Жених и невеста

Поднялась духом, заглянула в лицо. Какое-то чужое да синее, что ли, будто на льду Валера посидел мой.

Не стала ничего спрашивать. Пошли.

Он впереди, я следком.

Идём молчим. У самой душа не на месте.

А вечер уже старый, солнце давно ушло; за дальней далью, где поля в сумерках обнимались с небом, добирал свои последние минуты слабкий костерок мерклого заката.

Идём мы, идём и куда ж приходим?

К загсу.

Смотрю на замок. Смотрю на Валеру.

– Ты чего? Иль боялся, завтра без обеда останешься и усохнешь? Ну какие загсы по ночам?

– А такие, – молвит натихо. – Ты пошла к корове, тут тебе нарочный…

Полез в потайной карман пиджака.

Достал какие-то серые листочки.

– Что это?

Спрашиваю, а сама боюсь ответа.

– Военные повестки это, Марьянушка… Эта, – загинает верхний листок, – на меня… Эта, – загинает ещё листок, – на Михайлу… Э-эта на Егора… Велено быть взавтре поутру к семи ноль-ноль…

10

На всяку беду страха не напасёшься.

Беда всю страну подвела под красную звезду.

Дома остались бабы, давненькие, другим словом, старые да малые. Остались кормить войну.

А у войны рот большой…

Без мужского роду-племени сиротами смотрят поля наши, ржа взяла волю над машинами без глазу.

Как ни круто завернула вековая беда, а первый военный взяли мы урожай сполна. Зерно до ядрышка ссыпали в закрома, до корешка свезли сахар-свёклу на завод.

С молодыми ноябрьскими снегами заработали у нас в Острянке эмтээсовские курсы.

Учиться тракторному делу загорелись все мои. И Зинушка, и Тамарушка, и Манюшка, и Нинушка, и Колюшок… Последненький мой, мамушкин цветочек.

Мне наказали вести те курсы.

С испугу кинулась я было отнекиваться, да в стыд потом самой стало: помимо меня никто из оставшихся острянцев и не знал толком трактора.

Ну что ж. Я так я…

К теории готовилась я по книжкам куда усердней против своих старательных курсантов. Так зато по части практики я была профессориха.

Как сбежимся у кузни, такой галдёж подымается. Кажется, все разом горланят:

– Мне!.. Мне разрешите! Разрешите поездить с вами мне-е!..

Все просятся, да не все…

Вижу, первонькая из дочек, Зина, не то чтоб рвалась поездить. По-за спинами приседает-прячется. А ну, не дай Бог, вырву из толпы на трактор.

– Зин! – шумлю с трактора. – А ты когда да ни будь думаешь сюда подыматься?

Зина вовсю и заробей.

– Я-то, – говорит, – а сама глаза в спечённый, в притоптанный уже снег, – я-то что… Я лучше люблю ездить. На то и шла…

– Ты чего жмешься?

– А нехай все отвернутся… Сяду…

– Эт что ещё за фантазия на тебя набежала? – пытаю в строгости.

Молчит. Набрякла вся слезой. Как вата в воде.

«Тут какая чертовщинка да есть!»

Прыг я только наземь – с криком упала Зинушка мне на грудь. Заревела белугой.

– Зи-ин! Да ну что ты?

– А то… Ну скажите ему…

– Кому?

– Ко… лю… ш… ку…

– А что он?

– А то… Как же я полезу садиться на обзор всем?

– Да что ж такое?

Отшатнула от себя, смотрю, что ни слеза у неё как сорвётся, так и воткнётся колом в снег.

– А то… пристаёт, как слюна… Повсяк день дражнится… что у меня… ножки… как… у беременной ко… кошки…