Цунами

Цунами
Анатолий Курчаткин

«Цунами» – выразительный и динамичный рассказ о времени и о судьбе человека, роман-аллегория, роман-предупреждение. Герою, математику по образованию, мечтавшему в юности об университетской преподавательской карьере, в новое время (девяностые годы ушедшего века) приходится стать предпринимателем. Но карьера не складывается, столкнувшись с бандитами, он оказывается на краю гибели. Справиться с этой ситуацией сам он не может, надеется на помощь друзей. А друзья не спешат… Действие романа происходит в России и Таиланде, куда поиски помощи забрасывают героя; и там, в волшебном, райском краю, проведя через цепь приключений, жизнь ставит героя перед выбором: благополучное разрешение смертельно опасной ситуации возможно, но и назначенная плата за помощь очень высока.

Анатолий Курчаткин

Цунами

Посвящаю моим друзьям Арчу и Маргарет Тейт

Цунами

оборотившись, он увидел море.

    И. Бродский «Post actatem nostram – После нашей эры»

Не дает ответа.

    Н. В. Гоголь. «Мертвые души»

Глава первая

Забавно, но с Дроном Цеховцем Рад познакомился в Консерватории, куда, в общем-то, попал случайно. Еще забавнее, что познакомил их знаменитый актер Андрей Миронов, несколько лет спустя умерший от сердечного приступа прямо на сцене, – с которым при этом ни сам Рад, ни Дрон знакомы не были.

Все это получилось так.

Рад тогда усиленно пытался добиться благосклонности одной прелестницы из МГИМО. Добивался он благосклонности уже несколько месяцев, но отношения сводились в основном к бесконечным телефонным разговорам; внимания добиться удалось, а благосклонности не очень. Ситуация напоминала осаду толстостенной, хорошо укрепленной крепости, и от недели к неделе становилось яснее, что измором эту цитадель не взять. Ее следовало брать какой-то особой хитростью, каким-то необыкновенным хитроумным приемом – нужно было применить некое спецоружие, аналог коня, оставленного ахейцами перед воротами Трои.

Троянский конь явился в образе американского пианиста русского происхождения – прославленного Горовица. «Владимира Самойловича», сообщал «Советский энциклопедический словарь», к помощи которого Раду пришлось прибегнуть, потому что никогда прежде о прославленном пианисте русского происхождения он не слышал. Дело происходило в последние годы советской власти, с гастролями в Советский Союз, почивший невдолге в бозе, тогда зачастили всякие бывшие русские, достигшие где-то там, в другом мире, всяческих высот славы, и вот среди них оказался этот Владимир Самойлович. Горовиц, Горовиц – шелестело на факультете между немногочисленными завсегдатаями Консерватории и Колонного зала, с такой воодушевленной значительностью в голосе, – у Рада ушки встали на макушку, и он подкатил к одному из завсегдатаев, которого как-то выручил шпорой на экзамене, за просвещением.

Завсегдатай не только просветил, но и дал наводку, как заполучить на мировую музыкальную величину билеты, снабдив необходимым паролем к нужным людям. Нужные люди держали очередь в Консерваторию, не допуская в нее никого чужих. Во главе спаянной команды, отхватывавшей себе три четверти билетов, поступавших в продажу, стоял ясновельможный пан по имени Ян (впрочем, спустя несколько лет, уже в новые времена, оказавшийся будто бы евреем и слинявший на социалку в Германию), сутулый, мятый жизнью человек с прозрачными выпуклыми глазами и начавшими седеть волосами, патлами лежавшими на воротнике короткой самодельной дубленки, о которой так и хотелось сказать «заячий тулупчик». Заячий тулупчик местами продрался, и края прорех были бесстыдно стянуты черной суровой ниткой. Ухватками ясновельможный пан, несмотря на возраст, напоминал сбежавшего со школьных уроков и ошалевшего от воздуха свободы старшеклассника-переростка. Он извлек из кармана тулупчика измятую и согнутую пополам ученическую тетрадь в клетку, поводил шариковой ручкой по списку и выудил оттуда номер с фамилией, которыми и наградил Рада. Тут же, однако, поставив условием незамедлительно выйти на дежурство в ночь: бдеть с тетрадкой до восьми утра, записывать всех желающих и не позволить никому завести другую очередь. «Без труда не вынешь и птичку из пруда», – глубокомысленно изрек он, вооружая Рада необходимыми телефонами – кому звонить, если что, вызывать подмогу. «Рыбку, – поправил его Рад. – Не выловишь и рыбку». – «Рыбку из пруда, приложив труд, каждый дурак выловит», – сказал Ян.

В качестве новобранца Раду досталось отдежурить не одну, как всем остальным, а три ночи, и еще раза два по нескольку часов в светлое время. Но зато в день продажи билетов, когда с окруженного колоннадой ротондного крыльца зазмеилась на улицу тысячеголовая очередь, он был всего лишь в пятом десятке и свои два билета держал в руках через полчаса, как открылась касса.

Цитадель из МГИМО при известии о богатстве, отягчавшем его карман, распахнула крепостные ворота – словно они никогда и не были заперты. «А как ты достал? – неверяще проговорил ее голос в трубке. – Я по отцовской театральной книжке хотела купить – так мне не досталось». Отец у нее был послом в одной из стран Латинской Америки, страшное дело, какая номенклатура, привилегии на развлечения ему полагались по должности, независимо от того, присутствовал он в отечестве или блюл его интересы далеко от родных границ. «Не книжки блатные нужно иметь, а смекалку и разворотливость», – весь сгорая от ликования, ответил ей Рад.

Что там конкретно играл Горовиц, тем более, как играл, Рад не запомнил. Ну, что-то Шопена, что-то Листа, в общем, виртуоз романтической школы и виртуоз, не было Раду никакого дела до мастерства знаменитости, – он вкушал одержанную победу. Поверженная Троя лежала у его ног, Прекрасная Елена была с ним, была его. Сидела с ним рядом на идущих полукругом переполненных красных скамьях амфитеатра, прижатая к нему соседями по скамье до того тесно, что ощущал сквозь пиджак и брюки твердую косточку ее бедра, и в самих брюках от этого тоже кое-что твердо толкалось в штанину, болезненно несоразмерное пространству, в котором было заключено; а когда перенимала у него бинокль, чтобы увидеть лицо знаменитости, и когда отдавала, пальцы ее обласкивали его пальцы, так что несоразмерно тесное пространство делалось тесным до отчаяния. Потом он, в очередной раз переняв у нее бинокль, задержал ее руку в своей, какое-то бесконечное мгновение, напрягшись, рука ее словно думала, как поступить, и ослабла, отдав себя в его власть.

В антракте они отправились в буфет. Прекрасная Елена не очень-то и хотела, – Рад настоял. Победа, в честь которой не дано достойного пира, – что за победа? В буфете наливали шампанское в высокие узкие бокалы, продавали бутерброды с икрой и семгой, можно было выпить чаю с пирожными. Рад взял шампанского, взял бутерброды, взял чаю с пирожными. И расплачиваться выщелкнул из кармана новенькую, словно бы только что сошедшую со станка, сотенную, которую припас специально для похода в Консерваторию, обменяв на нее все деньги, что наскреб в доме. Когда достаешь из кармана сотенную – это еще тот эффект. Сотенная, выпорхнувшая из потаенности кармана на свет, производит впечатление, что их там у тебя пруд пруди, тьма и тьма. Краем глаза по выражению лица Прекрасной Елены Рад заметил, что должное впечатление произведено.

У буфетчицы, однако, не оказалось сдачи. Как ни много Рад набрал всего, но и сдачи ему требовалось изрядно, рублей восемьдесят пять, и буфетчице, возможно, просто не хотелось оставаться без достаточного количества купюр более мелкого достоинства.

– Разменивайте как хотите, – с неприступным видом объявила она, и весь этот ее вид свидетельствовал, что тут крепость почище всякой Трои.

Рад обернулся к толпе за спиной. И взгляд его тотчас схватил лицо Миронова. Трудно было бы не выделить то лицо в толпе, такое знакомое по экрану – что кинематографическому, что телевизионному.

– Никто не разменяет? – потрясая хрустящим Владимиром Ильичом с Водовзводной башней Кремля, вопросил Рад.

Вопросил всех, а взгляд его был прикован к Миронову.

И актер, словно Рад именно его и попросил об одолжении, готовно полез во внутренний карман своего элегантного серого пиджака, так хорошо известного по телеэкрану, и стал вытаскивать из него деньги. Десятку, десятку, еще десятку, пятидесятирублевку, сотенную, другую. Вот у него, похоже, этих сотенных было там вдосталь.

Сотенных было вдосталь, а купюр меньшего достоинства, чтобы разменять сто рублей Рада, недоставало.

Осознав это, Миронов на мгновение замер, переводя свой печальный славяно-иудейский взгляд с Рада на его спутницу, потом быстрым эластичным движением выдернул из вскинутой вверх руки Рада Владимира Ильича с Водовзводной и, воздев их еще выше, оглядел толпившийся около буфетной стойки народ, жаждавший добавить к празднику духа праздник живота, с таким видом, словно был духовидцем и читал по лицам, что у кого и сколько в кармане. А может быть, и действительно читал?

– Молодой человек, поспособствуйте обществу двинуть очередь дальше. Разменяйте, – выбрал он в толпе одного – сверстника Рада, ничем внешне не примечательного, если не считать отличного, серого в клетку костюма, ничуть не менее элегантного, чем пиджак актера, и незаурядного носа: с таким круглым набалдашником на конце, будто нашлепка у циркового клоуна, разве что не столь выдающегося размера, – почему Миронов решил, что у этого обладателя замечательного костюма и носа с набалдашником окажется достаточно денег, чтобы разменять сторублевку?

Однако же сверстник Рада, похмыкивая, вытащил из кармана кошелек и, раскрыв его, пошел выдергивать изнутри купюру за купюрой: пятидесятирублевка, десятка, десятка, – напоминая теперь своими движениями уже циркового фокусника.

– Но при условии, что бокал шампанского и на меня, – произнес он, держа деньги в воздухе и не отдавая их Миронову. – М-м? – посмотрел он на Рада.

– Еще бокал шампанского, – бросил буфетчице Рад.

Обладатель толстого кошелька и носа с набалдашником, все так же похмыкивая, словно обтяпал некое выгодное дельце, передал Миронову разноцветный веер, принял Владимира Ильича с Водовзводной и скрыл их во тьме своего иллюзионистского кошелька.

– Прошу! – протянул Миронов полученный веер Раду, глянув на него лишь мельком и пожирая глазами (именно пожирая, так он глядел!) его спутницу.

Раду стало понятно, что подвигло звезду экрана озаботиться чужой проблемой с разменом сотенной. Вернее, кто. Прекрасная Елена, хотя и не носила этого имени, в смысле эпитета вполне ему соответствовала. Рад рядом с ней буквально ощущал кожей, что значит «прекрасная». Не красивая, не привлекательная, не миловидная – прекрасная. Она была вся, как сосуд, наполненный чем-то драгоценным. И осознающая себя в этом качестве. Осознание наполненности бесценным сокровищем было в посадке ее головы, в ее осанке, походке.

Он внутренне ощетинился. Чтобы позволить кому-то, кто бы то ни был, покуситься на твою победу? Иди помоги, поманил он обладателя толстого кошелька пальцем, поворачиваясь к звезде экрана спиной и принуждая повторить свой маневр Прекрасную Елену. Давайте все вместе, бери, что сможешь, шампанское, чай, пирожное – нагружал он ее, не давая ей оглянуться на знаменитость, которая, надо думать, продолжала наслаждаться созерцанием прекрасного.

Обладатель толстого кошелька, с застывшим выражением похмыкивания на лице, снимая с буфетной стойки бокалы, блюдца с чашками, тарелки, нося их к облюбованному Радом столику, делал все это абсолютно молча и, только когда уже сели, повозившись на стуле, чтобы устроиться, представился:

– Андроник. Имя такое. Уж извините.

– Ничего. Бывает, – милостиво простил ему Рад. – Мы с вами, можно сказать, одного помёта: Радислав.

– Радислав, Радислав, – размышляюще произнес их неожиданный сотрапезник. – Чех, что ли?

– Еврей, конечно, – сказал Рад, отнюдь не горя желанием углублять общение с этим случайным типом, у которого вдруг оказался кошелек, набитый дензнаками.

– Бросьте, бросьте, бросьте, – с видимым удовольствием заприговаривал, однако, их сотрапезник. – Чтобы еврей – и Радислав? Так не бывает.

– Бывает, – отрезал Рад.

Сотрапезник умерил свой пыл. Умолк – и с таким видом – словно улитка, тронутая пальцем, стремительно подобралась и исчезла в своем домике.

Но Прекрасная Елена столь же неожиданно принялась молоть с ним языком. Вдруг оживилась, заиграла голосом, заблестела глазами, нечто вроде воодушевления сошло на нее.

– А вы сидите в партере? Удивительно! – говорила она. – Как это вы умудрились пробраться в партер? Рад вон сумел только в амфитеатр достать.

– Рожденный летать – летает. Рожденному летать – место под солнцем, – отвечал ей их сотрапезник. Улитка, втянувшая свою усатую головку под защитный панцирь, не замедлила выбраться из раковины обратно наружу. – Прийти на Горовица и сидеть под потолком… Это моветон.

– Ну уж и моветон. Никакой не моветон, – с уязвленностью ответствовала Прекрасная Елена. – Вы значение слова «моветон» знаете?

– «Дурной вкус» вас устроит? – Улитка выбралась из раковины всем телом, обжилась за столом и поглощала бутерброды с пирожными, запивая шампанским, с таким азартом, словно бы все это было куплено именно для нее.

– Нет, дурной вкус меня никак не устраивает. – Прекрасная Елена с удовольствием играла смыслами, расплескивая вокруг себя свое драгоценное содержимое. – Дурной вкус – привилегия плебса.