Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус

При всем том он находил время и возможности удовлетворять свою «страсть к рисованию». Правда, эта страсть его «тоже губила»: «Я ударялся в часы досуга в карикатуры. Делал директора, учителей, офицеров мелом на досках, на столах, словом, где ни попало, что тоже умаляло мои баллы. Но зато у учителя Алексея Алексеевича Алексеева был на лучшем счету»[101 - Боголюбов А. П. Указ. соч. С. 12, 13.].

Продуктивной учебе воспитанников и, особенно развитию их творческих способностей, во многом способствовала «своеобразная постановка учебного дела и распределение дня:

побудка: 6:30;

утренняя гимнастика: 7:15–7:30;

утренний чай: 7:30–7:45;

первый урок: 8:00–9:25;

второй урок: 9:30–11:00;

завтрак и свободное время: 11:00–11:30;

строевые учения: 11:30–13:00;

третий урок: 13:00–14:30;

свободное время: 14:30–15:30;

обед: 15:30–16:00;

свободное время: 16:00–19:00;

приготовление уроков: 19:00–21:00;

вечерний чай: 21:00–21:15;

желающие ложиться спать: 21:15;

всем ложиться спать: 23:00».

Так было, утверждает А. Н. Крылов, «чуть ли не со времен Крузенштерна <…> и продолжалось при Епанчине». «Время с 7 до 9 ч практически было также свободное, номинально оно предназначалось для “приготовления уроков”, т. е. надо было сидеть у своей конторки и не разговаривать, а заниматься чем угодно, не мешая другим, хотя бы решением шахматной задачи, чтением любой книги или журнала. <…> Это обилие свободного времени, не раздробленного на мелкие промежутки и не занятого чем-нибудь обязательным, способствовало развитию самодеятельности и самообразования, поэтому громадное большинство занималось по своему желанию тем, что каждого в отдельности интересовало: многие изучали историю, особенно – морскую, читали описания плаваний и путешествий, литературные произведения, занимались модельным делом или постройкой шлюпок и т. п. Я лично заинтересовался <…> математикой, изучая большею частью по французским руководствам университетские курсы, далеко выходящие за пределы училищной программы. <…> общее направление преподавания было при Епанчине: “как можно меньшему учить, как можно большему учиться самим”»[102 - Крылов А. Н. Мои воспоминания // Собрание трудов академика А. Н. Крылова. Т. I. Часть первая. М.; Л., 1951. С. 63–55. Подчеркнуто нами. – А. Б.Крылов Алексей Николаевич (1863–1945) – кораблестроитель, математик, механик; генерал флота (1916); академик РАН (1916); Герой социалистического труда. Учился в Морском училище в 1878–1884 гг.Епанчин Алексей Павлович (1823–1913) – директор Морского училища (1871–1882), одновременно (с 1877) – начальник Морской академии. Адмирал (1909).В. В. Верещагин и К. М. Станюкович приводят несколько иной распорядок дня: 6 – подъем, умывание, фронтом – в зал, молитва; 7 – свежая булка и сбитень, позднее – чай; 8–11 – классы; 11 – пеклеванник (позднее – 2 тонких ломтя черного хлеба); 11

–13 – фронтовые учения (гимнастика или танцы); 13 – обед; до 15 – свободное время; 15–18 – классы; 18–20 – приготовление уроков; 20 – ужин; 22 – отбой.].

Ярким пятном остались эти вечерние занятия и в памяти Д. Ф. Мертваго: «Придя от ужина, воспитанники расселись по своим пюпитрам; приготовляли уроки к следующему дню <…>. Лампы горели ярко, температура чудная и обитатели залы, после вкусного и здорового ужина, в отличном настроении духа, – каждый занимался своим собственным делом»[103 - Из записок Д. Ф. Мертваго. Морской кадетский корпус. 1856–1858 гг. // Морской сборник. Пг., 1918. Т. CDVI. № 12. Декабрь. С. 45–61.].

В. В. Верещагин замечает: «Прилежные сидели за уроками часов до 11, до 12 и далее, да кроме вставали рано, иногда в 4, 3 даже в 2 часа, особенно к экзаменам»[104 - Детство и отрочество художника… С. 142–143.].

Имея в виду эту «роскошь свободного времени», А. Н. Крылов замечает: для «одаренного, любознательного и способного юноши <…> это был наиболее подходящий тип школы: она не заглушала его способностей, а давала им свободно развиваться и помогала выработке навыка самому искать посильного ответа на вопросы юного и пытливого ума»[105 - Крылов А. Н. Памяти князя Б. Б. Голицына. Речь на заседании Физического отделения Русского физико-химического общества // Природа. 1918. № 3.].

Очевидна, таким образом, атмосфера творчества, поиска. В такие часы избравшие военно-морскую стезю закладывали основы будущей блестящей карьеры, А. П. Боголюбов и В. В. Верещагин рисовали, К. М. Станюкович писал стихи (в 1859 г., будучи гардемарином среднего отделения, стал публиковаться в ж. «Северный цветок»), Н. А. Римский-Корсаков писал Первую симфонию, П. Н. Дурново переводил французских и английских авторов по заказу издательства.

В распоряжении воспитанников была библиотека (к концу первой четверти XIX в. в ней насчитывалось 8519 томов и 287 топографических и морских карт)[106 - Там за Невой моря и океаны. История Высшего военно-морского ордена Ленина, Краснознаменного, ордена Ушакова училища имени М. В. Фрунзе. М., 1976. С. 77.].

Для некоторой части воспитанников, неважно подготовленных для учебы в Корпусе, но чрезмерно самолюбивых и честолюбивых, была характерна зубрежка. «Совершенно был поглощен ежедневными уроками, – писал о себе В. В. Верещагин, – которые приходилось старательно долбить, занимаясь до 12 часов ночи, вставая в 3–4 утра, чтобы не уступить своего места в классе. <…> Осмысливал я преподаваемое плохо, но что непременно нужно было учиться – это знал; знал, что без этого не быть офицером, а не быть офицером – срам!»

Эта борьба за место в классе производит впечатление ненормальности, какой-то болезни: «Здесь, в 1-й роте, поступил к нам сын известного адмирала Завойко, очень тихий, но чрезвычайно самолюбивый мальчик, еще более меня полагавший всю суть учения в выучивании уроков; он пошел сначала четвертым, потом был некоторое время третьим и употреблял невероятные усилия для того, чтобы, сбивши меня, сесть вторым (первым шел Петр Дурново. – А. Б.), хотя безуспешно. Бедный мальчик почти не спал из-за долбления уроков, ложился очень поздно, вставал рано, но я делал не только то же самое, а еще больше: слышишь, бывало, что Завойко велит будить себя в 4 часа, – велишь растолкать себя в 3 и 2. Встанешь, посмотришь: Завойко еще спит – идешь потихоньку в своему столу, зажигаешь свечу и начинаешь долбить. – А Завойко все спит – отлично – значит я выучу тверже его! <…> Я выдержал эту гонку, а он надломился и умер, как доктора засвидетельствовали, – прямо от истощения сил. <…> Жертвой такого же рвения к учению был еще один воспитанник – Бекман, шедший 6-м по классу. <…> Несмотря на все усилия директорского сынка сбить меня с места и сесть вторым – это ему не удавалось, так как и я не зевал, долбил за двоих». (Странно, что 40 лет спустя В. В. Верещагин писал об этом с нескрываемым удовлетворением.)

Естественно, толку от такого «долбления» было мало, и Верещагин признавался: «Если бы меня спросили то же самое, что я отвечал на экзаменах, неделю спустя – я ничего бы не ответил, до такой степени велико было желание “хорошо ответить” и мало старания усвоить себе суть выученного». Причина была еще и в том, что крен был явно не в сторону морской службы: «нравились из наук история, география», «танцевал с увлечением», «молился старательно», но «не люба была арифметика, алгебра, геометрия – вообще математика», делать вычисления «казалось трудным, скучным, незанимательным»[107 - Детство и отрочество художника… С. 143, 178, 197, 215–216. Речь идет о сыне директора МКК Василии Давыдове.Это «долбление» и борьба за место в классе Верещагина отодвигали на второй план даже любимое рисование: «В Морском корпусе я рисовал, но нельзя сказать, чтобы особенно много, так как погоня за баллами и нежелание дать другим обогнать себя по классу брали у меня все время» (В. В. Верещагин – В. В. Стасову, 20 марта/1 апреля/ 1882 г. // Верещагин В. В. Избранные письма. М., 1981. С. 120).].

По К. М. Станюковичу, продуктивно использовали свободное время немногие: «Прилежные готовили уроки и делали задачи, немногие читали; большинство бродило по коридорам, по ротной зале и собирались курить в ватерклозете, предварительно поставив часового. Близкие приятели и друзья ходили попарно и “лясничали”». Время для приготовления уроков будто бы даже раздражало кадетов: «Занимайся или нет, но сиди! Это принудительное сидение, разумеется, не по нутру было кадетам, и они то и дело перебегали один к другому или уходили в умывалку поболтать или покурить в своем излюбленном месте». И только время после ужина и до отхода ко сну «было самым любимым временем для разговоров и интимных бесед будущих моряков».

«Развитие кадет того времени было довольно слабое, – утверждает К. М. Станюкович, – чтение было не в особенном фаворе. <…> Очень малочисленный кружок, который читал и интересовался кое-чем, не пользовался никаким авторитетом, а на двух из нас, писавших стихи, смотрели с снисходительным сожалением, как на людей, занимающихся совсем пустым делом. <…> Разговоры и споры, которые велись, имели в большинстве случаев предметом: молодечество, удаль, самоотвержение. Многие закаливали себя: ходили по ночам на Голодай и на Смоленское поле. <…> Спорили и очень часто спорили о том, следует ли повесить двух-трех матросов, если взбунтуется команда, или следует их просто-напросто отодрать как сидоровых коз».

(Прервем Константина Михайловича и заметим: и 30 лет спустя либеральные шоры не дали ему понять, какой серьезный, жизненно важный для военного корабля вопрос обсуждали его юные товарищи. По сути, речь шла о способах обеспечить должную дисциплину. Бунт на военном судне ставил под угрозу его боеспособность, сохранение его как боевой единицы, сохранение его вообще. Разумеется, бунт должен быть подавлен, и речь, действительно, могла идти лишь о степени жесткости этого подавления: вздернуть двух-трех или хватит хорошей порки? Обсуждая способы подавления бунта, кадеты исходили из наличного набора средств, далеко, согласимся, не гуманных.

Позднее власть, поддавшись, к сожалению, либеральным веяниям, сделала именно эту ошибку: упразднила старую систему средств обеспечения должной дисциплины на военном корабле, не предложив ничего взамен. В результате офицер оказался без законных средств заставить себя слушаться и поддерживать свой авторитет. Мудрено ли, что в этих условиях матросы, в большей части непривычные к морю и боящиеся его, ленивые, видящие в корабле тюрьму, а в службе – каторгу, постоянно от нее отлынивающие или выполняющие ее спустя рукава, при любом удобном и неудобном случае напивающиеся до положения риз, наглые, всегда недовольные и без оснований требовательные, легко доступные разлагающей агитации, скоро превратились в «красу и гордость революции»[108 - См.: Б. Ш – т [Б. К. Шуберт]. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907.Команды судов у нас комплектовались «жителями центральных губерний, многие из которых видели воду только в колодце», – отмечает А. Н. Крылов, объясняя «Цусиму» (Собрание трудов академика А. Н. Крылова. Т. I. Часть первая. С. 241).«Раз дисциплина признана как единственное средство для поддержания порядка в воинских командах и как залог успешного выполнения их назначения, – справедливо утверждает Б. К. Шуберт, – она должна быть поддерживаема всячески, и начальник не смеет останавливаться ни перед какими мерами, чтобы во всякий момент поддержать во вверенной ему части как дисциплину, так и всю силу своего авторитета. Никакие послабления, чем бы они не были вызваны, здесь недопустимы». А по поводу позорных страниц в истории русского флота (восстания в Кронштадте, на крейсере «Память Азова» и др.) с горечью замечает: «Все это плоды системы мирного успокоения и компромиссов, к которым прибегало начальство в то время, когда движение могло быть еще задушено строгими мерами» (Указ. соч. С. 159–160, 162).].)

«Спорили, – продолжает К. М. Станюкович, – прилично ли настоящему моряку влюбляться или нет, рассуждали об открытии Северного полюса, но никто не говорил о карьере, о выгодных местах, никто не смотрел на плавание как на возможность получить лишнюю копейку, и никто не смел даже заикнуться о достижении успехов по протекции».

Беседы кадет, замечает К. М. Станюкович, не отличались отвлеченным характером и не имели в виду решение каких-нибудь общих вопросов, волновавших в то время общество. (Трудно разделить этот упрек: кадет Станюкович склонен был к отвлеченным беседам, питал интерес к общим вопросам, так он и сбежал с флота при первой возможности. И что это за «общество», которого не волнует внешняя безопасность страны и способность ее обеспечить? Куда тоньше в этом отношении нарисованный им батюшка: «“Не в попы тебе, свет, идти, а в морские офицеры”, – снисходительно говорил он, замечая нетвердость в текстах»[109 - Станюкович К. М. Указ. соч. С. 280–282, 273.Голодай – один из островов в дельте Невы, Смоленское поле – район Петербурга; тогда – пустынные места.Бессребреничество будущих офицеров отмечал и А. С. Зеленой: «Во все продолжительное пребывание мое в Морском корпусе я никогда не слышал, чтобы кто-либо из воспитанников, кадет и гардемарин, когда-либо говорил или рассуждал о размерах ожидаемого его после выпуска в офицеры жалования, хотя оно было действительно весьма ограниченное. Мы в корпусе никогда об этом не говорили и не думали» (Зеленой А. С. Воспоминания о Морском кадетском корпусе // Исторический вестник. 1901. Т. 83. № 2. С. 605. Автор провел в Морском корпусе с января 1836 г. по август 1844 г. и «около двух лет офицером в Офицерских классах»).].)

Почти то же пишет и Н. А. Римский-Корсаков, также не склонный к военно-морской службе и не любивший ее: «Вообще за все время 6-летнего пребывания моего в училище я не могу похвастать интеллигентным направлением духа в воспитанниках Морского училища. Это был вполне кадетский дух, унаследованный от николаевских времен и не успевший обновиться. Не всегда красивые шалости, грубые протесты против начальства, грубые отношения друг с другом, прозаическое сквернословие в беседах, циничное отношение к женскому полу, отсутствие охоты к чтению, презрение к общеобразовательным научным предметам и иностранным языкам, а летом в практических плаваниях и пьянство – вот характеристика училищного духа того времени. Как мало соответствовала эта среда художественным стремлениям и как чахло произрастали в ней мало-мальски художественные натуры, если таковые изредка и попадались, – произрастали, загрязненные военно-будничной прозой училища. И я произрастал в этой среде чахло и вяло в смысле общего художественно-поэтического и умственного развития. Из художественной литературы я прочитал, будучи в училище, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но дальше их дело не пошло. Переходя из класса в класс благополучно, я все-таки писал с позорными грамматическими ошибками, из истории ничего не знал, из физики и химии – тоже. Лишь математика и приложение ее к мореплаванию шли сносно». Правда, «относительная грубость и низменность умственной жизни» были характерны для первых лет его пребывания в Корпусе, – замечает Н. А. Римский-Корсаков, – «на двух старших курсах почувствовалось все-таки некоторое повышение в этом отношении»[110 - Римский-Корсаков Н. А. Указ. соч. С. 36–37, 39.].

В большинстве своем – и это признает К. М. Станюкович – это была физически и нравственно здоровая среда: в ней ценились доброта, справедливость, компетентность; не уважали несправедливых и взяточников; презирали фискальство и наушничество; «всякая трусость и слабость жестоко карались, и “непротивление злу” приносило плачевные результаты». Это была «чуткая брезгливая молодежь, по преимуществу дети и родственники моряков, которые даже и во времена самого наглого казнокрадства в большинстве своем гнушались такой наживой»[111 - Станюкович К. М. Указ. соч. С. 247, 248.].

Даже в обстановке начала XX столетия офицерский корпус флота оставался на высоте. Ф. Ф. Рейнгард, назначенный 30 мая 1917 г. в Постоянную комиссию для испытания вновь строящихся и ремонтирующихся судов военного флота, был удивлен своим большим жалованием – 1080 рублей золотом в месяц. Председатель комиссии на обращенный к нему вопрос ответил: «Чтобы вас никто купить не мог». «Это нас глубоко возмутило, – вспоминал Ф. Ф. Рейнгард. – Мы все происходили из слоев общества, где благородные традиции воспитывались поколениями, и никто нас ничем никогда подкупить не мог бы. Несмотря на наступившую демократизацию и вследствие опошление нравов, нас это не коснулось. Мы остались такими, какими были, ибо с молоком матери и в кадетских корпусах нам было внушено чувство долга и порядочности, поэтому и не надо было обставлять нас так, что мы бывали в затруднении, куда расходовать получаемые средства»[112 - Рейнгард Федор. Из воспоминаний. 1917–1918 // Звезда. 2008. № 7. С. 153.].

В Корпусе строго следили за чистотой и здоровьем: «Белье меняли каждую неделю. В баню водили каждую неделю. Существовали постоянные медицинские смотры»[113 - Пилкин В. К. Указ. соч. С. 13; Смирнов Валентин. Кадеты и… повивальная бабка. Как жил Морской корпус в середине XIX века // Санкт-Петербургские ведомости. 2006. 27 мая (№ 094).].

Была отлично поставлена аттестация. «Экзаменовали не преподаватели, а экзаменационная комиссия из офицеров. В комиссии этой полная справедливость. Записки с фамилиями кадет опускались в особые урны и исключительно от воли судеб зависело у кого приходилось экзаменоваться. <…> Вообще положительной чертой Морского корпуса был, как общее правило, царивший в нем дух глубокой справедливости и полного беспристрастия. <…> Как в глазах начальства, так и среди товарищей, удельный вес каждого определялся личными его качествами. Ни знатность, ни связи, ни богатство не давали никаких привилегий. Существовало полное равенство.

<…> Чувство товарищества было очень сильно в Морском корпусе». По кадетским правилам, «с другом обязательно следовало делиться всем поровну»[114 - Пилкин В. К. Указ. соч. С. 14; Станюкович К. М. Указ. соч. С. 277.].

Среди воспитанников презиралось фискальство. «Это нехорошо», считали они. Начальство того времени, преподаватели и воспитатели не поощряли «жалобы кадет друг на друга», на доносы не реагировали, доносчиков прогоняли[115 - Станюкович К. М. Указ. соч. С. 251. Так было раньше: «Никто не смел, не хотел, да и не расчет было хотеть, сделаться “задорным” (т. е. ябедой, фискалом. – А. Б.). Коренной закон всех воспитанников корпуса был таков: с “задорным” никому не говорить. Как только кадеты узнают, что кто-нибудь “прозадорился”, тотчас же оповещают: “господа, NN – задорный! с ним никто говорить не должен!” и этот закон исполнялся свято. <…> “задорного” могли простить, если он просил прощения – так или предварительно “отдуть”» (Зеленой А. С. Указ. соч. С. 609). Так было и в начале XX столетия: «К чести наших нравов следует отнести полное отсутствие фискальства. <…> со стороны начальников разных категорий никак не поощрялось. Системы информации начальников о деятельности товарищей никогда не было» (Белли В. А. Указ. соч. С. 36).].

В. В. Верещагин подтверждает: «Товарищество понималось в этом [Морском корпусе] еще сильнее [чем в малолетнем Александровском], энергичнее: не говорить, кто накаверзил, не выдавать и под розгами, не выносить сор из избы не только офицеру, но и воспитаннику старшего класса – считалось святою, неоспоримою обязанностью, и с нарушителями расправлялись безжалостно; даже перед полной очевидностью надобно было говорить “нет”, когда то требовалось классом».

Ему, индивидуалисту, это не нравилось: «В противоположность многим, вероятно, большинству моих сверстников, я не любил товарищества, его гнета, насилия, каюсь – теперь это можно, – что я только молчал, притворялся, только показывал вид, что доволен им, так как иначе меня защипали бы». И 40 лет спустя не понимал, что культивируемый в Корпусе дух товарищества – одно из условий выживания в боевых условиях, и говорил «обдуманно, что принудительное, казарменное товарищество, действительно закаляя дух в известном направлении, не формирует характеров, а скорее сравнивает, нивелирует их, что оно уничтожает такое драгоценное качество, как наивность, самобытность и в значительной мере совестливость, – сколько чудовищно безнравственного по отношению к каждому отдельному лицу, каждой отдельной совести – в товариществе уважалось как высоконравственное, как молодечество, доблесть».

Единственное, что он принимал, находя справедливым, – это строгое преследование ябедничества, фискальства: «Это была, кажется, единственная разумная, симпатичная черта кадетского самоуправства».

«О милое товарищество, – заключает Верещагин, – перед которым многие так преклоняются, – власть нахальства, невежества и заскорузлости не умерла в вас; пройдохи и плуты пользуются вами для своих целей в корпусах, в училищах и далее в жизни»[116 - Детство и отрочество художника… С. 84–85, 131, 204.].

Конечно, В. В. Верещагин заблуждался. Куда ближе к истине мнения других воспитанников Корпуса. Между нами, – утверждал М. А. Пещуров, – «существовал тот esprit de corps[117 - Esprit de corps – корпоративный дух, спаянность (фр.).], который так блистательно проявил себя при обороне Севастополя, где на одном и том же месте безропотно умирало 30 и более офицеров, сменяя друг друга, и все были воспитанниками того же Морского кадетского корпуса»[118 - Пещуров М. Очерк моей жизни. СПб., 1881. С. 15.Пещуров Михаил Алексеевич (1823–?) окончил МКК мичманом (1841), лейтенант (1847); уволен для определения к статским делам (1850).]. Эта сплоченность, этот дух товарищества, по мнению А. С. Горковенко, составляли «моральную силу нашего общества. <…> Мы были в точном смысле однокашниками и остались ими до старости. <…> Сойдясь с остатками товарищей на 35-й годовщине нашей службы, мы обрадовались друг другу, как дети одной разрозненной семьи»[119 - Горковенко А. С. Взгляд на прошедшее. Воспоминания // Морской сборник. 1876. Т. 154. № 6. С. 60, 61.Горковенко Алексей Степанович (1821–1875) – воспитанник МКК (1832–1837), мичман (1837), окончил офицерские классы лейтенантом (1841), адъютант начальника 2-й флотской дивизии А. А. Дурасова (1841), офицер на «Камчатке» (1848–1851); упал с мостика и расшиб голову, более месяца в госпитале (1851); капитан-лейтенант, адъютант инспектора морских учебных заведений (1851); капитан 2-го ранга, воспитатель вел. князя Николая Константиновича (1856); капитан 1-го ранга (1858); вице-директор Гидрографического департамента Морского министерства (1860); контр-адмирал (1862); вице-адмирал, член Ученого отделения Морского технического комитета (1874).].

Было и негативное. После домашней обстановки и даже Александровского малолетнего корпуса Морской поражал новичков грубостью. «В новом месте, – вспоминал В. В. Верещагин, – все было казарменное и более грубое – обращение, грубый язык и грубые шутки. <…> Обращение офицеров с детьми и самих воспитанников между собою было очень резкое и грубое. С самого начала нашего приезда старые кадеты стали обращаться к нам с речами, расспросами и шутками до того казарменными и циничными, что в нашем прежнем Царскосельском обществе, очевидно, были только слабые отголоски этой загрубелости»[120 - Детство и отрочество художника… С. 128, 130–131. Это подтверждают В. К. Пилкин (Указ. соч. С. 12), А. П. Боголюбов (Указ. соч. С. 12–13).].

По Д. И. Завалишину, «это была тогда общепринятая и даже как бы обязательная система. Убеждение в необходимости ее поддерживалось отчасти грубостью нравов значительной доли воспитанников». Поступали «преимущественно дети дворянства мелкопоместного, где более, нежели у кого-либо, развиты были все привычки и злоупотребления крепостного права»[121 - Завалишин Дмитрий. Указ. соч. С. 626, 627.«Нравы самих кадет и их обращение друг с другом и в мое время были по истине варварские. И чем старше рота, тем жестче и грубее нравы и обычаи воспитанников. <…> Мы беспрестанно дрались. Вставали – дрались, за сбитнем – дрались, перед обедом, после обеда, в классном коридоре, вечером ложась спать – дрались; в умывальниках – сильнейшие драки. Мы дрались за все и про все, и просто так, ни за что, и не то, чтобы шутили, а серьезно, до крови и синяков, дрались. В этом отношении мы были воспитанники заведения действительно военно-учебного» (Зеленой А. С. Указ. соч. С. 608). Во второй половине 50-х годов, по свидетельству Д. Ф. Мертваго, «нравы воспитанников Морского корпуса несколько смягчились» (Из записок Д. Ф. Мертваго. С. 54).].

Естественно, своеобразной была и шкала ценностей: «Вообще солгать, обмануть, даже и своих домашних, не считалось в корпусе грехом – на то мы были “не бабы”. Нежность, вежливость, деликатность подвергались осмеянию, а ухарство и сила, напротив, очень ценились и уважались»[122 - Детство и отрочество художника… С. 146. И позднее, в начале XX столетия, в этом отношении ничего не изменилось: «А нравы наших юношей в младшем общем классе не соответствовали, казалось бы, тому привилегированному сословию, к которому эти юноши принадлежали. Сквернословие было в полном ходу. Обман начальства и ложь никак не считались низостью» (Белли В. А. Указ. соч. С. 35).].

Атмосфера в Корпусе была в известном смысле и нездоровой. «Я должен сознаться, – писал В. В. Верещагин, – что меня, которого мамаша старательно оберегала от всего мало-мальски неприличного, что можно было бы услышать от крестьян или дворовых людей, – долго коробило от грубости кадетских нравов. Кое-что из подробностей ужасных пороков, оскверняющих юное общество таких закрытых военно-учебных заведений, я видел здесь [в Александровском корпусе] впервые мельком и, не понявши хорошо, как-то инстинктивно отшатнулся; только уже в Морском корпусе, где вся молодежь была буквально охвачена тайными пороками, и я от ежедневного примера частию поддавался, частию боролся, снова поддавался, пока, наконец, выход из корпуса не развязал меня с этой ужасной, заразительной атмосферой»[123 - Детство и отрочество художника… С. 83–84. Это было, по-видимому, характерно для дореформенной школы в целом: «Совместное жительство [старших возрастов и младших] влекло за собою немало дурных последствий; <…> мальчики эти начинали слишком рано предаваться всевозможным, преимущественно запрещенным, удовольствиям, в ущерб здоровью и нравственной чистоте» (Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в воспоминаниях одного из ее воспитанников. 1845–1849 гг. // Русская старина. СПб., 1884. Т. XLI. Январь. С. 214).].

Руководство Корпуса признавало, что нравственное воспитание «не вполне достигает» желаемых результатов, и ссылалось при этом на нехватку воспитателей («число кадет в каждой роте так значительно и несоразмерно с числом воспитателей», что последние при всем старании не имеют возможности «внимательно изучить особенности характера и наклонностей каждого») и просчеты в приеме («в корпус поступают иногда мальчики, нравственное воспитание которых, как оказывается впоследствии, было в детстве ведено весьма небрежно»)[124 - Отчет по Морскому кадетскому корпусу, присланный и. д. директора контр-адмиралом Нахимовым за 1860 г. // Морской сборник. СПб., 1861. Т. LII. № 3. С. 2. 2-я пагинация.].