я к ней. Два человека качаются вверх-вниз. Уловил момент – раз! – локтями за борт.

– Забрасывай ноги! – кричат.

– Нет ног, отморозил, кажется.

– У нас все равно нет врача! – пьяный голос. Набрасывают, однако, под мышки петлю. Все. Выключился. Снится: кто-то, подбрасывает меня вверх. Больно. Возвращаюсь к жизни. «Подорвались, подорвались!» – слышу. Открываю глаза: красноармейцы сбились у люка, лезут друг на дружку… Паника.

Бежать не хочется. И не могу: все тело – сплошная рана. Осматриваю себя, как та английская бабка у Маршака: «Ей-богу, это не я!» Я на решетках над котлом, в валенках, в белых брюках, гимнастерка с ефрейторской штукой в петлице; на голове полотенце… Уши – потрогал – волдыри.

Возвращаются на прежние места красноармейцы: это был не взрыв – шуровку уронили в кочегарке! Нервы… А вот это уже настоящий взрыв! Но никто никуда не побежал. Узнали: канлодка «Волга» подорвалась. Но идет самостоятельно.

На мертвых ногах спускаюсь с просушки вниз.

– О, явление Христа народу! Жив, крестничек? – радостно шумит чумазый, пьяненький слегка, кочегар. – Я – Ваня! А ты?

– А я – Саня!

– Елочки! Я думал: хана тебе. Честно. Пульс пропал, положили тебя на юте с теми… которым все равно, где лежать. Между прочим, там лежит ваш старшина 2-й статьи, комендор, Потатуев, кажется, его фамилия? В живот чем-то… Кричал, просил добить. …Так вот, лежишь ты там, а мне обидно: чуть не накрылся из-за тебя. Вынул из кучи и давай тебе искусственное делать. Даже паром из шланга подогревал! Учти. Может, и меня когда из беды вынешь, война-то, видать, длинная будет. Тут еще ваши есть. Идем, покажу.

Открываю дверь… Яркий, прекрасный свет над столом! Кузя, Лобанов бросаются целовать, предлагают выпить. Что-то синее (денатурат?).

Я плачу… Заводят патефон.

Бей, винтовка,
Метко, ловко…

Какая прекрасная песня! Самая лучшая на свете…

– Эсминец, эсминец по курсу! А наших здесь нет… – разнеслось по канлодке.

«Лайне» все свои снаряды давно уже раскидала. Еще на Ханко. Туман. Впереди – силуэт большого корабля. Что-то будет?.. Лобанов:

– Товарищи! Тише! Это же мой танкер! Он здесь еще с августа, когда из Таллинна шли, дрейфует… Не хочет тонуть, как человек…

Все облегченно вздохнули. (Но… командиры-то, по-моему, должны бы знать место притопления танкера? Должны!) Новая беда: открылся Гогланд, а обогнуть его – нет паров, все сгорело в топке. Снова бросают ребята в огонь кто что: бушлаты, шинели, ломают сохранившееся дерево надстройки.

Эсминец «Свирепый» встречает нас. Раньше бы встретил, когда без хода были. Ну, ладно. Как говорится, как бы бабка ни хворала, лишь бы к сроку померла. Дошли!

А морозец-то того… Хорошо, хоть гора от ветра закрывает. Командование острова поселило нас, утопленников, на отдых в помещение… не то финский домик, не то сарай. Солома!

Зарываемся, как в детстве, согреваемся помаленьку. Ожили ребята, робкая радость в глазах. И печаль. Столько товарищей потеряли…

«Сколько-то нас, с «Вирсайтиса», осталось? – думаю. – Здесь, в сарае, пока налицо трое – Кузя, Лобанов и я».

4 декабря. Утро. Интенданты сухарей прислали. А чем размочить?

Где-то матросы откопали ржавый чайник, бегу на стоящий напротив сторожевик «Коралл».

– Нет у нас кипяточку! Нет, ничего у нас нет. Повадились! – истерично завопил мордастый, в замасленной робе краснофлотец. Я замахнулся врезать чайником, но псих вовремя захлопнул дверь камбуза.

«Вот гады! Правду говорил про них Акентьев – жлоб на жлобе», – матерясь, бегу ни с чем в сарай.

На вопросительные взгляды ребят я сбрехал:

– У них воды пресной нет (скажи я правду – «Кораллу» не избежать абордажа).

Сидим в соломе, живем – сухари жуем, снегом запиваем.