– Уймитесь! Уймитесь! – не зная, как обращаться с Галиной Адамовной при абитуриентке, мычит Лавр Лаврович.
Оба уже в комнате, сцепляются руками. В дверях появляется еще зритель – это, кстати или некстати, Тамара. Галина Адамовна соображает быстро:
– Ах, у вас груповуха! Модно, модно! Пресеку на корню!!
Простым словом распаленную супругу не укротишь. И Корешков находится, хватаясь за народный риторический прием:
– А вы, Галина Адамовна, не будьте такой, как ваша мать!
На миг жена столбенеет, тут же чувствует двойное оскорбление, орет:
– А какая же моя мать?!
– А такая, как вы, – совсем с расстановкой говорит он.
– А какая же я, чтоб ты пропал!
– А точно такая, как ваша мать!!
Мельница могла бы вертеться до прихода следующих съемщиков. Выручает «старшая» сестра:
– Уважаемая соседка, надеюсь, вы не думаете, что здесь разврат и групповуха? Тут занятия с абитуриентами…
Женщина разом увидела двух абсолютно одинаковых девушек и захлебнулась.
– Что? Занятия? Мой взял халтуру?!
– Вы же видите. Хотите, посидите на репетиции? Отец наш только что вышел.
Ну и врунья! Такой и университет не нужен!
– Посмотрим, – сказала Галина Адамовна с остаточным гневом. – Посмотрим, что он принесет в клюве! – И все же пробежалась по двум комнатам и кухне, затем хлопнула дверью. Девчонки упали рядышком на пропитанный чужим потом диван и захохотали. Но и тут: Тома от души, Тася – с оглядкой.
…У просцениума – длинный стол. За ним вольготно усаживается четверо членов приемной комиссии. Пятый пристраивается на углу, как непроходная невеста или клерк, в общем, с боку припеку. Это Корешков. Ему и поручается список абитуриентов. Какая удача! Сестры-близнецы Сойки оказываются последними: Тамара, потом Татьяна.
Молодежь читала разное и по-разному, от готовых эстрадных номеров до школьного бубнения у доски. Интересны коллеги в сидячей шеренге. После каждого исполнителя сцена пустовала одну-две минуты. Уважаемые члены подавались полуповернутой головой слева направо, и шла волна отрицательных кивков, пока не находился один, кто кивал согласно. Решение принималось. Лав-Лав читал эти пантомимы запросто: этот – нет, эта – нет, а этот имеет контакт с родственничками или покровителем. Если волна так и заканчивалась отрицательным мотанием, абитуриент мог сматывать удочки. Хотелось рявкнуть и выбежать. Потом подмывало дать в морду. Увы! Шестерке приличествует молчать, да и на бунт ушли бы десятилетия и целые поколения.
Предпоследней под софиты вышла Тома Сойка. Комиссия дружно выпрямилась. На девушке – петлюровский жупан, шапка-бырка, шаровары и сапоги. Лицо одухотворено, полно благородной сдержанности.
– Бий видлунав. Жовтосыни знамэна затрипотилы на станции знов…
Это хрестоматийная баллада из совкового учебника. В ней – рассказ о временной оккупации мерзкими петлюровцами какой-то станции. О том, как морда – куренной атаман – спрашивает у кучки пленных: есть ли среди них комсомольцы, а то, мол, жаль расстреливать всех. И тут же один отважный выходит и заявляет: «Я комсомолец. Стреляй!»
Зрелище на сцене другое. Бравый красавец-атаман проходит вдоль шеренги пленных, заглядывает каждому в глаза, ликует: мол, сине-желтые знамена вернулись на Украину! Все вы такие же, как и я, чернобровые… вокруг наше солнце и нивы… Все покорены обаянием атамана, своего парня. И только один, зазомбированный, перепуганный, срывающимся фальцетом выкрикивает: «Я… комсо… молец… Стре… ляй…»
Как выпрямилась комиссия, так и остолбенела. Все коллеги оттуда, из совков, стихи Сосюры знают на память. Что за перевертыш?
Тут перерыв тянется полчаса.
Ни одна голова не в силе кивнуть «за».
– Нас не поймет руководство…
– Есть хрестоматийное прочтение Сосюры. Что за штучки?!
– Да-да, нельзя же: семьдесят лет читали одно, и вдруг – прочитывает иное!
Это выкрикнул самый дальний коллега, лысоватый и пенистый тип. На расстоянии Корешков позволяет себе смелость:
– Аркадий Евгеньевич, вы тридцать лет как инструктор обкома партии, читали лекции по атеизму. А теперь вы преподаете историю религии и креститься учите студентов.
Горячая волна ударяет Лав-Лаву в грудь, он парит над столом:
– А вы, Петрович, защитили диссертацию сто лет тому назад на тему «Марксизм и свобода творчества». Вы раскромсали Ионеско и Беккета, не читая и не видя на сцене ни одной их пьесы! Теперь театры наперегонки их ставят!..
– А вы, Кирилл Янович и Ольга Прокофьевна, забыли, что мы набираем режиссеров, а не попугайчиков. И чем оригинальней прочитана вещь, тем нужнее нам этот абитуриент!..
В общем, крик учинился изрядный. В дверях давно стоит незнакомый молодой или моложавый мужчина в столичном костюме, причесан-припудрен – ну просто видение, призрак, фантом. И асмодейски улыбается, по Булгакову.
Комиссия проголосовала за принятие Тамары Сойки на режиссерский курс.
Татьяна на экзамен не пришла.
…Десять дней спустя со студенческим билетом в руке Тамара принимала у себя в «семнадцатой» репетитора и соседа Лавра Лавровича. Был еще Леонтий Алексеевич. «Младшей» сестры не было.
– Она всегда мне перечила. Тихоня, а для меня – антипод, – поясняет Тома как можно деликатней.
Выпили, поздравили будущего режиссера. Деньги брать Корешков категорически отказался:
– Татьяна ведь не прошла. А я работал только с ней.
– На меня вы сработали на экзамене! – это Тамара.
– Я даже не голосовал!
– Ха-ха-ха! Заместитель министра в дверях стоял – видел все!
– Гонорар я не возьму! – Это уже в дверях, гость.
– Но ведь Галина Адамовна что сказала?!
– До свидания!
Тамара двумя прыжками оказалась вплотную к Корешкову:
– Не берете. Заклинило вас… – И крикнула шепотом: – Я найду… Я изобрету способ отблагодарить вас…
Вот таким скандальчиком заканчивается первая глава.