Дети перестройки. Юмористическая проза

Она медленно повернулась и тяжело ступая, направилась к выходу. У двери, наклонившись, подняла сумку и вышла из квартиры. После ухода Надежды возникла неприятная пауза. Нищета, потупив взгляд, нервно барабанил пальцами по столу, что свидетельствовало о сильном раздражении.

– Ушла, слава Богу. На этот раз, кажись, пронесло, – выдохнула с облегчением Маня. – Боюсь я её, Вась, как я её боюсь! Чего она к нам пристала-то? Что мы ей? Живём тихо, никого не тревожим.

– Она вся в мамашу покойную, – грустно промолвил Нищета, не отводя отсутствующего взгляда от входной двери. – Говорит в ней и обида, и злость на себя да на жизнь свою нескладную. Ведь ни мужа, ни детей. Жизнь не сложилась. Жалко мне её. Неустроенная она какая-то не приспособленная. Слишком, Маня, правильные у нас с нею были родители. Воспитывали, как в песне поётся: «Раньше думай о Родине, а потом о себе…». Так-то. О себе подумать как раз и не получилось.

– А кто нынче приспособленный-то? – сердито сопя, возразила Маня. – Те, которые к кормушке поближе подобраться смогли. А корма на всех не хватает. Мало его, корма-то. Какие-то крохи перепадают, вот и всё пропитание. Живут же в других странах люди. И почему-то всем всего хватает. И одежды, и жратвы. Ещё и наших дармоедов, сколько туда понаехало. Тьма-тьмущая. И всё равно – изобилие.

– Тут, Маня, вопрос намного серьёзнее, чем тебе видится. Много я над этим феноменом размышлял. И знаешь, не перестаю удивляться, почему именно нашему многонациональному народу так «повезло»? Почему именно нас семьдесят лет изо дня в день, не жалея сил и эфирного времени, убеждали в том, как хорошо мы живём и в каком нужном направлении развиваемся? С какого перепуга мы оказались крайними. Почему провидение не остановило свой взор на каких-нибудь других народах? Датчанах, бельгийцах, австрийцах, на худой конец? Господи, – с мольбою поднимая руки к потолку, возопил он, – что же ты на нас-то всё время экспериментируешь. Чем мы тебя так прогневали? За какие грехи испытания посылаешь? Наверное, те народы труднее убедить не верить глазам своим. А нас запросто. Убедили настолько качественно, что подавляющая масса наших сограждан жила и умирала в полной уверенности, как сильно им со страной повезло. И что же мы, доверчивые дети своей страны, имеем сегодня, так сказать, в качестве заслуженной награды? Мы ничего. Как не имели, так и не имеем. Даже страны, что одна на всех была и той уже не имеем, – принимая первоначальную позу, констатировал он очевидный факт.

– Нет, Вась, не гневи Бога. Какая-то всё-таки страна осталась, – рассудительно возразила Маня. – Не спорю, отсекли прилично. Много отрезали, но живём-то мы не где-нибудь, а в государстве. В жизни не поверю, что наше родное государство таких вот убогих, как мы, под забором помирать оставит. Пользы от нас, может быть, и немного, я согласна, но ведь мы свои, родные.

– А я разве говорю, что оно нас, детей своих, оставит один на один с трудностями и без поддержки. Нет! Оно непременно протянет руку помощи. Только, видишь ли, в чём вся беда, – продолжил Нищета грустно, – государство наше – это как семья. Если оно богатое, хватает всем и любимым детям, и нелюбимым, и даже приёмным. А если хронически не хватает средств, тут уж извини. С нелюбимыми да приёмными никто особо церемониться не станет. Не до них. А кто у нас нелюбимые да приемные? Учителя, врачи и приравненные к ним. Вот на них-то, да еще на нас с тобой, у бедного государства денег и не выкристаллизовывается. Потому, если всю государственную помощь принять за сто процентов, – он провел указательным пальцем правой руки по вытянутой левой, от плеча до кисти, – то, учитывая финансовые затруднения, на которых я остановился выше, нам останется лишь пятьдесят процентов, – согнул он руку в локте.

– Что-то мне это напоминает, – в раздумье произнесла Маня, наблюдая за сгибающейся и разгибающейся рукой сожителя. – Что-то знакомое. Это все, что мы получим? Пятьдесят процентов от ничего?

– Где-то в пределах этого плюс-минус один процент.

– Да что же это ты такое говоришь? – обиделась Маня. – Да неужели хуже нас на земле никого и нет? Неужели мы самые распоследние на этом круглом шарике? Нет. Это в тебе злоба кипит.

– Не обо мне речь. Система, Маня, не любит потрясений. А государство – это система. Сложно организованная система отношений, которую нельзя трясти, как грушу. Порвёшь одну цепочку, вторую.… Вроде бы и незаметно, а проходит время, и на собственной шкуре начинаешь ощущать, что и то не так, и это наперекосяк. Беда наша в том, что живём мы не так, как все цивилизованные страны. И развиваемся не плавно и последовательно, а скачками да рывками. Слишком много наша земля рождает революционеров и новаторов. А им ждать невтерпеж. Свербит у них в одном месте. Все им кажется, что и то не так устроено, и это не так быть должно. Каких-то перемен жаждут, а каких и сами не знают по слабости ума и суетливости характера. Вот возьмём, к примеру, тех же большевиков. К чему они в своё время призывали? Из феодализма прямиком в социализм. Станцию «капитализм» их паровоз пролетел не останавливаясь. В коммуне у них была остановка запланирована. А чем всё закончилось? Только-только движение революционного паровоза замедлилось, застопорилось, сразу же эти принудительно прицепленные вагоны оторвались и покатились назад к себе домой. Туда, откуда их взяли. А почему? Да потому, что там, по крайней мере, всё понятно. Свои традиции, свой уклад жизни. Всё своё, а не навязанное со стороны разными советчиками да реформаторами.

– Нет, не скажи, Вась. Была же всё-таки дружба народов. Какая-никакая, а была. Я вот помню, фильм смотрела. «Свинарка и пастух» называется. Изумительная в этой картине любовь показывается, вспыхнувшая между нашей русской свинаркой и их кавказским пастухом. Мечта, а не любовь. А ты говоришь «принудительно прицепленные».

– Любовь и сосуществование, Маня, это не одно и тоже. Я вот пример приведу, а ты сама скажешь, реальна ли такая ситуация в жизни. Представь себе на минуту, что в огромную коммунальную квартиру в каждую комнату поселили по одной семье из всех бывших социалистических республик. Представляешь. В одной комнате русская семья проживает, в другой белорусы ютятся и так далее: украинцы, прибалтийцы, кавказские семьи, молдаване, узбеки, казахи, туркмены. Короче все. А правила социалистического общежития одни на всех прописаны.

– Про правила в общежитии не знаю, но туалет и ванная одна на всех будет это точно. Жили, знаем, – продемонстрировала Маня знакомство с вопросом.

– Этот факт тоже не будет способствовать улучшению межнациональных отношений. А теперь вопрос, как говорят «что – где – когдашники». Сколько времени в сутки участковый инспектор будет проводить в этой квартире, разбирая конфликты и составляя акты о правонарушениях?

– Да ему там пункт общественного правопорядка открывать надо, – развеселилась Маня, представив картину совместного проживания многонациональной семьи. – Да и не справиться ему одному с такой разношерстной толпой.

– Вот именно, – поощрил сожительницу Нищета. – Умница, правильно мыслишь. Пойдём дальше. Возьмём, к примеру, хотя бы такой изумительный фокус, как пятилетку в четыре года, а? Планировали на пять лет, а потом выяснилось, что столько ждать некогда. Куда спешили? Весь социализм проскочили по ускоренному графику и отрапортовали. Потому что главное отрапортовать вовремя. И что самое смешное – рапортовали-то сами себе. Мол, всё в порядке, только на год раньше. Сами не понимали, что делали. Короче, плыли-плыли, приплыли, а там ничего. Имеем то, что имеем, а вернее не имеем ничего. Вот, Маня, за что я не люблю энтузиастов и реформаторов. Из-за них все катаклизмы.… Из-за этих холериков, которым тихо не сидится. Кроме вреда, нет от них никакой пользы. Это они главные нарушители спокойствия. Всё разумное и неразумное в этой жизни стремится к покою. Даже маятник, Маня, маятник от самых простых ходиков с кукушкой, если его очень сильно раскачать, он всё равно когда-нибудь остановится. Успокоится. Всё в природе должно подчиняться законам гармонии. Эх, была бы моя воля, собрал бы я всех этих революционеров на каком-нибудь отдаленном пустынном острове, подальше от нормальных людей. Пусть бы они там камни с места на место перекладывали да проекты безумные строили. И пусть там вулкан каждый квартал извергается, страху нагоняет. Чтобы понимали и принимали закономерный ход колеса истории и тишину ценить научились, горлохваты. А-а-ай, да пропади оно всё пропадом, – в сердцах бросил он, разливая содержимое второго пузырька в стаканы. – От нас с тобой всё равно ничего не зависит, так что давай лучше выпьем. Ну, что, Маня, за демократический выбор?

– Это как? – не поняла Маня. – Третья же за любовь пьется.

– Не совсем так с точки зрения соблюдения интересов всех граждан. Кто еще может – пьет за любовь, а кто не может – пьет уже за здоровье.

– Закуси и успокойся, – посоветовала Маня сожителю, ломая огурец и отдавая половину Нищете. – Чего понапрасну волну гнать. Сам же говоришь, что всё равно будет так, как есть, а не так, как нам с тобой хочется. Вечно ты огорчаешься, когда на политику сворачиваешь. У нас, конечно, житьё не ахти какое, но и твои цивилизованные страны, я думаю, не сразу такими умными стали. Тоже, наверное, помучились, пока правильно жизнь понимать стали?

– Были и у них периоды мракобесия, не спорю, – легко согласился Василий Митрофанович. – Правда, в прежние времена в этих странах правители больше своему народу внимания уделяли. Возьмём ту же Турцию. Если какой-нибудь недисциплинированный турецкий гражданин закон нарушал или ещё что-то не так, как надо делал, сразу же следовал воспитательный момент. Будь любезен, снимай штаны и садись на кол или клади голову на плаху. Выбор был. Вот откуда ростки демократии пошли. А остальной турецкий народ смотрит на этот показательный процесс и выводы для себя делает неутешительные, но правильные. То ли с одной стороны лишнее уберут, это я насчет головы, то ли с другой стороны лишнее вставят, это я в отношении кола, а ущерб для организма практически одинаковый будет, – разъяснил он, не улавливающей сути проблемы, Мане. – Или взять ту же средневековую Европу. Там, бывало, лишний раз подумаешь, прежде чем станешь мысли словами выражать. Особенно, если тебя окружают незнакомые люди с добрыми отзывчивыми лицами.

– Эка невидаль. У нас тоже стукачей всегда с избытком хватало, – небрежно заметила Маня.

– Стукачи – дело эволюционное. Во все века встречались люди, которым было чем поделиться с властью в отношении более успешных соседей, знакомых и даже друзей и родственников. Но кто на них сегодня обращает внимания, если нет специального интереса или заказа? А в средние века в Европе лишние разговоры и смутные рассуждения не приветствовались ни законом, ни властью. Тот же случай с Галилео Галилеем возьмём. Крупный был учёный в области астрономии. А может быть, хобби у него такое было за звездами наблюдать да выводы всякие делать по итогам этих самых наблюдений. Столько времени с тех пор прошло, сейчас до истины не докопаешься. И до того он увлекся этим своим небесным делом, что обнаружил бесспорный физический факт – земля круглая и всё время вертится. Он возьми и ляпни это в кругу своих близких, как он наивно полагал, друзей. А официальная версия совсем другая была. Более красивая, романтическая. Земля, вокруг океан. Все это сооружение закреплено на трех китах или черепахах… Замечательная версия, которая всех устраивала. Всех, кроме вышеупомянутого интригана Галилео Галилея. Ну, что ему до того, что вокруг чего вертится. Вот и получилось, что через эту его наблюдательность возникли проблемы, несовместимые с жизнью ученого. Церковные власти взяли почтенного астронома в такой оборот, что дело запахло костром. Хорошо, что Галилей был человеком всесторонне образованным и сумел убедить священный синод, что вертелась то земля с похмелья, как у каждого выпившего человека на утро. А то гореть бы ему ясным пламенем, как выпало другому астроному Джордано Бруно, который к его несчастью был непьющим.

– Боже сохрани нас от такой цивилизации – на колу сидеть или в костре тлеть, – испуганно перекрестилась Маня. – Нет, нам это не подходит. У нас, понимаешь, народ добрый и понятливый. У нас такой народ, с которым говорить надо, беседовать. Разъяснять, что и как. Тогда мы поймём, что к чему и будем жить друг с дружкой в мире и согласии.

– Нет, не будем, – после некоторого раздумья уверенно произнёс Нищета. – Просто не сможем. Устали мы, Маня, и это усталость не одного индивидуума. Это усталость поколений. Как бы тебе, Маня, проще объяснить основы формирования отношений в развитом европейском государстве? Представь отару овец, мирно пасущуюся на их заливных альпийских лугах. Пасутся они, и заметь, жиреют исключительно для собственного удовольствия. И что характерно для их демократии, вокруг никаких тебе хищников. Или, предположим, есть что-нибудь такое, но оно заинтересовано в побочных продуктах жизнедеятельности отары – шерсти, сыре… Другими словами, только в побочных продуктах питания. И при этом, заметь, не пожирают самих овец. Или пожирают, но цивилизованно, без ущерба для самой отары. Это, будем говорить, их демократия. Теперь объясняю, как это делается у нас. Хочу отметить, что терминологию я использую одну и ту же. Я имею в виду такие понятия, как «демократия», «принципы равных возможностей», «защита прав человека» и т. д. Картина та же – овцы и трава, но имеется несколько незначительных нюансов. Во-первых, трава не настолько сочная, как в предыдущем варианте, а, следовательно, и овцы не тех весовых кондиций. Тощие, прямо скажем, овцы. Спартанцы. Во-вторых, даже вокруг этой хилой отары постоянно кружится стая голодных хищников. Так сложилось, что это единственный источник их пропитания, что, конечно же, негативно сказывается на поголовье. Что делать бедным овечкам, чтобы сохранить популяцию? Один из вариантов – отару может возглавить козёл. Такие факты науке известны. Он как руководитель коллектива более организован.… В состоянии сплотить отару и сократить потери личного состава. Но они всё-таки будут иметь место. Есть второй вариант. Это пастухи и собаки.… Но они, также как и волки, питаются мясом. Выбор, как видишь, небольшой.

– Тебя послушать – жить не хочется, – загрустила Маня. – Давай сменим пластинку. Поговорим о чём-нибудь не таком мерзком. Я тебе сейчас расскажу фактик, обхохочешься. Приходилось видеть нашего нового соседа из третьей квартиры?

– Я к соседям не присматриваюсь, – угрюмо проворчал Нищета. – На кой чёрт они мне, соседи эти?

– Этого-то ты должен был заметить, – настаивала Маня. – Молодой такой, симпатичный. Серьга в ухе у него торчит. Ей-богу баба, а не мужик.

– Ну и что здесь весёлого?

– Мне Петровна рассказала, – продолжила с таинственным видом Маня, подмигивая, – что этот молодой симпатичный сукин сын абсолютно равнодушен к дамскому полу. Больше предпочитает с мужиками общаться. Уловил?

– Тоже мне, Америку открыла, – с обидным равнодушием проронил Нищета. – Это голубой. Он же гомосексуалист, он же очковтиратель. Таких переориентированных сейчас пруд-пруди. Это не новость. Это сегодня одна из немногочисленных примет демократических преобразований.

– Как пруд-пруди? – возмутилась Маня. – Куда же мы идём? Ведь при таких делах процент рождаемости детей до невозможности упасть может. Ниже всякой критической отметки.

– Я, как проводник демократических принципов во всём, – весело приосанился Василий Митрофанович, – не могу согласиться с такой однобокой трактовкой проблемы. Это, Маня, необъективный взгляд с точки зрения логики слабого пола. Тут явно прослеживаются меркантильные интересы прекрасной половины человечества. Сексуальный рэкет. А вообще-то положа руку на сердце, я тебе так скажу: сексуальная ориентация – это личное дело самого ориентируемого. Лишь бы человек калекой не был. Было бы с чем ориентироваться, всё остальное – вопрос вкуса. А вообще-то, женщины сами виновны в том, что такая пикантная ситуация сложилась.

– Надо же до чего договорился, – возмутилась Маня. – В чём же это мы виноваты?

– Ну как же? – Нищета снисходительно смотрел на разбушевавшуюся подругу. – Кто добивался равноправия? Кто долдонил с утра до вечера об уравнивании прав женщин и мужчин? Имеем закономерный результат. Сегодня мы так же легко можем встретить мужчину с серьгой в ухе или губе, как и женщину с кайлом и ломом на ремонтных работах где-нибудь на железнодорожных рельсах.

– Вась, ты что, серьёзно? – испугалась Маня.

– Какие уж здесь шутки? – строго оборвал её Василий Митрофанович. – Вопрос-то, сама видишь, назрел. Перезрел даже.

За окном темнело. День заканчивался.

– Темнеет, – заметила Маня зевая. – Вот и ещё один денёк закончился. И, слава Богу, неплохо.

– Пора на боковую.

Нищета, кряхтя и охая, устроился на диване. Маня побрела к кровати, и вскоре из дальнего угла донесся скрип металлической сетки.

Ну что, спокойной ночи, что ли? – донёсся до Нищеты её сонный голос.

– Спи, не разговаривай, – повернувшись на другой бок, пробормотал Нищета засыпая.

Глава вторая

Утро следующего дня выдалось ясным. По комнате весело сновали озорные солнечные зайчики, время от времени запрыгивая на лицо Василия Митрофановича, беспокойно ворочавшегося на диване. Самый нахальный прочно разместился на переносице, беспокоя спящего. Мужчина, часто моргая редкими ресницами, открыл глаза, но ослеплённый ярким светом тут же, плотно сомкнул веки. Спать уже не хотелось. Усевшись на край дивана, Нищета принялся тупо обозревать грязный пол, прогоняя остатки сна. Осторожно нащупав рукою полиэтиленовую бутылку, поднёс горлышко к пересохшим губам и долго пил жадными глотками, проливая воду на пол. Хотелось курить. Немного помедлив, извлёк из кармана лежащих на полу брюк окурок сигареты и закурил, блаженно откинувшись на спинку дивана. За время сна с Нищетой произошла странная метаморфоза. Заснув накануне вечером представителем широко распространённой на земном шаре европейской расы, Василий Митрофанович проснулся, имея кожу прекрасного кобальтового цвета. Он покосился на старые настенные ходики, единственный механизм, еще работающий в этой квартире.

– Девять часов! Сон крепкий, как в дни трезвой молодости. Что происходит с организмом? – пробормотал он, пытаясь подняться с дивана и не замечая произошедших с ним перемен.

Как ни странно, но настроение с утра было приподнятое. Такое ощущение, будто лет двадцать сбросил. Голова не пухла с похмелья и пальцы рук противно не дрожали впервые за столько лет.

– Маня, где ты там? – позвал он. – Пробудись красавица от сна глубокого, разомкни уста сахарные, перегарные да поведай господину своему, чего это мы там с тобой вчера принимали внутрь организма. Не бальзам Биттнера случайно? – Ответа не последовало. – Спит, как убитая.

Медленно, слегка прихрамывая, он побрёл к кровати и склонился над спящей женщиной. Маня, синяя как баклажан, лежала на боку, не подавая признаков жизни. Не в состоянии оторвать наполненного ужасом взгляда от трупа, Василий Митрофанович со стоном отстранился, в панике пятясь вглубь комнаты.

– Боже мой! Умерла. Ночью умерла. Вся синяя. Отравились, – тонко заплакал он, отрешённо опускаясь на стул. – Ядовитая оказалась гадость. Подожди, подожди, почему же я жив в таком разе? Я-то жив пока. Вот именно пока. Выпили-то одинаково. Видимо, женский организм слабее. Господи, как я теперь один жить-то буду?