Состав преступления (сборник)

Валька потом горько, горько плакала. Только тогда стало ясно, как любит она Олега. Но предательства простить не умела.

И снова мы собирались втроём у неё, у нас, болтали часами, смеялись.

Когда кончилась наша ссылка и пришла пора расставаться, Валька позвала к себе и предупредила, что в аэропорт не поедет и плакать не будет. Мы выпили водки, съели котлеты, потом она села за пианино, пела хулиганские, матерные частушки и плакала, плакала, плакала…

Писать она не стала. Да и заранее предупредила. Мы сначала рассказывали ей в письмах обо всех наших новых мытарствах уже в Ленинграде, но ответа не было. Перестали писать и мы. Потом узнали, что из Курагина она уехала. Куда?

Проходит время, а я всё чаще вспоминаю её, всё больше скучаю.

Валька, где бы ты ни была, откликнись!

День рождения тёти Нади

– Ленка, ты приготовишь мне день рождения?

– Конечно, тётя Надя.

– Я куплю. Ты только скажи – чего, я куплю…

Покупать тётя Надя страх как не любила. Ещё когда кормишь её обедом, принести на стол чего из огорода – это куда ни шло. Но покупать…

Однако на этот раз она и впрямь была готова раскошелиться. Правда, в сельском-то магазине и при желании не больно разгуляешься. Несколько плавленых сырков, пара банок рыбных консервов. Да у соседки – яйца.

Тем не менее, стол получился. Салаты были вкусными и даже красиво украшенными. Извлечённое из старых запасов копчёное мясо не потеряло вкуса. Коптят его в посёлке немцы, и делают это на совесть. А посреди всего стола – беленькая.

И пришли гости. Оглядели стол.

– Откуда повар? Уж не с Ленинграду ли?

Налили водки.

– Давай полную. Я не половинкина дочь.

Стали подвигать друг другу закуски.

– Не у мачехи росла – достану.

Выпили по первой, закусили, запели.

Гостями у тёти Нади были: наш знакомый Гриша, тоже ссыльный, сидевший по обвинению в украинском буржуазном национализме, коренастый, обстоятельный, довольно образованный и гордящийся своей образованностью мужчина лет сорока пяти. Бабка Никитична, сморщенная, в затертой «плюшке» (плюшевой кофте), похожая на всех бабок сразу. Роза, почтальонша, живая, разбитная, ещё довольно моложавая. И Ольга, худая, вся выбитая, в висящем как на вешалке пиджаке – очевидно, из той, давней жизни, с орденом Ленина на лацкане.

В молодости Ольга хорошо пела, её даже хотели взять в Москву в театр народного творчества. Но началась война, и всё кончилось. С двенадцати лет Ольга без продыха вкалывала в колхозе, голодала, надрывалась, заслужила орден Ленина и нажила язву желудка. Теперь у неё колхозная пенсия – двадцать рублей.

Муж Сёма – фронтовик-десантник – работал сторожем. Зарплата – шестьдесят рублей. Едят мало, пьют много. Сёма всё, вплоть до уксуса. Но когда тётя Надя, чтобы сэкономить электричество, не включает телевизор, она идёт к Ольге. У Ольги включают. Сидят, смотрят, лузгают семечки.

Есть у них и ещё один член семьи – дочь Любка. С четырнадцати лет пошла она по рукам. Сейчас привела домой временного мужа. Муж этот Любку поколачивает – да всё норовит в бока, в живот, чтоб не понесла.

По праздникам и выходным Ольга надевает свой пиджак и идёт по селу. Нет, она не заявляется на чужие поминки, как делают многие старухи, чтоб покормили, напоили, платочек подали. Она просто ходит по улицам, но когда кто-то зазывает и подносит стаканчик, выпивает и поёт.

Вот и сейчас, чуть закусив после первой, Ольга запела, затянула песню с бабкой Никитичной, близко сдвинув головы и глядя друг на друга. Голоса громкие, а слов не разобрать. Только и расслышали: «Ох, мороз, мороз, не морозь меня». «Не морозь» – звучало твёрдо, без мягкого знака, приказно, не просительно.

Распахнулась дверь. На пороге соседка.

– Ольга, там Сёмка зятя убивает.

Вскочили все. Бабка Никитична так заторопилась, что упала на пороге, пришлось поднимать. Собрались идти разбираться, кто кого убивает, и Толя с Гришей, да я удержала. Уж очень откровенно в голосе соседки любопытство слышалось – не страх.

– Никто никого не убьёт. Здесь дело семейное. Вам, чужакам, соваться нельзя.

Дело действительно оказалось семейным.

Пришёл Сёмка домой, а Любка на полу валяется без сознания. То ли муж побил, то ли сама в обморок упала, и такое с ней бывало. Сёма сразу с кулаками на зятя кинулся. А тот парень крепкий, легко оттолкнул Сёму, да и врезал ему.

Выбежал Сёма во двор, схватил топор и крикнул соседкам, что на завалинке сидели:

– Бабы, айдате, я зятя убивать буду.

Вот тогда за Ольгой и прибежали.

А Сёма тем временем и вправду пошёл на зятя с топором, тот топор вырвал и звезданул тестю. Свалился Сёма на пол. В это время и Ольга подоспела, бросилась на зятя. Но тут пришла в себя Любка и с криком: «Не бейте моего мужа!» – укусила мать в затылок. После чего Ольга свалилась на кровать и заснула. А чуть попозже расползлись по кроватям и другие участники драки.

Когда мы вышли из дома провожать Гришу, все соседки сидели напротив Ольгиного дома, как в партере, и ждали, не произойдёт ли там ещё чего.

Нам с мужем оставалось прожить здесь в ссылке год и месяц, Грише – три года и одиннадцать месяцев.

Котовская история

Когда мы поселились у тёти Нади, Васька был обычным деревенским котом: худой, грязно-серый, настороженный, ни на какую ласку не идущий. Тётя Надя его, конечно, кормила, но уж очень нерегулярно. Бросит, бывало, кусок мяса: «Жри, той враг, быстрее меня жрёшь».

Мы поставили Ваське специальную миску, стали наливать и накладывать в неё всё то, что ели сами. Васька отъелся, стал гладким, вальяжным. Выяснилось, что он даже красив, и шерсть у него серая, блестящая, и на ласку он откликается.

Но тут тётя Надя, отродясь не испытывавшая к животным никаких тёплых чувств, вдруг взяла домой маленькую кошечку. Правда, было и объяснение: коты ленивые, мышей не ловят, кошка подрастёт – будет ловить.

Очень обиделся Васька. Злобно зашипел на этот бело-чёрно-жёлтый комочек. И ушёл из дома. Дня два или три пропадал. Вернулся. Врезал лапой кошечке между глаз. Но потом помирился и даже стал её воспитывать.

Так в доме появилась Катька. Маленькая (кошки этой породы так и остаются миниатюрными), на белом фоне жёлтые и чёрные пятна. Веселая, ласковая, игрунья. Даже в хате с ней как бы теплее стало.

Мы поставили вторую миску. И было забавно смотреть, как ел каждый из своей, косясь на другого, как, когда наступало насыщение и своя еда переставала привлекать, Васька шёл к Катькиной миске, а Катька – к его, и ещё что-то там доедали.

Очень легко коты поддавались воспитанию. Однажды Катька порвала нужную бумагу, муж небольно наказал её. Катька не обиделась, сама скоро пришла ластиться, но с той поры бумаги могли лежать где угодно, Катька их не трогала.

Они сами выбрали себе своих людей. Катька вспрыгивала на колено к мужу и, вытянувшись, вместе с ним смотрела в телевизор, а Васька ещё с порога урчанием оповещал меня, что идёт ласкаться, и, забравшись, положив голову мне на плечо, начинал тянуть мою руку, чтобы самого себя ею гладить.

И всё было бы хорошо с котами, но тётя Надя невзлюбила Ваську. Скорее даже не так: он просто стал ей не нужен, когда подросла кошечка. И кормить ей его было не надо – мы кормили, и всё равно – то толкнёт, то ногой ударит.

Многое мы ей спускали – и скупость, и хитрость такую явную. Всё это было как-то объяснимо – жизнью её, судьбой переломанной. А вот тут… И спорили, и ссорились, и я уже вовсю была настроена искать новое жильё, как муж нашёл довод: «Тётя Надя, есть статья закона, запрещающая издеваться над животными». – «Так он же мой!» – «Ну и что? Роли не играет. Всё равно могут привлечь».

Задумалась тётя Надя. Но больше – при нас, во всяком случае, – Ваську не била.