Не уходи

Она плетется и за дядей Мишей, входит в церковь, и я за нею.

В кромешной духоте, среди лазури и золота, пахнет конфетами.

Офелия, откинув с лица тюль и морща носик, встает на цыпочки, пристраивает букет, отходит к стене и, зажмурившись, подпевает хору тонким голоском, до последних строк канона, до Трисвятого. И даже когда умолкает хор, она еще шевелит губами: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Я догоняю ее за церковной оградою: зачем ты ходишь на все похороны подряд, балда? Ты веришь, что они, как на автобусе, едут в гости к богу?

Она не понимает.

Это с нашего берега едут, объясняю ей. А с вашего, бабушка сказала, неизвестно куда!

Показывает язык: дурак.

Сама дура! Пили к своей мамочке!

Не хочу, здесь так красиво поют. Лучше, чем по радио.

Утирает щеку.

Но куда же они уходят, один за другим? Куда, куда, куда?

Их забирает река.

Фьють.

ВРЕМЯ

Время никуда не уходит, это ты сквозь него бредешь.

Здесь не бывает, давай на Маяковке через час или в «Жан-Жаке», не разведут мосты, не опоздаешь на метро.

Зато к себе норовишь поспеть.

Шелест олив различим от прилива, и тогда становится понятнее, что имел в виду Шнитке.

ИЗДАЛЕКА ТЕПЛЕЕ

Учителя моей грешной жизни дрались до первой крови.

Но если что, доставали перья и шли до конца.

Потому что до этого они выживали в оккупации, сбегали из детдома, сидели, служили, ходили в море.

За каким-то чертом меня малолетку занесло в техникум, где они учились. И понеслось.

Салагу они «прописали» в общаге стаканом водки, горбушкой и луком.

Показали первые аккорды.

Валера Огнев, сидя за спиной, накладывал каждый мой палец на определенный лад. Струны врезались в кожу, как ножи, не заснешь ночью.

С гитарой было легче понравиться девочке с третьего курса. Но после исполнения ей песни о геологах, выяснилось, что девочка встречается с ревнивым боксером.

Тогда учителя велели надеть перчатки, и мною занялся Степан.

Он показывал, как вести себя, когда назревает драка. Как нанести удар первым, уходить от удара и смываться, если атас.

Через год Сурен обучил меня выигрывать в карты и домино.

Серега – подкидывать заячий хвост на свинчатке до сотни раз, метать ножички.

Лёнька – добывать еду.

Голодного кота пускали через отдушину на склад, он намертво цеплялся в сосиски, его вытаскивали за верёвку и заставляли делиться добычей.

Или как ловить кур на удочку, угонять мопед, собирать приемник в мыльнице, грамотно спрыгивать с подножки товарняка или ездить зайцем хоть до Владивостока.

Издалека мерещится, что там было теплее, надежнее, искреннее.

Глаза блестели как у котов, водка не разбирала. «Беломор», «Прима», потом болгарские, албанские – да хоть обкурись в своей общаге!

Шевелюру бриолином, волосы на пробор и к девчонке. А обратно через весь город, еще до трамваев.

Счастье вот какое: нацелуешься до тошноты, всё болит, бежишь вприпрыжку, катишься по мартовскому ледку, он трещит, да хлоп на задницу, и ржешь.

Снова не дали? Потом дадут! Еще и упрашивать будут.

Завтра в клубе играем. Придешь? Приду!

Мне четырнадцать.

Я такой салага конопатый со своей ленинградской помповой трубой. А вокруг наши, джаз-бэнд «Огонек»: Валерка, Иштван, Рома, Лешка, Семен, Саня за фоно.

Лабали так, что девушки визжали, будто мы Битлы.

Доверено мне было соло, когда играли «Вишнёвый сад».

Завывала труба.

Гремели барабаны.

А потом эта жизнь испарилась незаметно, будто ее и не бывало вовсе.

Одни фотографии остались.

Однажды в праздник, когда все пошли на митинг, мрачный Валерка засобирался домой. После смерти отца сестренка осталась на руках у больной матери: не до учебы…

Мы еще когда-нибудь встретимся?..