Тени исчезают в полдень.Том 3

Лаз в плетне он проделал, но с Варьки теперь мать не спускала глаз. А когда уходила на работу, относила дочку к Марфе Кузьминой.

Конечно, не раз и не два Федьке удавалось, что называется, «выкрасть» Варьку. И отец, конечно, его не «задавил, как котенка». Но вскоре он махнул на сестру рукой. Во-первых, девочка была еще слишком мала, быстро уставала, начинала хныкать, проситься домой. Федька и сам был не очень взрослым, не умел ее успокоить. Во-вторых, отец все-таки нет-нет да и показывал на ремень, а мать – та попросту чуть ли не сутками его после этого морила голодом. А в-третьих, сама Варька откликалась на его зовы все неохотнее, становилась со временем все пугливее. А однажды прямо заявила:

– Не пойду я никуда, Федька. Я уж большая, мне семь лет, я должна матушку слушаться…

– Дура, зачем тебе ее слушаться?

– А Бог-то! Ка-ак посадит в котел со смолой! А под котлом огонь. А смола кипит ключом, как вода. Я сама на картинке видела…

– Дура! – опять сказал Федька. – Взяла бы да сожгла эту картинку.

– Вот-вот… Мамка не зря говорит, что тебя-то в котел и посадят…

Весной 1940 года Федька окончил седьмой класс. Прямо из школы, с переводным свидетельством в руке, Федька пришел в колхозную контору и попросил у Захара Большакова работу.

– Куда тебя определить? – спросил Захар. – Человек ты грамотный, давай учеником счетовода в контору? Потом бухгалтером станешь.

– Пошлите пастухом меня, – попросил Федька.

– Ну что ж, пастухом так пастухом. Дело хорошее, – заключил председатель. – До школы с сотню трудодней заработаешь. С завтрашнего дня приступай. Будешь пасти дойный гурт вместе с Филимоном Колесниковым.

Вечером этого же дня Федька готовился к выходу на работу. Отец молча ужинал, поглядывая на Федьку. Вдруг с грохотом бросил ложку, шагнул к сыну:

– Ты что же это задумал, стервец, а? Что, спрашиваю?

Федька тоже встал. Ростом он был теперь почти с отца, только узок в плечах, жидковат. Он стоял перед ним с длинным ременным бичом в руках, и Устин смотрел почему-то на этот бич.

– Ты что надумал, Федька, а? – повторил Устин уже тише, как-то заискивающе, будто в самом деле испугался бича.

– Какой я тебе Федька?! У меня другие имена: стервец, звереныш, сопляк…

– Вижу, умный стал, – зло проговорил Устин. – Не зря, выходит, в школе учился.

– Какой есть, – спокойно ответил Федька. – А догадками мучиться нечего: подзаработаю трудодней за лето и осенью уйду от вас.

– Добро… – промолвил Устин нехорошим голосом и вышел во двор.

Все лето Федька пас коров за Светлихой. Частенько к нему на выпаса приходила Клашка Никулина. К ее приходу он набирал полную фуражку луговых ягод, они весело ели их, вымазывая красным соком не только губы, но и щеки. А потом обычно ложились в обваренное солнцем пахучее разнотравье и молча смотрели, как бегут по небу облака.

Когда подошел к концу август, Захар Большаков сказал Федьке:

– Ну что ж, дружок-пастушок… Спасибо за помощь. Сдавай свой бич Филимону…

– А я, дядя Захар, я до самых снегов хочу…

– Постой, а в школу?

– Да я…

– Ты не мудри-ка, Федор! Это еще что за штуки? Я вот сегодня же поговорю с твоим отцом…

Говорил он с отцом или нет, Федька так и не узнал. Только утром первого сентября мать вынула из сундука новую рубаху, пиджак, сапоги, а отец сказал коротко:

– Марш в школу!

Федька медлил. Учиться дальше, конечно, очень хотелось. Но, с другой стороны, снова жить под отцовской крышей?!

– Я тебе же сказал весной… – начал было Федька нерешительно, но отец вдруг мягко положил ему на голову свою широкую ладонь. Это было так неожиданно, что Федька даже присел.

– Слушай, Федор, – уговаривающе произнес отец. И это тоже было неожиданно. – Подурили – и хватит. Учись, пока шея отцовская дюжит…

– Вот я и хочу слезть…

– Да не об этом я, – поправился отец. – Ты видишь, я в жизнь твою не вмешивался…

– Может, ты опять не об этом? – Федькины губы тронула почти незаметная усмешка.

Но Устин разглядел ее, и его борода качнулась из стороны в сторону.

– Л-ладно. В самом деле вырос…

Федьку поразили не слова, а отцовский голос – усталый, грустный, совершенно беззлобный и… беспомощный. У Федьки даже мелькнула мысль: да этот ли человек, сверкая в лунном свете голыми плечами, бежал когда-то за ним по улицам села, готовый схватить, бросить оземь и растоптать своими огромными сапожищами? Судя по словам, тот. Судя по громадным юфтевым сапогам, тот же. Вон та же волосатая грудь виднеется из-под расстегнутой рубахи. Та же черная борода, те же черные глаза с ослепительными белками… А судя по голосу, не тот.

У Федьки мелькнуло, что Захар Большаков, наверное, все же говорил с отцом о школе. Подумал – и рассмеялся легко и радостно.

– Ты чего? – недоумевающе поднял брови Устин.

– А так, весело. Почему человек не может сразу понять всего, а? Видит все, а не понимает до поры до времени…

– Чего не понимает?

– А что есть на свете люди. У каждого на свете есть люди!!

– Ма-ать! Пощупай ему лоб – не горячий? – как-то поспешно прокричал Устин.

– Нет, не горячий, нечего щупать. А не понимаешь – объясню. У меня вот Клашка есть, Захар Большаков, и еще много-много есть у меня на земле людей. И сама земля есть – со Светлихой, с зареченскими лугами, с тайгой, с Зеленым Долом, с утесом над речкой, с осокорем над утесом. И я за всем этим как за железной стенкой.

– Хватит! – оборвал Устин Федьку хриплым криком.

– Нет, не хватит! Ты просто лоб расшиб об эту стенку.

– Мать, дай ему своего вонючего питья, а то… не в себе он, кажись… в самом-то деле! – опять закричал Устин.

– Та-ак, значит, не понимаешь меня? – спокойно спросил Федька.

– Не понимаю.

– Или не хочешь сознаться, что понимаешь?